Было роскошное, богатое звуками, цветами и запахами утро: иволги беспечно пели в саду, выводя свои влажные трели, где-то таинственную сагу своим недременным стучанием наговаривал дятел, гулил голубь, пахло мёдом, чабрецом, тополиным пухом, пахло весной. В природе, в самой глубине её бессмертной богатой души, я слышал печаль, какую лучше всех выразил Пушкин:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Да, природа с ёе вечно обновляемым лицом, с её вечным пиршеством, которое в любой миг может одеться трауром – в природе я в эту минуту слышал равнодушие.
Я встал, попрощался с хозяевами и, несколько подавленный таким обстоянием, пошёл на вокзал взять билет в Москву.
Через час с небольшим я уже глядел в окна вагона на медленно проплывающие мимо меня поля Кубани, по краям уставленные пирамидальными тополями, так похожие на островерхие кипарисы Ван Гога.
Мне было грустно. Я прощался с Кубанью.
У меня на душе лежал камень, что-то у самого сердца щемило и покалывало: мрачные предчувствия томили меня.
Наше случайное знакомство с безвестным художником всколыхнуло на какое-то мгновенье все самые лучшие, самые радужные мечты моей юности – и вот я присутствовал точно при угасании яркого солнечного дня; очень красивое, тревожное и утомлённое солнце, казалось, уже находилось над землёй, ещё минута – и оно скроется с глаз.
Только перед самым Ростовом я решился открыть записки Иконникова, которые он называл «Письма к другу»…
Я сразу понял по неровности строк и косине букв, что передо мной очень неровное (черновое?), как бы взлохмоченное сочинение художника, которое было написано не на воле и как бы даже не в здравом уме.
Передо мной лежала обычная школьная папка с чёрным шнурком, но когда я начал читать, мне казалось порой, что передо мной лежит раненный зверь, у которого кровоточит один бок…
Странное холодновато-погребальное впечатление оставила по себе эта переписка двух художников, точно переписка двух веков.
Впрочем, это моё предуведомление читателю ничего не объясняет – читатель сам выберет те необходимые и нужные слова, которых заслуживают эти письма.
Письма к другу[28]
И свет во тьме светит.
И тьма не объяла его.
Дорогой Vincent!
По моему лицу, щекам, губам, глазам будто крепко стеганули крапивой… А по всему моему телу точно пропустили ток! Причиной тому – только что полученное от Вас письмо из… Арля (?).
В горле я почувствовал лёгкую тошноту, а в голове – кружение: моё сердце забилось с необычайной радостью. Мы с Вами теперь, наверное, так же близки, как Вы (некогда) были близки с Вашим братом и друзьями. Нет, мы фантастически близки, хотя исторически мы так далеки… Сама наша жизнь, судьба, сама фантастическая судьба Европы нас будто поставили по обе стороны баррикады. Кто мог подумать, что однажды мы станем с Вами так близки и встретимся на улице Лепик в Париже. Боже мой, когда Вы вошли в комнату, я мысленно стал перед Вами на колени, я целовал Вам руки, я хотел броситься Вам на грудь и разрыдаться, как ребёнок.
Но я, как каменный столб, оставался недвижным. Вы молча глядели на меня, а я – на Вас. Ваши голубые глаза каким-то небесным огнём прошли сквозь меня – Ваша любовь к земле, солнцу, свету и человечеству передались мне.
Мы молча пожали друг другу руки и сели на две табуретки друг против друга: Вы рассматривали меня, а я Вас.
Из затруднительного положения нас вывел Ваш брат Тео, принёс ещё один стул и папку с Вашими рисунками, и мы стали рассматривать их.
Дорогой Vincent, простите мне мою минутную слабость, когда, прощаясь, я всё же разрыдался, как дитя, на Вашей груди. Теперь это моё письмо к Вам мокрое от слёз, как и тогда ворот Вашей рубашки…
Мне кажется, нас сближает какое-то несчастье.
Шлю Вам сердечный привет из России, крепко Вам жму руку, обнимаю, люблю.
Vǒtre Iconnikov.
Дорогой Vincent!
На волнах немыслимого потрясения, быть может, даже минутного помешательства, на волнах ошеломительного впечатления после нашей встречи в Париже я Вам пишу второе письмо, не дождавшись ответа на первое.
Каждую минуту я задаю себе один и тот же вопрос: «Не галлюцинация ли это, наша встреча с Вами? Кто я таков: чем я лучше других русских художников, которые так же, как и я, любят Вас?»
Передо мной на столе Ваши Арлезианки, Ваши Подсолнухи, а также Красные виноградники (репродукции). Я гляжу, как лунатик, на Ваш немыслимо жёсткий правдивый автопортрет с отрезанным ухом (оно у Вас пока не отрезано…) и задаю себе один и тот же вопрос: «Да не болен ли я сам, я был у Вас в Париже, „иль это только снится мне?“»
Впрочем, капли рассудка мне подсказывают, что у меня есть алиби: я был у Вас, а не в психиатрической лечебнице! У меня есть прямые и косвенные доказательства этому!
