Изучив карту, он сел в поезд, следовавший из Нью-Джерси. Заблудившись в ярко освещенных тоннелях и магазинах под Пенн-стейшн, он в конце концов нашел платформу, с которой отходил поезд № 1, доставивший его в Коламбус-сёркл. Оттуда он по диагонали направился через Центральный парк к конечной точке своего маршрута. Он сбился с пути, блуждая по извилистым тропинкам и аллеям, но это не расстроило его. Было начало мая, и парк наполнился зеленью: бледно-желтыми нарциссами, начинающими зацветать красными тюльпанами, сладко пахнущими цветами яблони, вишни, сирени. Он не думал, что здесь может быть так красиво. И понимал, что это дано было ему, чтобы радоваться, даже теперь, особенно теперь, в это смутное время. Так было всегда: величайшая красота неразлучна с душевной смутой. Это был подарок, которым не следовало пренебрегать, и Иоаннес глубоко втягивал в себя воздух и улыбался окружающей его красоте.
Он избавился от совершенно бесполезного детектива Джимми, перестал отвечать на звонки епископа Макариоса. Он даже не позвонил секретарю Священного синода Греции. Они окончательно запутали ситуацию. Все занимавшиеся этим делом думали только о себе, предлагая мелкие, нерешительные действия. Здесь же требовался совсем другой подход. Иоаннес имел свое представление о том, что он должен сделать, но не знал, как этого достичь. Но он понимал: ключ ко всему — Мэтью.
На широкой лестнице музея расположились студенты, туристы и бродяги; они курили, пили содовую и наслаждались теплым весенним днем. Обходя их, Иоаннес поднялся по лестнице, вошел через центральный вход и через просторное фойе направился к маленькой нише, которую заметил еще в прошлое свое посещение. Там находился лифт. Чтобы им воспользоваться, нужен был ключ или карточка, поэтому священник с невинным видом стал ждать у дверей. Через десять минут появилась женщина с короткой стрижкой, средних лет, в очках. На шее у нее висела карточка, на которой было указано ее имя: Кэрол Фосс. Она улыбнулась Иоаннесу:
— Вам известно, что это лифт для сотрудников музея?
— Да. — Он знал, что за залами, открытыми для посетителей, скрывается лабиринт коридоров, комнат и подсобных помещений. Как в соборе или монастыре. Святая святых. — У меня назначена встреча с одним из смотрителей.
— Он должен спуститься и проводить вас к себе. С кем вы встречаетесь?
— С Мэтью Спиаром.
— А, Мэтью. Это мой друг. Мы работаем в одном отделе. Но к сожалению, его сегодня нет. Честно говоря, я даже не знаю, когда он должен вернуться.
— Правда? Жаль. Вы говорите, он ваш друг?
— Именно так.
Он уже отказался от услуг частного детектива, и вряд ли ему удастся самому найти Мэтью. Остается только положиться на Господню волю. Ничто в этом мире не происходит случайно. Голос тихо, но настойчиво шептал: «Доверься ей». Иоаннес достал из внутреннего кармана пиджака конверт:
— Не передадите ли ему вот это, когда увидите его?
— Конечно, почему бы нет. — Она взяла конверт.
— Он обязательно должен его получить. Это очень важно. Как можно скорее. И так же важно, чтобы никто, кроме него, не видел этого. Умоляю понять меня.
У нее была добрая душа — такая же, как у него. За его внешним спокойствием она почувствовала волнение.
— Обещаю держать это в тайне. Но я не знаю, когда его увижу.
— Уверен, что он скоро вернется. Я верю в это — и в вас. Благослови вас Господь. — Повернувшись, он пошел к двери, прежде чем она успела ему ответить. Он все уже понял. Эта женщина не из тех, кто может забыть о его поручении.
Небо над проспектом выглядело необычно. Все еще голубое на юге, на севере оно было обложено густыми серыми тучами. Иоаннес не мог понять, в каком направлении движутся тучи и какой погоды ожидать к вечеру. Да это и не имело значения. Сейчас он снова пройдет через парк и вдохнет ту сладкую свежесть, прежде чем вернуться к своей ужасной миссии.
В этом вынужденном пребывании в его семье было что-то трогательно интимное и в то же время сводящее с ума своей безысходностью. Его отец был болен, хотя выглядел лучше, чем она ожидала. Он все еще был красив, хотя черты его лица казались грубее, чем у Мэтью. Он расположился у себя в кабинете: читал или спал. Мать Мэтью не особо не докучала Ане накануне вечером, когда они только появились в доме, но зато на следующий день не отпускала ее ни на минуту. Она пыталась накормить ее каждые полтора часа, задавала всевозможные вопросы о Мэтью, как будто Ана была его женой или давней подругой, а не познакомилась с ним несколько недель назад. Как будто она уже безоглядно любила Мэтью, совсем не зная его.
— Ты ей нравишься, — сказал Мэтью, когда они ненадолго остались одни. Отец спал, мать ушла в магазин.
— Поэтому она так хмуро на меня смотрит?
— Это ее обычное выражение лица. Ей нравится разговаривать с тобой.
— Она хочет знать, что происходит.
— Не беспокойся, на самом деле она не очень-то хочет это знать.
— Тогда какое это имеет значение, даже если я ей действительно нравлюсь?
