— А это то, чем вы занимаетесь, мистер Спиар?
— Надеюсь, нет. Я просто попытался представить, что чувствуете вы.
— Вы хорошо все понимаете. Наверное, вам часто приходится делать это?
— Да, в общем, нет.
— Дело в том, что икона находится внизу. Там что-то вроде часовни, которую построил мой дед. Это особое место. Туда никто, кроме него, не заходил.
— Понятно. Ну что ж, мы — или вы — можем взять ее оттуда и рассмотреть здесь. В любом случае мне требуется хорошо освещенное помещение.
— Ой, извините, о свете я и не подумала. Я даже не представляю, что ее можно рассматривать где-то еще, вне этой странной комнаты. Наверное, поэтому я ее там и оставила.
— Вы меня заинтриговали.
— Наверное, я сгустила краски. Это просто небольшая молельня, место уединения старого человека. Ну кто сейчас устраивает молельни в доме?
— Вероятно, в душе ваш дед оставался преданным Средневековью.
— Да, именно так.
— Можно на нее взглянуть?
Какое-то время она безучастно смотрела на него. Она выглядела уставшей, наверное, недосыпала последнее время. Мысли с трудом пробивались в ее сознание.
— На часовню? Конечно, я хочу, чтобы вы на нее взглянули. А потом мы можем вынести икону куда-нибудь в хорошо освещенное помещение, чтобы вы могли ее осмотреть.
— Прекрасно.
— Ладно. — Поднявшись, она опять помолчала. — Я только хочу сказать, что дед воспринимал ее не как произведение искусства. Для него это было нечто святое, объект поклонения.
Мэтью почувствовал покалывание в затылке, порыв вопреки его воле раскрыть что-то свое, тайное.
— Это и является первоначальной целью создания иконы. Для этого она и была написана, — негромко произнес он.
Слова были выбраны правильно. Она, похоже, успокоилась, хотя все еще стояла не двигаясь.
— Странно. Его воспитывали в католической вере, но он предпочитал православное искусство. Как будто эстетические вкусы подталкивали его к другой вере. Конечно, из-за этого можно усомниться в его искренности, но дело в том, что для него любое искусство, даже не церковное, было священным.
Поняв, что ответа от него не ожидают, он улыбнулся.
— Надеюсь, — сказала она нерешительно, — эта религиозная беседа вас никак не обижает?
— Ни в коем случае. Я грек, религия у нас в крови.
— Мне следовало бы знать об этом. Мой адвокат знаком с вашим крестным… или что-то в этом роде.
— Да, именно так.
— Тогда Спиар — это…
— Спиридис. Мой дед до сих пор не может простить этого моему отцу.
— Понятно. — Она снова села, и все-таки он почувствовал, что понемногу продвигается вперед. — Значит, вы принадлежите к греческой православной церкви?
— Да, ну, если я вообще принадлежу к какой-нибудь церкви. Мой отец не религиозен, поэтому я имел довольно ограниченное отношение к религии.
— А ваша мать?
— Она-то как раз верующая. И мой крестный. Четки, церковные праздники, дни святых и прочее. Нас водили в церковь на Пасху, объясняли, что это за праздник.
— «Нас» — это кого?
— Меня и мою сестру.
— А ваша сестра религиозна?
Да к чему она клонит наконец?
— Нет, она унаследовала от отца научный склад ума.
— А у вас, мистер Спиар, научный или духовный склад ума?
— Пытаюсь сочетать и то и другое. Мое образование основано на научном подходе, но мою работу нельзя понять без постижения религии.
— Какой осторожный ответ.
— Я пишу шпаргалки на рукаве.
— На случай если вас начнет пытать какое-нибудь невоспитанное существо типа меня? — Она засмеялась. — Извините, я просто пытаюсь вас получше узнать. И похоже, затягиваю дело.
— Если вам неудобно заняться этим сейчас, мы можем назначить другое время, хотя, признаюсь, меня бы это огорчило.
— Да нет, все нормально. Вы исключительно терпеливы.
— Кстати, вы можете называть меня Мэтью.
— Мэтью. Хорошо. Я обычно откликаюсь на Крис.
— Обычно?
— Обычно.
— Мне можно называть вас Крис?
Ее долгий пристальный взгляд можно было истолковать по-разному, поэтому он решил просто не обращать на него внимания. Она отнесла обе кружки в мойку и какое-то время стояла спиной к нему.
— Думаю, нет. Зовите меня Ана.
— Ана. Хорошо.
— Следуйте за мной, Мэтью.
Помещение было небольшим, примерно двадцать на двенадцать футов. Освещенность других комнат еще более подчеркивала царившую в нем темноту. Единственным источником света были голубые, красные и желтые лучи, проникавшие через шесть небольших витражных окон. Мэтью удалось различить скамью, подсвечник, прямоугольные иконы на стенах. На тех из них, которые были ближе к нему, можно было разобрать детали: фигуры людей, крест на фоне серо-голубого неба. Однако он не мог разглядеть икону, висевшую прямо напротив арочного проема, пока хозяйка не повернула выключатель в соседней комнате, и тогда Пресвятая Богородица Катарини медленно показалась из темноты.
