О: Быть посажену на кол «нэскыглыча и нэскаржичись». Это наша потомственная казацкая смерть…
Записные книжки
Здесь, на Красной площади, особенно когда здесь бываешь рано утром, особенно остро чувствуется какой-то сиреневый запах утопии.
Я вовсе не против утончённого запаха подобной сирени в искусстве, но когда она касается и социальной системы…
Когда с коммунистических вершин Килиманджаро дует ветер, как с последней инстанции, ледяной холодок закрадывается в душу: вас начинает тошнить и мотать из стороны в сторону, эта болтанка у нас называется инакомыслием. Его у нас лечат простейшим способом: сажают в тюрьмы или психушки и колят галоперидол или высылают из страны, как недавно выгнали Солженицына.
Теперь у нас со страшной силой глушат страшные голоса страшного Запада. Потому что нашим коммунистическим вождям эти голоса мешают думать о благоденствии человечества.
Можно заглушить действительно страшный и проклятый голос («Голос Америки»), но как нам заглушить голос собственной совести?
Красная площадь (10.00 утра), май м-ц, 1979 г.
Здесь, посреди Красной площади, остро чувствуешь, что это бастион империи. Я люблю смотреть на башни Кремля, тут отсчёт времени всегда исторический.
Меньше всего тут чувствуешь секунды, что «свистят у виска». Главная кремлёвская башня страны – Спасская – будто никогда и не вела счёт времени на секунды.
Боже мой, какая страна, какая история!.. И так вляпаться в современный красный коммунистический новодел…
СССР прейдёт, как Римская империя, и даже быстрей – это не подходяще для нас, как плохая рапсодия.
Красная площадь, 22 июня 1979 г.
Сладок наш плен: мы, как будто сладко зажмурив глаза, в национальном масштабе отдались какому-то физиологическому оргазму. Мы все ослеплены великолепной идеей уже при нашей жизни увидеть рай на земле…
Мы в нашем райском саду идеологем насадили, быть может, самый нестандартный сад, яблоки которого соберут наши внуки на… Марсе (теперь очень модна песенка «И на Марсе будут яблони цвести»).
Вы что, против утопии? Значит, вы против СССР.
Красная площадь (год не помечен).
Сопоставления: попытка анализа
Лирика А. Блока представляется мне явлением синтетическим. Муза же Блока – этакой северянкой, выросшей в дремучих лесах, в краях озёр и туманов. Она любит низкое туманное солнце Севера, где трудно разглядеть, где «даль», где «близь», где кончается заонежское заозёрье Русского Севера и начинаются неоглядные просторы Скандинавии, где, кажется, всё подёрнуто какой-то довикинговой дрёмой.
Лира Есенина ассоциируется у меня со словами, некогда пришедшими на ум по другому поводу, – «колокольчиковый василёк». Чище и пронзительней голоса поэта у нас ещё не было. Аромат поэзии Есенина пригвождён ассоциироваться где-то глубоко в сознании с его признанием: «цветок с луговой межи».
Если говорить о своей поэзии (если это поэзия!), об образцах её, наиболее избежавших влияний, то можно, наверно, сказать, что такие стихи могли быть написаны только на Юге. Экспрессия в них иногда перехлёстывает через края «дозволенностей» (что, наверное, нельзя отнести к её достоинствам). Слова, местами подпрыгивая, плавятся, как семечки на сковородке, – им явно жарко в соседстве друг с другом. Но даже невооружённым глазом видно, что их нечто более жаркое объединяет – это солнценосность. Если бы меня спросили: «Кто ваш лирический герой?» – я бы сказал: «Катехизис борьбы тьмы и света, в которой свет всё-таки побеждает, ибо если бы было наоборот, то я бы, наверное, уже был мёртв».
Так соткана наша мыслящая материя, основным постулатом которой могут быть слова: «Идите – ибо пока человек в пути, в нём живёт Надежда».
О своей живописи
Я знаю, что моя живопись по формам немного опаздывает, отстаёт от современности. Она часто отдаёт душком 19-го века. Но что делать, я вижу своей задачей сначала заполнить тот вакуум, который образовался в нашем искусстве.
