У окна я был скрыт шпалерой, увитой вьюнком. Машины ехали мимо; меня никто не увидел. Это было маленькое окошко под потолком, какие бывают в ванных. Чтобы заглянуть внутрь, мне пришлось встать на цыпочки и ухватиться за подоконник. Она уже вышла из душа, нежная и юная, как ее голос, но не девочка. Телосложения она была скорее плотного. Мокрые светлые волосы доходили ей почти до поясницы. Она стояла спиной ко мне. Зеркало в ванной запотело, и окно тоже, но не сильно. Если бы не это, она могла бы увидеть в зеркале мои глаза у себя за спиной. Я чувствовал себя невесомым. Мне было несложно держаться за подоконник. Я знал, что если отпущу его, то не решусь заглянуть туда снова – вдруг она уже обернется к окну, тогда она может закричать.
Она ловко и быстро вытерлась – в том, как она дотрагивалась до себя, не было ничего сексуального или чувственного. Это разочаровывало. Но было в этом и что-то непорочное и волнующее. Мне пришло в голову разбить окно и изнасиловать ее. Но мне было бы стыдно, если бы она меня увидела. Я подумал, что мог бы сделать что-то такое, будь на мне маска.
Мимо проехал мой автобус. Номер двадцать четыре – он даже не замедлил ход. Просто промелькнул, но я видел, какими уставшими были люди внутри, просто по тому, как они сидели и как покачивались их тела. Многих пассажиров я смутно узнавал. Обычно мы все вместе ездили туда и обратно, работа – дом, дом – работа, но не сегодня.
Еще не совсем стемнело. Но машин стало меньше; почти все уже успели вернуться домой и сидели перед телевизорами у себя в гостиных. Только не ее муж. Он подъехал к дому, когда я стоял у окошка его ванной и подглядывал за его женой. Я что-то почувствовал, что-то ужасное коснулось моей шеи, я пригнулся и спрятался за кактус прямо перед тем, как его машина свернула на подъездную аллею и его взгляд, должно быть, скользнул по стене, у которой я стоял. Он подъехал к дому с противоположной стороны, и я услышал, как он заглушил мотор, эхо последних оборотов разнеслось в вечернем воздухе.
Его жена уже закончила купание. Дверь за ней как раз закрывалась. И в ванной как будто не осталось ничего, кроме плоскости этой двери.
Теперь, когда она вышла из ванной, она была для меня потеряна. Я больше не мог на нее посмотреть, потому что все остальные окна в доме было хорошо видно с улицы.
Я ушел оттуда и сорок пять минут ждал следующего автобуса, последнего по расписанию. К тому времени уже совсем стемнело. В автобусе я сидел в странном искусственном свете с записной книжкой на коленях и набрасывал текст для моего бюллетеня. «Также изменилось время проведения кружка по рукоделию, – писал я скачущими каракулями. – Теперь мы встречаемся по понедельникам в 14:00. На последнем занятии мы лепили животных из теста. Грейс Райт сделала потрясающего Снупи, а Кларенс Лоуэлл вылепил лодку с пушкой. Остальные слепили маленькие пруды, черепах, лягушек, божьих коровок и многое другое».
С первой женщиной, с которой я встречался в то время, я познакомился на «Трезвых танцах» – вечере для завязавших алкоголиков и наркоманов вроде меня. У нее самой таких проблем не было, а вот у ее мужа были, но он давным-давно куда-то сбежал. Теперь она волонтерила в разных благотворительных проектах, хотя работала на полную ставку и растила дочку. Мы стали встречаться, виделись каждую субботу и спали вместе, у нее, но я ни разу не оставался на завтрак.
Она была очень маленькая, сильно ниже метра пятидесяти, на самом деле даже ниже метра сорока. Руки у нее были непропорциональны по отношению к телу, или, скорее, к туловищу, потому что ноги у нее тоже были совсем короткие. Говоря медицинским языком, она была карлицей. Но самым заметным в ней было не это. У нее были огромные средиземноморские глаза, дымчатые, загадочные и несчастливые. Она умела одеваться так, что не сразу было понятно, что она карлица. Когда мы занимались любовью, мы были одного роста, потому что туловище у нее было обычное. Только руки и ноги вышли короткие. Она укладывала дочку спать, и мы занимались любовью на полу в гостиной. Получалось, что мы делали это по своего рода расписанию – когда не работал я, когда не работала она, когда она уже позанималась с дочкой. По телевизору в это время каждый раз шли одни и те же передачи. Это были дурацкие передачи, дурацкие субботние шоу. Но я боялся быть с ней без этих голосов и смеха из фальшивой вселенной, потому что не хотел узнавать ее по-настоящему, не хотел смотреть ей в глаза в тишине.
Обычно перед этим мы ходили ужинать в какой-нибудь мексиканский ресторанчик – из роскошных, с глиняными стенами и картинами по бархату, которые дома смотрелись бы дешево. Мы делились друг с другом тем, что произошло у нас за неделю. Я рассказывал ей, как работается в «Беверли». Я начинал новую жизнь. Пытался приспособиться к новой работе. Я больше не воровал. Я старался все доводить до конца. Как-то так. Она работала за стойкой, продавала авиабилеты и, наверное, стояла на ящике, чтобы общаться с клиентами. Она была понимающая. Я мог не стесняясь рассказывать ей о себе практически все – кроме одной вещи.
