– Поаккуратней там с моими усами, – сказал он.
– Пока тебе все нравится?
– Пока да.
– Теперь я другую сторону побрею.
– Было бы неплохо, дружище.
Прямо под скулой у Билла был маленькая отметина, там, где пуля вошла в щеку, а на другой щеке – шрам побольше, в том месте, где она вышла.
– Пуля, которой тебе прострелили лицо, еще что-нибудь натворила?
– Откуда я знаю. Я за ней не следил. Даже если пуля проходит навылет, все равно чувствуешь просто, что тебе выстрелили в башку.
– А это что за маленький шрам вот здесь, ближе к уху?
– Не знаю. Может, я с ним родился. Никогда его раньше не замечал.
– Однажды люди прочтут о тебе в рассказе или в стихотворении. Как бы ты себя описал для них?
– Ну, не знаю. Жирный говнюк, наверное.
– Нет, серьезно.
– Ты же не собираешься обо мне писать.
– Вообще-то я писатель.
– Ладно, тогда скажи им, что я полный.
– Он полный.
– В меня два раза стреляли.
– Два раза?
– Каждая жена по разу, итого – три пули и четыре отверстия, три входных, одно выходное.
– И ты все еще жив.
– Ты будешь что-нибудь менять для своего стихотворения?
– Нет, все запишу слово в слово.
– Это жаль, потому что ты будешь выглядеть глупо, спрашивая, жив я или нет. Ясно же, что жив.
– Ну, возможно, я имел в виду, что ты жив в более глубоком смысле. Ты мог бы разговаривать со мной, но при этом не быть живым в более глубоком смысле.
– Глубже, чем жопа, в которой мы с тобой оказались, уже некуда.
– Ты о чем? Здесь здорово. Они даже сигареты выдают.
– Мне ничего не давали.
– На, возьми у меня.
– Спасибо.
– Вернешь, когда тебе выдадут.
– Ага, может быть.
– Что ты сказал, когда она в тебя выстрелила?
– Я сказал: «Ты в меня выстрелила!»
– Оба раза? Обеим женам?
– В первый раз я ничего не сказал, потому что она прострелила мне рот.
– Поэтому ты не мог говорить.
– Я не мог говорить, потому что потерял сознание. И я до сих пор помню сон, который увидел, пока лежал в отключке.
– Что это был за сон?
– Как об этом расскажешь? Это же сон. Ничего не понятно, херня какая-то. Но я его помню.
– Ты вообще ничего не можешь о нем сказать?
– Извини, я правда не знаю, как это описать.
– Ну хоть что-нибудь.
– Ладно, вот что. Этот сон возвращается снова и снова. В смысле когда я не сплю. Каждый раз, когда вспоминаю свою первую жену, я вспоминаю, как она спустила курок, а потом я вижу сон… И этот сон – в нем не было ничего такого грустного. Но когда я вспоминаю все это, я думаю: черт, она правда, она в меня выстрелила. А вот и этот сон.
– Ты видел этот фильм с Элвисом, «Следуй за мечтой» [2]?
– «Следуй за мечтой». Да, видел. Я как раз хотел о нем сказать.
– Так. Готово. Посмотри в зеркало.
– Смотрю.
– И что ты видишь?
– Как же я стал таким жирным, я же не ем ничего?
– Это все, что ты видишь?
– Ну, не знаю. Я только попал сюда.
– А твоя жизнь?
– Моя жизнь, ну ты спросил!
– А твое прошлое?
– Что мое прошлое?
– Что ты видишь, когда оглядываешься назад?
– Разбитые машины.
– В них есть люди?
– Да.
– Кто они?
– Теперь уже просто мясо.
– Это все на самом деле так?
– Откуда я знаю, как на самом деле? Я только попал сюда. И здесь хреново.
– Ты шутишь? Они колют нам галоперидол литрами. Тут как в колыбельке.
– Надеюсь. Потому что я бывал в таких местах, где тебя просто заворачивают в мокрую простыню и суют тебе в рот резиновую собачью игрушку.
– Я бы здесь жил по две недели каждый месяц.
– Я старше тебя. Ты можешь еще пару раз прокатиться по этому коридору, и руки и ноги у тебя останутся на месте. Я уже нет.
– Да ладно, все у тебя в порядке.
– Сюда скажи.
– Куда, в дырку от пули?
– Да, в дырку от пули говори. Скажи мне, что я в порядке.
приют «беверли»
Иногда во время обеденного перерыва я заходил в огромную теплицу через дорогу – это было стеклянное здание, заполненное растениями и сырой землей, от него так и веяло холодным безжизненным сексом. Каждый день в это время одна и та же женщина поливала темные грядки из шланга. Однажды я заговорил с ней, в основном я говорил о себе и – зачем-то – о своих проблемах. Я попросил у нее номер телефона. Она сказала, что телефона у нее нет, и мне показалось, что она нарочно прячет левую руку – наверное, она носила обручальное кольцо. Она сказала, чтобы я еще как-нибудь заходил. Но, уходя, я уже знал, что не вернусь. Она была слишком взрослой для меня.
А иногда в пустыне начиналась песчаная буря, песок поднимался так высоко, что казалось, там вырос новый город – новая страшная эра наступала, замутняя наши сны.