Мастер с таким видением, как у меня, должен был появиться по времени где-то между Борисовым-Мусатовым и Н. Рерихом. Но что делать, мы, как всегда, опаздываем и плетёмся в хвосте Европы.
Об энергетике красок
Я часто задаю сам себе, да и другим, вопрос: «Какая энергетическая ценность ваших красок? Так ли ваши краски вкусны, чтоб их можно было использовать как приправу или соус к вашим блюдам? Так ли вашим краскам дана жизнь, как, например, краскам Шагала или Модильяни?» Живые, как бы зажёгшиеся изнутри краски меня приводят в восторг. Я говорю по обыкновению так: «Эти краски не хандрят, им хорошо в соседстве друг с другом и не скучно, даже в пасмурную погоду им не надо солнца, потому что их питательная и энергетическая ценность как солнце».
Мало кто теперь понимает толком, о чём я говорю. Недавно я был в музее на Волхонке и стал, остолбенев перед «Красными виноградниками в Арле» Ван Гога. Вот! Это та энергетика красок, о которой я говорю.
Живопись должна звучать
Один мой знакомый художник говаривал: «Моя живопись должна звучать, – ерошил жидкую бородёнку и в задумчивости повторял: – Да, звучать»…
Проходили дни, месяцы, я у него появлялся снова. Мой художник эти дни пил, мало работал. Но на него по временам снова налетало: «Звучать!» Он хватался за кисти, точно это палочки, чтоб ударить ими в литавры или барабан: «Да, звучать, но не звучит, проклятая!» Он забрасывал кисти подальше, отворачивал холст к стене и опять предавался пустопорожним размышлениям.
Проходили месяцы, его талант хирел, тело тучнело и проч.
Господа, мораль сей басни такова: как можно требовать от своей живописи звучания, если не звучишь ты. Ваши каждый нерв, каждая клетка потонули в лени или вине, а вы требуете от них звучания. Для этого они должны звенеть, как натянутая тетива лука.
Хотите совет (избави Бог нас от менторства) – работайте больше над собой, тренируйте мозг, тело, душу, придумайте тысячу способов для этого. Совершенствуйтесь каждый день в этом. Ведь подлинная живопись и есть не что иное, как ежедневное испытание себя на внутреннюю прочность и звучание.
Так звучите же не хуже литавр и не впадайте в отчаяние!
Через несколько дней я, «почёсывая зад и перед» и насвистывая «Марсельезу», дописал вот что:
«Художник, слушай меня! Но вытряхни из мозгов Сальвадора Дали. Не будь богатым! Среди драгоценных камней и золота от избытка вкусной пищи и славы легко превратить свою жизнь в стоячее болото.
Послушай меня. Будь нищ, как бродяга, материально, но будь богат, как Апполон, духовно. Найди свою Церцею. Влюбись, наконец. И ты скоро увидишь, что твои планы реализуются как по мановению волшебной палочки. Женщина и только она (желательно молодая и красивая) поможет тебе реализоваться как личности. Верьте вдвоём в рай в шалаше, читая при этом Шекспира и Шиллера, ища утешения у Пушкина и Блока, не веря злобным речам, но веря себе, в бессмертие души и вашего дела, в бессмертие искусства.
Слава настигнет Вас сама, как грозовая туча. Но опасайтесь раньше времени попасть под град золотых монет».
Русский Барбизон
Ловлю себя на том, что всё меньше думаю о Гогене. Нахожу, что теперь это хорошо. Прав был Гоген, когда утверждал, что он дикарь. У него темперамент, недюжинный характер и ум если не хищника (в неопасном смысле), то дикаря!