Когда Ваш брат Теодор сидел передо мной, он поставил короткий автограф на одном из альбомов, посвящённом Вашему творчеству.
И потом (я это особенно чётко вижу) мы сидели и рассматривали Ваши рисунки, а Вы, как провинившийся или нашкодивший школьник, повторяли только одну фразу: «Всё это плохо и никуда не годится».
Я хотел Вас обнять, приблизить к себе и сказать, что Вы совершенно не знаете цену себе. Теперь Ваши картины и рисунки на рынках искусства, на аукционах Кристи например, стоят очень дорого[29].
Потом мы заговорили о Москве, о далёкой России, Вы обняли меня и, взяв мои руки, стали хвалить наших русских писателей, потом стали хвалить прелестный рисунок И. Крамского «Гадание» и рисунки Ф. Васильева «Камни на Волге». По-Вашему, русские художники если не самые лучшие, то самые цепкие рисовальщики. Я стал возражать, я сказал, что Крамской отменный, крепкий рисовальщик, это так, но часто его портретное искусство похоже на… гипсовые штудии. Это наш, быть может, самый крепкий, но и самый сухой портретист. Вы же, напротив, не имея цепкий, чисто механический глаз Крамского, можете вдохнуть жизнь в каждый свой штрих, пятно, линию, в каждую мелочь – а это дар!
Вы соглашались и не соглашались со мной, и снова хвалили Крамского, Репина, Васильева – хвалили реализм.
При всей невосприимчивости фотографии Вы готовы учиться даже у неё!
Меня поражает всегда Ваша честность во всём.
Правда, несколько позже, прощаясь со мной, Вы обронили замечательную фразу, по-сезанновски чёткую, ёмкую: «Настоящий рисунок – это форма и цвет».
И всё же рассейте мои сомнения: мы встречались с Вами в Париже или это мне приснилось? Нет, нет, я всё же верю, что это не сон (у меня есть алиби), я был у Вас на Монмартре на улице Лаваль[30].
Ваш брат водил меня на балкон, и мы смотрели на крыши Парижа: Ваша мастерская и Вы, и Ваш брат навсегда отпечатались у меня в памяти.
Но так ли это?..
Vŏtre S. I.
Cher Serge![31]
Получил Ваши два письма из России. Первое письмо меня обрадовало, а второе – огорчило.
Спешу Вас заверить, Вы в трезвом уме и это не галлюцинации: мы встречались с Вами в Париже на улице Лепик у моего брата Тео. Мой брат был в совершенном восторге от Вас, он мне постоянно шептал на ухо, что Вы ему напоминаете его товарища Халермана из Нюэнена, с которым он был в Англии.
До того, как нам с Вами сойтись, я имел довольно туманное представление о русских, в основном по романам русских писателей. Но вот мы сошлись и глянули разок-другой друг другу в глаза, и я всё понял: Вы – русский. И русские – это те, на кого мы с Тео можем положиться в проклятом ремесле живописи.
Ваша русская школа живописи замечательная, хотя бы уже потому, что вы чертовски крепко рисуете! По-моему, крепкий, просто железный рисунок у русских в крови… Чего только стоят одни А. Иванов или Карл Брюллов.
Но на мой, быть может, поверхностный взгляд, вы гораздо, гораздо сильней как художники, когда вы пишете романы, повести или сочиняете поэмы.
Вы – страна отчаянных, дерзких, сильных людей. Вы – страна высоких мечтателей и поэтов!
То, что носили в себе Рембрандт, Гойя или Делакруа (я говорю о художественной концепции), это вам даётся apeine[32].
Зато когда вы садитесь за стол и берётесь за перо, Европа дрожит, как в лихорадке, и ждёт из России очередных повестей, романов, поэм или философических писем.
Одна грандиозная фигура Льва Толстого чего стоит. Я только что прочёл его роман «Анна Каренина» и был в шоке – какая нечеловеческая глубина, какая правда! Толстой совершенно правильно поступил, что не пощадил Анну: c’est la vie[33]. А жизнь – хоть и прекрасная, но и презабавная и прежестокая штучка.
Впрочем, как говорят: tout passe, tout casse[34].
Но поговорим о Толстом. Вот какая фигура у меня не выходит из ума. Для нашей эпохи это какой-то новый вид Моисея (или сверхчеловека). Только такому типу людей по плечу что-то совершенно сверхчеловеческое, эпохальное, это им по плечу вести свой народ из пустыни в Землю Обетованную.
И ваши великие современные писатели вас куда-то ведут. Но куда? Пока это загадка…
Но я о чём-то догадываюсь, что-то чувствую: на Востоке Европы затевается что-то грандиозное, невиданное – вашу Россию ждут великие потрясения…
К сожалению, у нас, в закостенелой Европе, это пока не чувствует никто…
У нас, в Голландии, как 100 и 200 лет назад, Россию воспринимают одиозно: это какой-то загадочный мираж, который одним концом выплывает из бесконечных лесов, а другим – утопает в болотах. Про русских у нас и теперь говорят, как про непросвещенных, ленивых людей, которых не коснулась цивилизация…