Сразу после Иерихона мы направились в деревню, где в прошлом году расстались с Елизаветой и ее сыном Иоанном.
Чем ближе мы подходили к этой деревне, тем сильнее волновалась мама, а также Зебедей и его жена. От Елизаветы уже давно не приходило писем.
Когда мы прибыли, их домик встретил нас заколоченными дверями. Я боялся, что это станет для мамы ударом, и так оно и случилось, но она справилась с чувствами.
Вскоре мы нашли своих дальних родственников, которые рассказали нам, что Елизавета, жена священника Захарии, месяц назад слегла, и после этого ее забрала к себе родня из Вифании, что находится возле Иерусалима. Она больше не могла говорить, сказали нам, и почти не двигалась. А Маленький Иоанн отправился жить к ессеям в пустыню. Несколько ессеев пришли за ним, чтобы отвести в предгорья на берегу Мертвого моря.
Наконец мы миновали долгие горные перевалы и вышли к горе Елеонской, откуда через долину Кедрона открывался величественный вид на Священный город. Выше всего поднимались к небу белые стены храма, украшенные золотом, а на холмах вокруг них рассыпалось во все стороны множество маленьких домиков.
Все заплакали от радости и стали благодарить Господа за то, что увидели Иерусалим. Но меня все не отпускал страх, однако я никому не говорил об этом. Иосиф поднял меня, чтобы мне было лучше видно, но скоро опустил на землю, так как я был уже слишком тяжел, чтобы носить меня на руках. Дети шныряли между взрослых, стараясь пролезть в передний ряд. Я не побежал за ними.
Я ощущал страх как болезнь, поднимающуюся вверх по горлу, от которой мне было не спрятаться. Не помогало даже солнце в небесах. Я не видел его. Я не видел ничего, кроме тьмы. Думаю, Старая Сарра догадалась о моих чувствах, потому что она обняла меня и прижала к себе. Мне полегчало от запаха ее шерстяных одежд и мягкого прикосновения ее ладони.
Закончив молиться, люди стали показывать друг другу, где стояли обгоревшие колонны и где шло новое строительство. Все заспорили, пытаясь понять, что осталось целым, а что отстроено заново.
— Что же, такой поворот событий весьма устраивает плотников и каменщиков, — с горечью в голосе пробормотал Клеопа. — Кто-то сжигает и ломает, а мы строим.
Мы засмеялись, потому что это была правда, но Иаков сердито уставился на Клеопу, как будто не хотел, чтобы тот говорил подобные вещи.
Мой дядя Алфей тоже вставил слово:
— Да, плотники и каменщики Иерусалима всегда довольны. Они трудятся над храмом с самого рождения, по крайней мере большинство из них!
— И закончить никогда не смогут, — подхватил Клеопа. — Да и зачем? У нас ведь есть цари с кровью на руках; стремясь искупить вину, они строят великие храмы, словно это сделает их праведниками в глазах Господа. Ну и пусть строят. Пусть приносят жертву. Пророки уже сказали про их жертвы…
— Достаточно разговоров против царей, — перебил его Алфей, — мы входим в город.
— И так сказали пророки, — тихо добавил Иосиф со скупой улыбкой.
Клеопа еле слышно повторил слова пророка:
— Да, Я — Господь, Я не изменяюсь.
И они продолжали говорить о том, что наш храм был самым великим храмом в мире. Но все это я слышал сквозь страх, сжимающий мою душу, и вспоминал тела во дворе храма, а еще — бесконечное, невыносимое горе, которое говорило: «Кроме горя, ничего тебе не суждено более». Это навсегда останется со мною.
И вновь меня кто-то приподнял. Это был мой дядя Алфей.
Я взглянул на храм, борясь со страхом, поражаясь вновь размеру величественного строения и тому, что город, казалось, растет в стороны от храма и держится на нем. Город — часть храма. Город — ничто без него. В Иерусалиме нет никакого другого храма, кроме этого. И его бело-золотые стены действительно прекрасны — яркие, чистые, нетронутые, по крайней мере с этого расстояния.
Да, в городе есть и другие крупные здания. Дядя Клеопа указал на огромный дворец Ирода и на башню Антония, высившуюся рядом с храмом и всегда полную солдат. Но по сравнению с храмом они — ничто. Храм — это Иерусалим. Я понял это. И солнечный свет засиял для меня снова. Страх, тяжелые воспоминания, мрак — ушли.
Мама захотела добраться до Вифании, которая находилась совсем недалеко от места, где мы стояли. Она мечтала повидать Елизавету, свою возлюбленную сестру. Но наши родственники предложили сначала спуститься с холмов и войти в Иерусалим, чтобы найти жилье на дни празднования. Поэтому мы пошли в Иерусалим.
Дорога была забита людьми, их становилось все больше, поэтому мы шли медленно и иногда вообще останавливались, а чтобы поддержать наш дух, пели псалмы.
Когда мы подошли к самому городу, оказалось, что самое трудное еще впереди: нам предстояло пройти через ворота, а толпа давила на нас, и все малыши очень устали. Кое-кто из детей плакал. Другие заснули на руках у матерей. Я считал себя уже слишком взрослым, чтобы проситься на руки, и шел сам, поэтому мне было не видно, куда мы идем и что собираемся делать.