Я всё чаще возвращаюсь в мыслях к поре моей юности, когда я часами мог рассматривать репродукции с Леонардо, Веласкеса, Рембрандта, Венецианова, это мне, помнится, доставляло истинное наслаждение. Но и теперь, кажется, я нахожу бездну поэзии в вещах этих мастеров. Кажется, Сезанн провозглашал новую живопись продолжением живописи Пуссена, иными словами, Пуссен на новый лад. Почему бы нам в России на рубеже 21-го столетия не воскликнуть: «Да здравствует Венецианов и вся его школа!» Итак, Венецианов на новый лад? А почему бы нет? Дело идёт к возрождению России, а более русских художников по духу трудно представить.
Григорий Сорока
Григорий Сорока, на мой взгляд, – самый поэтичный художник в нашей русской живописи. По крайней мере, более пленительного голоса в ней я не знаю. Это Есенин в нашей живописи.
Я влюблён в его полотна с детства. Когда говорят о прозрачности живописи Сальвадора Дали, я вспоминаю этого одарённого самородка. Посмотрите его «Кабинет в Островках», разве это живопись дилетанта!
Григорий Сорока в своей живописи по-детски наивен, ещё даже робок, но какое уважение к предмету, которым он занимался, сколько фантастического терпения и любви в выписывании деталей!
Какая досада, что этот могучий талант не получил своего развития и сгорел, как свечка, до срока. Впрочем, в России не умели ценить талант никогда!
Два великих крепостных Тарас Шевченко и Григорий Сорока тому два ярких примера, да и они ли только…
Кабинет в островках, или неутолимая тоска
Определённо, я человек 19-го века, я люблю прозу Лермонтова и поэзию Тютчева. Мне нравится буколическая лирика Вересаева и Апухтина и вообще всякая «обломовщина» мне по душе. Моё сердце улыбается, когда я вижу усадебную живопись Алексеева и Зеленцова. Мне хочется затаить дыхание, когда я перелистываю репродукции картин Венецианова. А подле «Кабинета в Островках» Григория Сороки я бы, кажется, согласился жить. Такой покой и уют, какого нынче не сыщешь. Так и слышно, как подле мальчика, читающего книгу, тикают часы. А за окном… Вот за окном будто бы и начинается настоящая поэзия: вот звякнул колокольчик Милюковской брички, из неё выходит незнакомая госпожа и гладит по головке дворового мальчика. Вот:
Выходит барин на крыльцо,
Всё подбочась обозревает,
Его довольное лицо
Приятной важностью сияет.
Вот промелькнуло перед окном милое курносое личико его дочки Лидии, эдакой Машеньки из «Капитанской дочки», воспитанной на французских романах. А вот… но это снова барин, теперь чем-то разгневанный и сердитый, ещё в сенцах слышится его громкое хлопанье дверью и угрозы то ли собаке, то ли человеку: «Запорю!»
Меня так и передёрнуло, словно это я писал красками этот великолепный этюд с таким тщанием и усердием, какого барин, конечно, оценить не смог…
Бедный барин, видно, долго по твоим косточкам будет, будто вурдалак, скакать ветер.
Пошто замордовал Григория!
Остроты Дега
Не многих ябедников я смог бы вынести, но таких, как Дега, в любое время и всегда.
Живи я в эпоху Дега, я бы приохотился носить его трость и ходить с ним под руку. А отпусти он одну или две остроты в мой адрес как художника – я бы был польщён.
Вот, например, одна из его острот в мой адрес: «А! это тот, который делает в год по точке, как Сёра?»
Всем известно, какую неприязнь испытывал Дега к литераторам, особенно к тем, кто любил поболтать о живописи. Меня бы он просто прибил двумя гвоздями к стенке за то, что я выбалтываю секреты живописи.
Я задаю Дега мысленный вопрос: «Разве поэт и художник в одном лице не совместимы?» И получаю мысленный ответ: «Вот Вы тому – яркое подтверждение».
Я выбалтываю секреты живописи. В это трудно поверить, но Дега бы мне поверил…
«Рисунок – это не форма, это манера видеть форму». Многих эти его слова (Дега) ставили в тупик, но я не знаю ничего лучше этого высказывания – тут весь Леонардо.
Ни одна из острот Дега не прошла мимо ушей современников. Даже Энгр, и тот бы острослов.
Догадываетесь, почему нет острот у Шилова?
