них я помещаю полностью, а третье – с большими сокращениями. Рисунки, наброски и этюды я помещаю частично. Что касается стихов, то я был вначале озадачен! Иконников, как мне известно, не писал стихов. Это для меня было новостью. Некий дух архивариуса зашевелился во мне. И вот, тщательно перелистывая потемневшие, местами слипнувшиеся листы тетрадей, я натолкнулся на «попытки анализа или сопоставления», после этого у меня отпали сомнения, что у Иконникова был ещё интерес и к поэзии. Что касается рисунков с изображением жилища Иконникова на юге и севере и др., то они в основном воспроизведены по моим словам художником, имени которого я не называю (из-за его чрезвычайной скромности), а помечаю «рисунки автора».
Я уже собирался уезжать в Москву, когда ко мне постучалась скромная девушка по имени Лия. Она сказала, что она машинистка Иконникова. В её руках имелась объёмистая папка с черновиками и двумя экземплярами машинописного текста «Уроки Учителя Цдзень»! Вот это находка! Я пробежал рукопись глазами и понял, что это юношеская работа Иконникова, его долагерного периода. У меня сразу зачесались руки – издать её отдельно, но, в конце концов, я решил её поместить в начале книги.
По словам Лии, последнее время Иконников был очень оживлён, мало разговаривал и много бегал по Москве. Его захватила идея напечатать «Уроки» и ещё какую-то вещь в «Юности» (какую, теперь приходится только гадать). Через каких-то людей он вышел на Дементьева, и тот якобы дал своё добро. Но очень скоро Иконников убедился, что это не так. Однако упорно продолжал наезжать в Москву, полагая, что, как и женщин, редакцию журнала нужно осаждать. С ним было интересно работать, но и трудно, он придирался ко всякой мелочи, неправильно поставленная запятая или точка могли его вывести из себя. Он нещадно курил и почти не переставая ходил из угла в угол. Казалось, что это беспокойство могло его свести с ума, но он был счастлив…
Остальной материал предстоит ещё разобрать и систематизировать, если удастся, в хронологическом порядке. И если этот рассказ о художнике вызовет интерес читателя, то я, возможно, со временем дополню эту часть книги «Из архива Иконникова» ещё некоторыми сведениями о нём.
Не исключено, что со временем в моих руках окажется ещё дополнительный материал о художнике, тогда это, возможно, заслужит быть изданным отдельной книгой с названием типа «Опыты С. Иконникова, или теория и практика современной иконографии» – не знаю. Трудно сказать, что из этого получится, т. к. я не знаю, какой будет реакция читателя на эту книгу, да и будет ли она вообще.
Пос. Малаховка, сент. 1987 г.
Из архива Иконникова:проза, письма, стихи, живопись
Разрешите представиться: Иконников – живописец, резчик по дереву, гравёр, немного поэт, немного мечтатель и неутомимый искатель приключений на ж…
Чёрт догадал и меня родиться в нашей стране, России, с умом, талантом и душой, хотя и крошечным.
Но родись я не на вершине Монблан, имя которой СССР, а например, у его подножия, и кто знает…
Пока же я занят выстругиванием из себя личности с большим и красивым носом Буратино.
Иными словами (это не сказка), я занят бесполезным трудом Сизифа, который, как известно, вечно вкатывал на гору камень, который нельзя вкатить и вчетвером (теперь в нашей стране этим бесполезным трудом Сизифа заняты все).
Чем я занят ещё? По ночам, когда наступает кромешная тьма, я сочиняю стихи и осанны про муравьёв, ночных бабочек, привидений и даю их красивой чёрной кошке по имени Сильва.
Нынче ночью у норы с этой чёрной кошкой долго высиживали крысу. Правда, я обедать не стал, сделав красивый реверанс в сторону Сильвы.
В эту же ночь мне пришла в голову гениальная мысль – посвятить Сильве и поэму «Офелия». Потом, немного подумав, я подарил свою мысль молодой очаровательной девушке по имени О.
Спустя день или два от моего первоначального замысла остались рожки да ножки, да и те без рифмы, очень сырые, плохие стихи:
Офелия! Моё божество, я гибну,
меня укусил ядовитый тарантул любви,
Я попал в его сети…
Я вижу призрак моего отца,
Как героически он сражается с небытием,
Сухими губами шепча мне что-то,
Чтобы ядовитый ветер времени
Донёс до моих ушей правду.
Так, только что я попытался перевести отрывок из «Гамлета» для одной поразительной девушки по имени О. Подхваченный страстью, я одновременно ласкал и мою О., и мой призрак. Когда-нибудь Горацио и Марцелл вонзят в мою грудь клинок своей ревности.
А Гамлет?
Мой бедный дух питается той же пищей,
Которой отравлен был Гамлет.
Офелия! Моё божество,
Я гибну: мне мрачно
В подземелье такой невыносимой любви.
Кстати, о наших русских переводах «Гамлета». Его переводили и М. Лозинский, и Б. Пастернак. Не знаю, что лучше – кажется, лучший классический образец перевода ещё впереди.