Как только мы оказались на узких городских улицах, до нас докатились слухи, что все синагоги переполнены, дома заняты паломниками и что город не вмещает всех прибывших. Тогда Иосиф решил, что мы вернемся и пойдем в Вифанию, где жили наши родственники. Он рассчитывал на то, что мы сможем разбить там лагерь.
Нам-то казалось, что мы придем в Иерусалим прежде многих, заранее. Мы надеялись пройти очищение в храме — тот же самый ритуал, что мы проводили и в деревне, с пеплом, и «живой» водой, и двумя окроплениями, только нам хотелось пройти его и в храме.
Однако довольно скоро стало понятно, что с теми же намерениями в город пришло множество других людей. Праздник Песаха привлек в Иерусалим весь мир.
В такой давке вполне естественными были ссоры, а некоторые паломники даже кричали друг на друга. Когда я услышал крики, у меня застучали зубы. Но насколько я мог видеть, никто не дрался. Высоко, по верху стен, ходили солдаты, я старался не смотреть на них. У меня болели ноги, я хотел есть, но знал, что все чувствуют себя так же.
Мы долго и с трудом выбирались обратно из города, а затем поднялись в холмы и пошли в деревню Вифанию. Я так устал, что решил оставить на завтра всю свою радость и благодарность за возможность снова увидеть Иерусалим.
День еще не закончился, но уже начал клониться в сумерки. Повсюду вдоль дороги в Иерусалим и в Вифанию, прямо под открытым небом люди устраивались на ночь. Мама и Иосиф взяли меня за руки, и мы отправились искать Елизавету.
Дом родственников, приютивших ее, был большим и богатым, с ровными каменными плитами, недавно покрашенный, с узорчатыми занавесками на дверях. Нас встретил молодой человек — такой благовоспитанный, что сразу становилось понятно: он богатый. Одет он был в белоснежные одежды, на ногах носил хорошо пошитые сандалии. Черные волосы и борода блестели от ароматического масла. С гостеприимной улыбкой он приветствовал нас на пороге своего дома.
— Это твой родич Иосиф, — тут же сказала мне мама. — Иосиф — священник, и его отец Каиафа — священник, и его отец раньше был священником. Это наш сын Иисус, — обратилась она к мужчине, положив руку мне на плечо. — Мы пришли навестить мою сестру Елизавету, жену Захарии. Нам сказали, что она больна и что вы приютили ее по доброте своей, за что мы несказанно вам благодарны.
— Елизавета и моя сестра, так же как и твоя, — ответил молодой человек мягким голосом. У него были быстрые темные глаза, и он открыто улыбнулся мне, и я перестал бояться его. — Входите в дом, прошу вас. Я бы предложил вам остаться у нас на ночь, но вы сами видите: у нас все занятно. Дом переполнен…
— Что ты, мы пришли совсем не за этим, — быстро заговорил Иосиф. — Мы только хотим навестить Елизавету. Но не позволишь ли ты нам разбить лагерь неподалеку от твоего дома? Видишь ли, нас пришло довольно много, из Назарета, и из Капернаума, и из Каны.
— Прошу вас, располагайтесь, — ответил молодой священник. Он пригласил нас следовать за ним. — Елизавету вы найдете спокойной, но молчаливой. Не знаю, вспомнит ли она вас, не стоит сильно надеяться на это.
После долгого пути по холмам наши одежды и обувь были покрыты пылью, и, входя в дом, мы пачкали полы. Я видел это, но мы ничего не могли с этим поделать. К тому же в каждой комнате мы встречали паломников, сидящих и лежащих на одеялах, то и дело мимо нас пробегали женщины с кувшинами и другой утварью, и в результате в доме уже и без нас было довольно грязно. Так что нам оставалось лишь идти дальше.
Мы вошли в комнату, в которой находилось столь же много постояльцев, сколько и в других, но в ней были большие окна, сквозь которые в помещение лился предзакатный свет, отчего воздух в комнате казался теплым. Иосиф провел нас в дальний угол, где на поднятой над полом постели, среди подушек и одеял, укутанная белыми шерстяными одеждами лежала Елизавета. Она смотрела в окно. Думаю, она следила за движениями зеленых листьев на дереве.
Из уважения к вновь прибывшим люди в комнате затихли. Наш родич нагнулся к Елизавете и взял ее за руку.
— Жена Захарии, — тихо проговорил он, — к тебе пришли родственники.
Елизавета не шевельнулась.
Мама опустилась перед постелью, поцеловала Елизавету и заговорила с ней, но вновь ответа не было.
Елизавета неотрывно смотрела в окно. Она выглядела теперь гораздо старше, чем год назад. Ее руки иссохли и искривились в запястьях под странным углом. Она выглядела почти такой же старой, как наша возлюбленная Сарра. Как поникший цветок, готовый упасть с лозы.
Мама обернулась к Иосифу и припала к нему, плача. Наш родич Иосиф покачал головой и сказал, что они делают все, что только в их силах.
— Она не страдает, — утешал он маму. — Видишь, она просто дремлет.
Но мама никак не успокаивалась, поэтому я вышел вместе с ней, пока Иосиф говорил с нашим родственником. Они вместе вспомнили всех своих предков и определили точные связи между нашими семьями, рассказали, кто на ком женат и кто куда уехал, — обычная беседа глав семей. А мы с мамой ждали Иосифа на улице, где еще не совсем стемнело.