А вот одна из острот его современников (предполагаемых): «Лучше оказаться в изгнании с Леонардо или быть проколотым шпагой Бенвенуто Челлини, чем попасть на язычок Дега».
У Дега не было детей, одна или две его племянницы были его единственной отрадой. Ловлю себя на том, что у меня тоже одна или две племянницы. В чём же моя отрада? Быть может, в сознании, что я не Дега?
Дега – это вкус, вкус Франции, не более того. Русским это надоедливо и скучно, нам всегда хочется больше сказать. Но не научившись как следует выговаривать «А», разве допустимо приступать к «Б»?
Тамань
Когда открываешь Лермонтова для себя второй раз, т. е. раз и навсегда начинаешь любить его как художника, тогда начинаешь удивляться себе, как ты раньше на школьной скамье не видел всего этого?
Теперь Лермонтов – особенно его проза, особенно его «Фаталист» и «Тамань» – это моё самое любимое домашнее чтение.
Я не расстаюсь с ним никогда. Я делаю то самое, что советовал Чехов: я разбиваю эту прозу на части, на предложения, на абзацы и даже на буквы.
Я любуюсь этой живописью слова не хуже, чем Тицианом.
Диалоги у Лермонтова – это верх мастерства!
Я выписал мелко-мелко отрывки из его «Тамани» на отдельном листке своей рукой; когда я пишу, например, наброски о Каспии, передо мной лежит и синева Чёрного моря «Тамани».
Какая, к чёрту, это проза. Это поэзия в чистом виде, поэзия! Я люблю в прозе Лермонтова каждый слог, каждый вздох, каждую буквицу.
Чехов в «Степи» по мастерству очень близко подошёл к прозе Лермонтова, но встать с ним вровень он бы не смог никогда – тут нужно быть не только поэтом, но гениальным поэтом!
Чехов это хорошо понимал и однажды сказал: «Вот написать бы что-то равное „Тамани“ и умереть можно».
О поэтах
Поэты! Эти пилигримы астрального мира. Эти полупадшие ангелы, полувзбесившиеся демоны, попавшие в этот мир издалека[45]. Эти упавшие на землю и не рассыпавшиеся звёзды. Эти созерцатели своего истинного «Я» (единственные после йогов, кому верховное Божество влепило между бровей «третий глаз»). Эти оборванцы и мыслители, доносящие до нас краски и обрывки слов с других планет.
Поглядите, как они неумело передвигаются в этом мире, как будто они перебегают от здания к зданию, а за ними прячется чья-то тень…
Говорят, опытный йог во время медитации, удаляясь от материального мира, минуя тонкий и попадая в бестелесный мир, испытывает необыкновенное наслаждение. Это состояние называется ещё состоянием нирваны. Покой, абсолютный и беспредельный.
Но это ли единственное, что объединяет йога-отшельника и поэта в минуты божественного просветления?
Ты царь, живи один.
Когда поэт (или художник) слишком одинок на этой земле, когда ему веселые стихи в альбом, колкие эпиграммы или дифи рамбы, картины, глядящие со стен, скорей, укором его совести, когда лучшие из земных благ: слава, успех, деньги, рукоплескания толпы и проч. – ему наскучили, тогда поэт (или художник) замыкается сам в себе и пишет, пожалуй, только для себя (так, с таким равнодушием, если не сказать презрением, к молве в «Доме глухого» появилась серия офортов «Капричос», а в доме на Мойке – «Поэт, не дорожи любовию народной»).
Вообще, чем крупней дарование художника, тем меньше у него шансов быть понятым современниками. И думается, величина таланта (подлинная его сила) начинается тогда, когда художник творит для себя и Бога. Кто не вкусил сей плод независимости от суждений современников о себе, кто не жил и не творил для себя и будущего, тот, думается, не испытал наслаждений подлинного творчества. Милостию Божию художник в конце концов мало зависит от мнений толпы, как метеор мало зависит от того, облачное или малооблачное небо он пересекает.