Икона, размером примерно двадцать четыре на тридцать дюймов, была сильно повреждена по краям. На первый взгляд она могла показаться почти абстрактной: светящееся золотое поле и красно-коричневый клин, врезающийся в него снизу и занимающий почти все пространство иконы. Однако то, что выглядело как клин, на самом деле оказалось одеянием, окутывавшим тело и голову женщины. Ее руки были подняты к груди в мольбе. Мэтью отчетливо видел капюшон, но в темноте не мог разобрать черт лица. Кроме глаз. Глаза притягивали к себе, и Мэтью вдруг осознал, что помимо воли прошел полкомнаты по направлению к иконе. И хотя он видел фотографию иконы, он оказался не готов увидеть эти парящие глаза. Большие, темно-карие, почти черные, миндалевидные — в лучших традициях восточной иконописи. Проникающие, всепонимающие, всепрощающие или, скорее, готовые к всепрощению, но только после чего-то, о чем они молили. Мэтью смотрел прямо в эти глаза и в конце концов был вынужден отвести взгляд.
— С вами все в порядке? — тихо прозвучал ее голос у него за спиной.
— Да.
— Они внутрь проникают, да? Эти глаза. Я не могу долго на них смотреть.
— Да, они очень выразительны.
— Немного даже пугающие, мне кажется. Красивые, но оценивающие. Так ощущаешь религию в молодости.
— Полагаю, религия имела несравненно большее значение в те времена, когда была написана эта икона.
— Я думаю о шедеврах Возрождения. — Сейчас она стояла рядом с ним, произнося слова тихо, почти ему на ухо. — С точки зрения мастерства они безупречны. Мария всегда безмятежна. И все-таки здесь больше какой-то силы, жизненности. Она выглядит грозной. Как божество. Хотя на самом деле Богородица не относится к божествам.
— У греков относится.
— Простите мне мою болтовню. Я могу свалить вину на кофе, но на самом деле я нервничаю, когда нахожусь здесь.
— Чувство вины?
— Может быть. На мой взгляд, эта работа бередит душу. Дед мог сидеть перед ней часами — не знаю, как он это выдерживал. — Он почувствовал на шее ее дыхание: она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. — Он вообще-то здесь умер.
— Правда?
— Одновременно инфаркт и инсульт. Диана, сиделка, обнаружила его на том самом месте, где вы сейчас стоите.
Он подавил в себе желание подвинуться.
— Неудивительно, что она вас тревожит.
— Так что, это хорошая вещь, Мэтью? — спросила она.
— Жалко, конечно, что такие повреждения — хотя, с другой стороны, они добавляют мистики. Я бы сказал, что это превосходная работа и очень старая. Вероятно, написана еще до периода иконоборчества, и это делает ее весьма редкой. Я могу сказать больше, когда повнимательнее ее осмотрю.
— Полагаю, мы должны снять ее со стены.
— Если хотите, я сделаю это сам. У меня есть опыт обращения с подобными вещами.
Она откинула волосы и кивнула.
— Наверное, это нарушит условия страховки, но я бы предпочла, чтобы это сделали вы. Только нужно отключить сигнализацию.
— И как нам это сделать?
— Точно не знаю. Пойдемте, поможете мне разобраться.
Накануне вечером Андреас оставил сообщение для Моррисона в Вашингтоне, и штатный сотрудник агентства позвонил ему в отель на следующее утро:
— Что привело вас в Штаты, мой друг?
— Мой сын болен.
— Сожалею.
Безусловно, он сожалел, но его тон не оставлял сомнений в том, что у него есть более неотложные дела, чем болтовня с греческим оперативником в отставке. Андреас представил его себе: аккуратный, стрижка по уставу и этот бегающий нервный взгляд, не желающий ничего упустить из виду и при этом упускающий все. Нетерпеливый. В этом была основная причина многих ошибок американской разведки. Они хорошо считывают информацию со спутников, но ничего не могут прочитать на лице. Они не могут оценить настроение не только народа, но даже одного человека.
— У меня есть просьба, — продолжал Андреас. — Это довольно щепетильный вопрос.
— Эта линия наверняка не прослушивается.
— Я бы хотел встретиться. Я полагаю, вы здесь, в Нью-Йорке?
— Почему вы так думаете?
— Догадался. — Научишься догадываться, когда нет других возможностей. — Вы часто сюда приезжаете. Кроме того, в Вашингтоне прослушиваются все линии.
Моррисон засмеялся:
— Да, правда. Ладно, но только ненадолго и желательно как можно скорее. Например, прямо сейчас.
— Идет.
Моррисон выбрал ничем не примечательное кафе возле Гарольд-сквер. Он всегда предпочитал именно такие заведения. Этот человек обладал поистине энциклопедическими познаниями относительно самых безликих и безвкусных забегаловок на всем северо-востоке. Предшественник Моррисона, Билл Барбер, водил Андреаса в чудесные рестораны, где они ели и пили, рассказывали друг другу разные истории — и обменивались информацией почти случайно, как будто это не имело никакого отношения к делу. Но Барбер никогда особо не следовал протоколу, да и Андреас тогда был им нужен.
Он пришел пораньше и выбрал столик в глубине, слишком близко к фритюрнице, издающей густой запах прогорклого масла. Через несколько минут появился Моррисон. На нем был синий костюм и серый плащ — наря