— Никакого. Но ты ей действительно нравишься. Поверь мне.
— Сидела бы я после всего произошедшего здесь, на кухне у твоих родителей, если бы тебе не верила?
Он коснулся губами ее губ, и ее тело немедленно отозвалось, несмотря на все напряжение последних дней. Они еле успели добежать по лестнице вверх, в гостиную, когда-то бывшую его спальней. В этом было нечто запретное — заниматься любовью днем в доме его родителей, да еще когда внизу спал отец. Она прекрасно понимала, что это было не просто физическое влечение — это было желание обрести спокойствие и душевный покой. Впрочем, это не делало их объятия менее страстными.
Потом Мэтью сразу же заснул. Он все еще никак не мог выспаться. Какое-то время Ана сидела рядом с ним, гладя его руку и вдыхая его запах. Ее подруга Эдит считала, что приятная внешность, ум и прочее — вовсе не главное, самое притягательное — это запах. Интересно, действительно ли это так? Ана сползла с кровати, потянулась к сумке и достала пачку «Мальборо» и зажигалку. Усевшись на подоконнике, она приоткрыла окно и, выдыхая дым в щелку, попыталась привести свои мысли в порядок.
Что ей сейчас было необходимо, так это немного побыть одной, вдали от всех, включая Мэтью, чтобы хорошенько все обдумать. Они пообещали друг другу забыть об иконе, но подробности всей этой истории не давали ей покоя. Имя в календаре, намеки дель Карроса, его страх перед тем, что она могла знать, заставивший его сказать больше, чем он хотел. Восемь лет назад, когда дед серьезно заболел, он, находясь в полубессознательном состоянии, бормотал что-то о том, что виноват в смерти ее отца. Это случилось уже не в первый раз, и она пыталась успокоить его, но дед был безутешен. «На его месте должен был быть я», — повторял он снова и снова. Как будто смерть была не случайностью, а запланированным событием. Тогда она объяснила это не покидавшим деда чувством вины, обостренным болезнью, но воспоминания о сказанных им словах остались в ней навсегда.
И что делать? Можно попытаться организовать еще одну встречу с дель Карросом, но это будет просто безумием, да и дель Каррос больше не согласится. Можно оставить все как есть и надеяться, что когда-нибудь его поймают и правда выйдет наружу. А была ли она готова к этой правде? Не лучше ли будет, если он снова исчезнет, а тайна так и останется тайной?
— Что ты делаешь? — донесся до нее голос Мэтью, прозвучавший неожиданно взволнованно.
— Свожу себя с ума.
— Предоставь это мне.
— Я была сумасшедшей задолго до того, как познакомилась с тобой.
— А почему бы тебе не вернуться сюда, ко мне?
Действительно, почему бы и нет? И все-таки она еще несколько минут продолжала сидеть на подоконнике, докуривая сигарету и размышляя о себе и Мэтью, о том, сможет ли произошедшее между ними уцелеть под натиском эмоционального напряжения этих дней. Будут ли они также нужны друг другу, когда все волнения закончатся, сменившись скучной чередой однообразных дней? Когда икона займет то место, которое должна занять? И действительно ли ей хочется это знать? Не лучше ли наслаждаться тем, что есть? Она погасила сигарету, закрыла окно и вернулась к нему.
22
Больница в Куинсе была значительно хуже, чем та, на Манхэттене. Старее, грязнее, суматошнее — если такое, конечно, возможно. Андреас поднялся на восьмой этаж на лифте, беспокойно дребезжащем и трясшемся под ногами. Впрочем, стоявшая рядом с ним усталая медсестра, по-видимому, родом с Ямайки, казалось, этого не замечала.
Его мысли опять смешались. Сообщение Моррисона не выходило у него из головы, словно испытывая его волю. Он, конечно, мог сказать себе, что ничего не изменилось, что это посещение — просто финальный акт, необходимый для успокоения совести и удовлетворения любопытства. Сказать-то было легко, вот только поверить трудно. Единственное, что он твердо для себя решил, — это больше не впутывать в свои дела Бенни и Мэтью.
В серо-зеленом коридоре стоял знакомый запах болезни. Пахло спертым воздухом, мочой, жидкостью для мытья полов. Сколько раз он вдыхал этот запах, навещая в больницах людей, которых теперь уже нет.
Андреас довольно быстро нашел палату. Ему сообщили, что первые несколько дней здесь дежурил полицейский, но как только больному стало лучше, и появилась возможность его допросить, пост сняли. Охраняли не его жизнь, а то, что он мог сообщить. Андреас вошел в палату. Николас, бледный, осунувшийся, с беспокойством посмотрел на него. Старик прекрасно понимал, что тот мог не знать, что произошло на самом деле, и вряд ли обрадовался его визиту.
— Не волнуйся, Ники, — сказал Андреас по-русски, пододвигая стул к кровати.
Человек беспокойно повернулся под простыней, но воткнутая в руку иголка капельницы ограничивала его движения. Под широкой больничной рубашкой виднелись бинты, стягивавшие грудь. На столике у кровати стояла ваза с желтыми тюльпанами. Палата была разделена на две части раздвижным экраном. За ним, на соседней кровати, стоявшей возле окна, лежал еще один больной и смотрел телевизор. Николас кивнул, но ничего не сказал.