Как и всякая женщина, муза любит власть: сильную мужскую руку. Своей железной рукой Василисы Кашпоровны муза гнёт поэта к земле… Поэта к земле гнут время, обстоятельства. Каким же запасом стойкости должен обладать поэт, чтоб устоять и не сломаться под ураганным ветром бытия и творчества!
Атлант без Атлантиды
Пушкин – это грандиозное явление, это праздник русского стиха, ума, языка, смысла, глубины, вкуса. Вот к кому приложимы слова: «ему всё дозволено», и применимо выражение: «словам тесно – мыслям просторно». Его здравый смысл иногда похож на смех, а его смех – на здравый смысл. Пушкину тошно быть ложно мудрым. К Пушкину все эпитеты применимы, кроме одного: «скучно». И Гоголь вовсе не глубокомыслен, когда говорит, что такое явление, как Пушкин, – чрезвычайное и явится в России, быть может, через 200 лет. Мало же ценит он нашего Пушкина! Такого явления в России больше не будет! Россия в Пушкине истощила свои силы, а теперь и больше, Пушкин в генотипическом смысле – нешуточное имя, такие имена взращивают столетия.
Россия и Пушкин – это как два водоёма, которые милостию Божией глядят в себя и не наглядятся в себя, и отражают себя. Такое полное, естественное и чудное отражение в искусстве целой нации – явление чрезвычайно редкое. Редок Пушкин и велик. Поэзия Пушкина уникальна, да и его проза – это та же поэзия! Его проза (рассказы, повести, записки, афоризмы, исторические анекдоты и многое другое), кажется, по виду проста, но вот поди, напиши так. Чтоб так просто и возвышенно (не в смысле выспренно) писать прозу, надобно уметь и стихами написать «Цыган», «Бахчисарайский фонтан», «Египетские ночи» и массу «мелких», как поэт говорил, лирических стихотворений. Пушкин – гений редчайшей красоты, это проницательный и грациозный ум, каких поискать.
Есть разного рода гении: Шекспир – это смелость и широта интересов, Гете как философ стоит на недосягаемой высоте, да и Данте стоит на божественной высоте. Наш Пушкин – в этом же ряду. Пушкин – это само солнце русской поэзии, которое ещё не одно столетие будет потоплять всё остальное. Пушкин – это культ Дионисийской мощи и эпикурейской красоты, это культ молодости. Поэтика Пушкина безупречна, это античная мера и восторженность. Прав Белинский, когда говорит, что такой простой, мудрый взгляд на вещи был свойственен только древним. Пушкин – это как бы осколок небывалой чистой, мудрой и возвышенной культуры атлантов – в смысле богатырской духовной мощи. Значительно, что столь замечательный дар Пушкин вовсе не ценил, будто он знал, что этот дар вовсе не для России, одной из самых северных стран и самой сумрачной.
От жужжанья пуль к жужжанью пчёл
Апитерапия теперь вошла в моду, теперь это целое направление в альтернативной медицине. Говорят, что укусы пчёл приносят больше пользы, чем вреда. Будь я так богат, я бы непременно завёл пчёл. Во всяком случае я об этом мечтал с детства. Уединение пасечника посреди степи сродни уединению писателя в деревне.
Он, как и мы, слушает жужжание этих удивительных насекомых, как бы шелест прилетающих рифм или просто листков бумаги в полной тишине.
Мне кажется, что наша русская литература много потеряла оттого, что ни один из русских писателей не был пчеловодом (если, конечно, не считать пасечника Рудого Панько). Я, наверное, напрашиваюсь на комплимент, заставляя вас представить, например, Дениса Давыдова, держащего вместо шашки наголо в руке обычный штигель, которым счищают мёд, а Пушкина или Лермонтова сидящими, свесив нога на ногу, среди безмолвия степи посреди двух десятков ульев.
Заместо пчёл, как известно, у них жужжали над ухом пули.
Но и всё же, по мне, гораздо б лучше было, если б это были пчёлы, во всяком случае безопасней…
Пушкин в плену у Пушкина?