Таков «гениальный мужичок» Шекспир: чем глубже в него погружаешься, тем, кажется, словам становится более тесно, а мыслям просторно.
Не представляю существо человеческое без всего того сумасшедшего богатства гаммы чувств, движений души и разума, каким его наделили природа и Бог.
Это как колоссальный музыкальный инструмент со множеством регистров или отверстий на дудочке, помните, как гениально Гамлет предлагает Гилденстерну сыграть на флейте.
Вот что я говорю как раз об этом: нельзя играть на регистрах чужой души, особенно, когда она так богата, как у Гамлета.
Записки провинциала
Эти записки – это вовсе не моя, не чья-то интеллектуальная собственность. Это игра. Помнится, один современный знаменитый художник только играл и доигрался: стал гением!
Эти записки – это не келейный (и елейный) труд монаха-страстотерпца, но это и не заметки писателя, политтехнолога или знатока, который анализирует нашу действительность.
Я просто художник с моими нервами, моими глазами и моим видением (правда, иные считают, что они немного скошены в бок…).
Эти записки – это, скорей всего, не самое романтичное, но самое взвешенное моё свидетельство того, как на наших глазах начала закатываться наша эпоха.
Солнце советской империи погасло: теперь никаким брадачам-силачам, философам (Маркс, Энгельс, Ленин) его уже не поднять над землёй.
Мы живём в эру заката иллюзий – теперь нас ждёт эпоха перемен.
Главный глашатай нашей современной цивилизации, наш новодел СССР – это, по сути дела, старик. Теперь это поняли все: на престол Мавзолея стали восходить старики, нервно вставлять в петлицы своих черных кремлевских смокингов красные гвоздики, а потом падать в никуда – туда, откуда пришли.
Тогда все поняли, что это – конец.
Вот ещё одна моя крамольная запись из моей пухлой тетрадки «Дневник негодяя», который я взялся было вести, потом громко выругался, плюнул на такие ежедневные хлопоты и засел за эзоповы куски моей стихопрозы «Малаховские малахольные».
Судите сами, теперь я занят вдобавок холстом «Рынок в Малаховке, или В провинциальной глуши». Идея написать полотно под Пиросмани у меня появилась не сразу.
Персонажи моей картины, как и все у Пиросмани, слегка не в себе: иные из них сидят на бочке из-под пива и поют Марсельезу, иные уплетают селёдку, как будто это устрицы, а иные сидят возле них и озабочены только тем, чтобы те, что на бочке, не стали их бить…
Все мои персонажи будто пьяны какой-то мировой ортодоксальной идеей, что нынче нам вбивают везде: человек рождён для того, чтобы работать много, много и бесплатно! Только тогда дневное светило заметит нас и станет всходить не на востоке, а на западе!
Только один сумасшедший петух на моей картине громко кричит о том, как все мы несчастливы!
Авторитетные социологи, футурологи, философы и психоаналитики на Западе нам дали нынче кличку homo soveticus. Этот диагноз означает, что мы тяжко больны социальной шизофренией. И эта болезнь теперь у нас уже наследственная – бразды правления в нашей стране передают из рук в руки в Кремле.
Таков наш тоталитарный режим, который, как холодный и шквалистый ветер, нас пригибает к земле.
Итак, вы догадались – я скромный поселянин Малаховки.
Нынче осень – я с удовольствием работаю в саду: собираю и жгу листья, копаю гряды, срезаю розы на длинных стеблях, осенние астры и крошечные алые, как маки, сальвии и бегонии.
Мне доставляет наслаждение работать на земле, ходить босиком, даже осенью, обливаться холодной колодезной водой и думать только о том, «как прекрасна земля и на ней человек» (С. Есенин).
Но вот беда – стоит мне пойти на улицу (хотя бы дойти до рынка Малаховки), и в меня точно вселяется бес: всё мне начинает казаться в каком-то ином тёмном свете. Я иногда задаю себе вопрос: «Для чего я родился? Для какой высокой цели или идеи живу? Быть может, для социалистической действительности и нашей коммунистической утопии? Да ещё вдобавок я должен своё творчество заключить в узкую раму соцреализма?»
По-моему, как художник я не в ладу не только с советской моралью, но даже с той, что была приемлема для Древнего Рима…
Итак, о чём это я? Ах, о Малаховке. Я живу в комфортных условиях, почти в старинной усадьбе г. [Строгановых].
У меня здесь имеется друг, даже другиня и любовница, которой скоро исполнится 100 лет, но она молода, умна, остра на язык, как и положено быть музе поэта.
Знакомьтесь: железный осколок серебряного века русской поэзии М. Ф. Л., или графиня Уварова, как её зовут за глаза за упрямый нрав, железный характер, привычку говорить вам в лицо только правду или вбивать вам что-то в голову, как будто это драгоценный гвоздь серебряного века…
Но представлю вам эту удивительную женщину поближе. Её зовут Марья Феофановна, она одесситка, с Валентином Катаевым они росли на одной улице – Дерибасовской. Теперь они долго, иногда за полночь, говорят об Одессе, о Москве, о Маяковском или Есенине по телефону.