Внутри я скулил как собака, ничего больше. Я искал работу, потому что все, кажется, считали, что мне нужно искать работу; а когда нашел, то убедил себя, что это здо́рово, потому что эти самые все – консультанты, члены Общества анонимных наркоманов и прочие, – кажется, думали, что работать – это здо́рово.
Наверное, когда вы слышите слово «Беверли», вам на ум приходит Беверли-Хиллз – место, где по улицам ходят люди, у которых крышу сносит от того, сколько у них денег.
Я лично не припомню, чтобы когда-нибудь был знаком с кем-нибудь по имени Беверли. Но это красивое имя, звучное. Я работал в бирюзовой, построенной в форме большой буквы «О» больнице для стариков, которая его носила.
Не все жители приюта «Беверли» были старыми и беспомощными. Некоторые были молоды, но парализованы. Некоторым не было и шестидесяти, но у них уже была деменция. А с некоторыми все было в порядке, кроме того, что их нельзя было выпускать на улицу из-за какого-нибудь невозможного уродства. При взгляде на них казалось, что Бог – хладнокровный маньяк. Один из-за врожденной болезни костей превратился в чудовище ростом в два с лишним метра. Его звали Роберт. Каждый день Роберт надевал парадный костюм или брюки и блейзер. Руки у него были длиной в полметра, а голова напоминала двадцатикилограммовый бразильский орех с лицом. Мы с вами не знаем о таких болезнях, пока сами не заболеем – тогда и нас спрячут.
Я работал не на полную ставку. Моей обязанностью было дважды в месяц выпускать бюллетень – несколько страничек, распечатанных на ротаторе. А еще я должен был трогать пациентов. У них не было других занятий, кроме как гулять гурьбой по широким коридорам больницы – кто ковылял, кто крутил колеса кресел. Все двигались в одну сторону – такие были правила. Я шел навстречу потоку, как полагалось по инструкции, здоровался со всеми, жал им руки или трепал по плечу, им нужно было человеческое тепло, а к ним мало кто прикасался. Я всегда здоровался с седым мужчиной, крепким и энергичным, но к своим сорока с небольшим совсем выжившим из ума. Он хватал меня за грудки и говорил что-нибудь вроде: «Спите, спите, но потом за все придется расплачиваться». Я клал свою руку на его. Женщина рядом с ним, чуть ли не вываливаясь из своего инвалидного кресла, кричала: «Боже! Боже!» Ее ступни смотрели влево, сама она вправо, а ее руки обвивали торс, как ленты – майское дерево. Я гладил ее по волосам. Мимо нас брели люди, чьи глаза напоминали мне облака, а тела – подушки. И были еще те, из кого все мясо как будто было высосано странными машинами, которые стояли в шкафах, – приспособлениями для мытья. Большинство пациентов были уже настолько не здесь, что не могли сами помыться. Специальные люди мыли их с помощью блестящих шлангов с разнообразными насадками.
У одного парня было что-то вроде рассеянного склероза. Из-за постоянного спазма он сидел боком в кресле-каталке и смотрел вниз, вдоль носа, на свои скрюченные пальцы. Он заболел внезапно. Никто его не навещал. Жена подала на развод. Ему было всего тридцать три – так он сказал, мне показалось, хотя разобрать, что он рассказывал о себе, было сложно, он больше не мог говорить, только шевелил губами, обхватывая ими высунутый язык, и стонал.
Больше никакого притворства! Он откровенно никуда не годился. Мы же продолжаем свои попытки друг друга обдурить.
Я всегда заглядывал к пациенту, которого звали Фрэнк, обе его ноги были ампутированы выше колена, и он приветствовал меня, величественно и печально кивая на пустые штанины своей пижамы. Целыми днями он лежал в постели и смотрел телевизор. Его в приюте держала не болезнь, а печаль.
Больница стояла на окраине Феникса, из окон открывался вид на пустыню, окружавшую город. Это было весной, в это время на колючках некоторых кактусов распускались цветы. По дороге на автобус до дома я каждый день проходил через пустырь и иногда натыкался на крошечный оранжевый цветок, словно упавший сюда из туманности Андромеды, сюда, где со всех сторон его окружал мир, состоящий в основном из тысячи оттенков коричневого, а синева неба терялась в собственной бескрайности. У меня кружилась голова, я был зачарован – это было как наткнуться на эльфа, сидящего на крошечном стульчике. В пустыне становилось нестерпимо жарко, но эти цветы не боялись ничего.
А однажды, когда я, как обычно, пересек пустырь и шел вдоль ряда домов к автобусной остановке, я услышал, как женщина поет в душе. Я подумал о русалках: смутная музыка льющейся воды, нежная песня из влажной комнаты. Были уже сумерки, дома остывали в дрожащем мареве. В это время на дороге было много машин, но небо в пустыне обладает способностью поглощать их шум – он делается мелким и незначительным. Отчетливее всего я слышал голос этой женщины.
Она пела свободно и рассеянно, словно была на необитаемом острове. Должно быть, она не подозревала, что ее могут услышать. Это было что-то похожее на ирландский церковный гимн.
Я подумал, что мне хватит роста заглянуть в окошко ее ванной комнаты и что вряд ли меня кто-нибудь заметит.
Дома здесь оформляли по-пустынному: вместо лужаек – гравий и кактусы. Я крался осторожно, чтобы не шуршать гравием, – не то чтобы кто-то мог услышать мои шаги. Но я сам не хотел их слышать.