Пушкин рассматривал литературу не только как одно педагогическое занятие. Пушкин был один из самых цельных наших литераторов. Он ясно отдавал себе отчет, где начинается и кончается нравственность, а где начинается одна литература. Живи он в нашу эпоху, мы бы его называли просто эстет. Но эстетствующий Пушкин не был бы Пушкиным, если б он не имел такой верный глаз, такой верный вкус, такой проницательный ум, такую широту интересов. Его ум постоянно находился на недосягаемой высоте, он кружил ему голову, давая самые верные определения и самые верные понятия всему, к чему бы ни прикасался Пушкин.
Этот дар редчайший – расставить верные акценты в нашей литературе, культуре, истории на века вперед. Только поражаешься уму Пушкина!
Как скоро он схватывал всё и как скоро и верно имел понятие обо всём!
Одного не могу понять в нём. Он вовсе не был склонен к другим искусствам, кроме поэзии, на рисование смотрел как на забаву и не оставил никаких более или менее ёмких суждений о живописи, скульптуре или искусстве графики. Да, наш Пушкин далеко не Леонардо и даже не Ломоносов. Сколько изящных дисциплин и освященных веками традиций прошли мимо него. А ведь он бы нам подарил уйму метких суждений, интересуйся он ими!
Похоже, что Пушкин, умеющий так верно расставить акценты в нашей литературе, не умел расставить их в своей жизни, и его слова о себе: «Я жизнью трепетал» были действительно его жизненным кредо. Вот почему его донжуанский список так велик.
А быть может, он просто не успел раскрутиться? А может, он просто был пленник у самого себя?
Пушкин в плену у Пушкина – забавно звучит.
Из письма к неизвестному
…Странно, при всей любознательности Гогена, при его стремлении на восток он ни разу не обратился в сторону Восточной Европы, чтобы увидеть Россию. Нигде, ни разу он не обмолвился даже о существовании этой страны. Это не было бы странным, если бы речь шла о рядовом французе, торгующем тюльпанами на бульваре Капуцинов. Но ведь Гоген художник, и какой! Корни своего творчества (видения) он бы мог легко найти в России у наших иконописцев. Он бы чутьём «унюхал», что его ближайший родственник – Феофан Грек. Посмотрите новгородские фрески (фрески на Ильине улице) – какая мощь и размах! Это как раз та стенопись, о которой мечтал Гоген. Он пришёл бы в восторг, зная эти фрески, – и был бы, кстати, не так заносчив относительно новизны своей живописи.
Своим дикарством, разумеется, он мог гордиться сколько угодно, но вот корни такой живописи – у нас, в России, а верней, ещё в Византии. И то, что он не знал этого (я, безусловно, делаю поправку на то, что наши фрески ещё не были раскрыты), ещё можно отнести на счёт ограниченности кругозора и, если хотите, амбициозности.
Во всяком случае, может быть, я и здесь где-то резок, но то, что слово «Россия» так и не сорвалось ни разу с губ Гогена – грустно.
Гоген был до мозга костей поэт и как личность по уму и разносторонности своего дарования дал бы сто очков вперёд любому из своих современников, в том числе и Сезанну. Ведь не случайно же его рука так тянулась к перу, как у д’Артаньяна к шпаге. Какое великолепное и разностороннее дарование имел этот человек от природы: живописец, резчик по дереву, скульптор (скульпторкерамист), писатель, теоретик искусства. Но он поставил перед собой ещё в молодости одну цель: стать великим художником – и он им стал.
Гоген – это инстинкт эротический, прочный и первобытный, как сама природа. Напрасно мы будем искать у него высоких чувств, духовности или мистического экстаза. Таким проявлениям человеческой природы он чужд.
Чтобы современному искусству обрести это, надо гогеновский стиль поженить на византийском исихазме…
Гоген в своём конфликте с реальностью примирил себя с первобытной природой и людьми в ней. Но можно пойти другим путём: примирить себя с знанием, цивилизацией, Богом.
Краски у Гогена почти не сияют никогда, они горят, но не сияют. У русских же иконописцев, наоборот – краски не столько горят, сколько сияют. Почему? Ответ прост. Гоген искал земного рая и без Бога, а иконописцы – рая небесного и с Богом. Одним словом, там, где нет очарования этим миром как частью Божества, откуда там взяться сиянию?