Была весна, и дни становились длиннее. Я часто пропускал свой автобус, чтобы пошпионить за женщиной из того дома.
Как я мог, как может человек пасть так низко? Мне понятен ваш вопрос, и вот вам мой ответ: вы что, шутите? Это даже не считается. Я падал гораздо, гораздо ниже. И ждал от себя вещей похуже.
Приходить туда и смотреть, как она принимает душ, смотреть, как она выходит из душа обнаженная, как вытирается полотенцем, как уходит из ванной, а потом слышать, как ее муж подъезжает к дому на своей машине, как он открывает входную дверь, – все это стало привычкой. Изо дня в день они делали одно и то же. По выходным – не знаю, потому что в выходные я не работал. Да и у автобусов по выходным наверняка было другое расписание.
Иногда получалось ее увидеть, иногда нет. Но она ни разу не сделала ничего такого, за что ей могло бы быть стыдно, и я не выведал ни одной ее тайны, а мне хотелось бы, особенно потому, что она меня даже не знала. Думаю, она и вообразить меня не могла.
Обычно ее муж возвращался до того, как я уходил, но я ни разу его не видел. Однажды я пошел к их дому позже обычного и подходил со стороны фасада, а не сзади. Я оказался там, как раз когда ее муж выходил из машины. Ничего особенного – просто мужчина, который, как и все, вернулся домой к ужину. Мне было любопытно, какой он, и теперь, увидев его, я мог быть уверен, что он мне не нравится. У него была лысина на макушке. Костюм на нем был мешковатый, мятый, нелепый. У него была борода, но усы он брил.
Я подумал, что он ей не подходит. Ему было под шестьдесят, если не больше. Она была молода. Я тоже. Я представил, как она сбегает со мной. Злые великаны, русалки, волшебные чары – жажда приключений искала утоления в этой весенней пустыне с ее засадами и ароматами.
Я посмотрел, как он заходит в дом, потом я сидел на остановке и ждал, пока наступит ночь. Об автобусе я не думал. Я ждал, когда стемнеет и я смогу, оставаясь незамеченным, стоять прямо перед окном их гостиной.
Через окно я смотрел, как они ужинают. На ней была длинная юбка, на макушке – маленькая белая шапочка вроде чепчика. Перед тем как приняться за еду, они склонили головы и целых три или четыре минуты молились.
Меня удивил суровый и старомодный вид ее мужа, его темный костюм и огромные ботинки, борода как у Линкольна и блестящая лысина. Но теперь, когда я увидел ее в таком наряде, я понял: они были амишами или, скорее, меннонитами. Я знал, что меннониты отправляются проповедовать в другие страны, занимаются благотворительностью, одни в чужих мирах, где никто не говорит на их языке. Но я совсем не ожидал увидеть одинокую чету меннонитов, живущих в обычном доме, здесь, в Фениксе, – в основном их общины держатся сельской местности. Неподалеку был Библейский колледж – наверное, они приехали учиться.
Я был в восторге. Мне хотелось посмотреть, как они трахаются. Я думал, как бы мне в этот момент оказаться рядом. Если прийти ночью, когда уже стемнеет, я смогу стоять перед окном их спальни и никто меня не увидит. От одной мысли об этом у меня закружилась голова. Меня тошнило от самого себя, и в то же время меня переполняла радость. Мельком видеть ее, когда она выходит из душа, – этого мне было уже недостаточно, я ушел, сидел на остановке и ждал автобус. Но было слишком поздно – последний автобус уже уехал.
По четвергам самых старых пациентов «Беверли» собирали в кафетерии, сажали за стол перед бумажными стаканчиками с молоком и давали каждому бумажную тарелку с печеньем. Они играли в игру под названием «Я помню» – это помогало им не выпадать из своей жизни, пока они еще не ускользнули так глубоко в беспамятство, что до них уже никто не смог бы достучаться. Каждый рассказывал, что случилось этим утром, на прошлой неделе, несколько минут назад.
Время от времени им устраивали небольшие вечеринки с кексами – праздновали еще один прожитый кем-то год. У меня был список дней рождения, и я держал всех в курсе:
«Десятого числа Айзеку Кристоферсону исполнилось – вы только представьте себе! – девяносто семь лет. Живите еще сто! В следующем месяце у нас шесть именинников. Кто они, вы узнаете из апрельского выпуска „Новостей Беверли“».
Комнаты располагались по обеим сторонам коридора, который поворачивал, пока не делал полный круг и я не оказывался у комнаты, с которой начал обход. Иногда мне казалось, что это спираль, которая, сжимаясь, ведет в самое сердце дома, комнату, с которой я начал, – любую из комнат, комнату мужчины, который ютит под одеялом свои обрубки, как питомцев, или комнату женщины, которая кричит «Боже! Боже!», или комнату человека с синей кожей, или комнату мужа и жены, которые больше не помнят имен друг друга.
Я проводил в «Беверли» не так уж много времени, часов десять-двенадцать в неделю. У меня были другие дела. Я искал настоящую работу, ходил в группу для героиновых наркоманов, регулярно отчитывался перед работниками местного реабилитационного центра для алкоголиков, гулял по весенней пустыне. Но о круговом коридоре «Беверли» я думал как о месте, куда, в перерывах между земными жизнями, мы возвращаемся, чтобы побыть среди других душ, ждущих нового рождения.