Таитянские пасторали(сюрреалистический мотив)
Мне приснился сон. Пёстрые таитянские пейзажи с пальмами и очертаниями гор, с дикими свиньями, подрывающими эти пальмы, с кокосовыми орехами и хорошенькими таитянками. Правда, едкий жёлтый цвет их кожи несколько смутил меня. А вот и хозяин хижины, вокруг которой собрались эти женщины, две коровы, козы и дети художника. Знакомьтесь, знаменитость из Франции, самодеятельный, но, говорят, очень талантливый французский художник, – поэт и мечтатель Поль Гоген. Он в широкополой шляпе с горбинкой на носу, как будто этот нос сломанный. Наверное, он из бродяг-недоверков или из бывших моряков, или боксёров, жизнь которого не сложилась в Европе, теперь он в Южных морях грезит о счастье. Здесь его ринг, и здесь его дом, похожий на бриг… Он живёт с 13-ти летней девчонкой, которая ему скоро родит ещё одного ребёнка.
Но к делу. Я давно хотел поговорить с этим странным человеком и загадочным художником, имя которого теперь знает весь мир. А вот меня не знает никто, да и вряд ли узнает… потому, что я сижу в тюрьме, верней, это очередной мой «Печорлагерь», справа от меня – параша, слева – нары, а впереди – кованая дверь, в глазок которой глядит на меня мент, он просил меня написать лозунг «Слава КПСС!» или «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». Но я отказался, посему и засел за этот дневник, верней, это диалоги, что приснились мне вчера.
S. I.: Здравствуйте Поль Гоген, разрешите представиться – Иконников.
P. G.: Добрый день! У меня во рту сухо. Теперь мой девиз: ни капли спиртного, поэтому, извините, отвечать буду сухо.
S. I.: Мой дорогой Гоген, ведь мы с Вами родственники.
P. G.: Это по какой линии? По линии моей бывшей жены, датчанки?
S. I.: Берите северней, я из России.
P. G.: Россия… эта страна граничит с Полярным кругом, кажется, медведи у вас ходят по просёлкам круглый год, и адски холодно…
S. I.: Холодно? Это преувеличение. Давайте поговорим о другом. Как это Вас угораздило очутиться в отличной компании Поля Сезанна, Камилла Писсаро и Винсента Ван Гога? Ведь Вы теперь такая же знаменитость, как и они.
P. G.: Это глупый вопрос. Но я отвечу на Ваш глупый вопрос ещё более глупым вопросом: Вы что, как и я, и они, тоже художник?
S. I.: Немного… видите ли…
P. G.: Вижу! Настоящий художник всегда отвечает «да» или «нет». А Вы, по-моему, только посредственность, вроде Шуффенекера, который сломался, не начав путь. Или я ошибаюсь?
S. I.: Это правда. Это жестокая правда.
P. G.: Чем обязан Вашим визитом сюда? Если Вы засланный шпион моей жены Мете Гад, то… мне не о чём с Вами говорить. А если Вы действительно художник, то – карты на стол! Покажите картины.
S. I.: Я привёз Вам несколько этюдов.
P. G.: Этюды? Давайте посмотрим. Но это же перепевы Писсаро и моих мотивов Бретани. Пока это слабовато, но для начала неплохо. Вам, кажется, кое-что дано.
S. I.: Благодарю, Ваша честь. Вы строгий судья. Но мне эти Ваши слова дороже всей самой строгой и въедливой критики. Ведь теперь не достучаться до правды: теперь никому невдомёк, что и Вы не первичны, дорогой Гоген. Увы, Вы вторичны, верней, не Вы и Ваше экзотическое таитянское творчество вторично. Нет, Ваша великая Муза вторична! Эта же Муза уже посещала нашу землю, и где бы Вы думали? На Севере, в России. Наши великие русские иконописцы уже давно, ещё задолго до Вас, тет-а-тет дружили с этой капризницей Музой. И что Вы думаете, они оставили прекрасные образцы их творчества.
P. G.: Покажите (заглядывает в мой рюкзак, и мы оба вынимаем несколько репродукций русских икон «Апостол Павел», «Макарий Египетский», «Богородица» из Деисусного чина Благовещенского собора и великую «Троицу» Андрея Рублёва).
S. I.: Дорогой Гоген, я вижу Ваши глаза стали ещё более выпуклыми… Вы сразу всё поняли. Теперь удостоверьте Вашей рукой и Вашей подписью, что я вовсе не му… с зашибленным мозгом, что я вовсе не «наезжаю» на нашу икону. Я теперь совершенно в идиотском положении, я не знаю, как из него выбраться. Но Ваша одна подпись решила бы всё… Поставьте здесь подпись, что они и Вы – ближайшие родственники. Разумеется, родственники по добыче красок.
Заминка. Поль Гоген исчезает, потом появляется вновь. Его тонкие губы не могут разомкнуться, они действительно будто склеенные, он удивлён, он ошарашен. Гоген снимает широкополую шляпу, надевает очки, наклоняется ближе к репродукциям. На невысоком, даже узком его лбу появляется испарина. Молчание затягивается и тяготит нас обоих. Я понимаю, что мне лучше убраться подобру-поздорову. Видно по всему, что этот человек, этот дикарь, это «волк без ошейника» страшен в гневе. Но неужели он понял всё? Да, конечно, он всё сразу понял! Но Поль Гоген – великий человек и великий, благородный характер. Посему он, наверно, решит не проронить ни одного лишнего слова, чтобы его не схватили за руку историки искусства. Он понял всё: и насколько он сильней и мощней предшественников, и насколько он хуже и уже их по мысли… насколько его опередили наши русские! Сон внезапно оборвался. Я проснулся в поту. Но, о чудо, на страницах моей рукописи каким-то загадочным образом оказался таитянский рисунок Поля Гогена и его несколько витиеватая подпись, которая гласила:
«Удостоверяю, P. Gauguin»
Только рисунок пером и подпись Гогена. Разве вам этого не достаточно?
Из письма к отцу
Дорогой отец! Ты прав, твой сын – настоящий библейский мытарь. И как тут, скажи, не быть мытарем, когда в этой стране воздух такой, как будто в ней кто-то нафунякал. Я бежал с родины, как поганый татарин, которого там хотели забить в колодки. Вдогонку я слышал только плевки да погавкивание старух:
– Лети, лети на свою обоср… кацапею. Где б вороне ни летать – всё равно говно клевать.
Хотя бы в одних чьих-то глазах – сожаление…
Теперь о делах. Дедов дом я продал. Теперь в нём живут какие-то армяне и, кажется, начинают его ломать. Вот так-то, отец, теперь у нас на Кубани никого и ничего… В довершение всего… (далее неразборчиво)
Письмо сестре
Сестра, сестра! Друзей
так в жизни мало…
Здорово, сестра!
Когда я прочёл твоё письмо, мне на минуту показалось, что надо мной обрушился потолок… Твой муж – ужасный лицемер! Он всегда со мной так обходителен, а на самом деле считает меня неудачником? Вот так-то лучше – правда всегда лучше!
Скажу прямо: по части обеспечения обильной пищей моего желудочно-кишечного тракта я действительно неудачник. Но хлебом ли единым жив человек? Вынужден внести пояснения. Видишь ли, сестра, есть в мире вещи, которые пострашней, чем голод физиологический, есть голод души. Душа художника всегда не сыта. Если я за день не напишу двух строчек стихов или двух страниц прозы, если я во весь день не прикоснусь к кистям и краскам – я лягу спать голодным, – и никакими котлетами души не накормишь!
Но твой муж прав, когда говорит, что все художники слегка «чеканутые». Видишь ли, внесу и тут пояснение. Здоровый бычок или, если хочешь, крупный, породистый боров, вроде твоего мужичка, ни на что иное не способен, кроме как на осеменение… питать свою плоть пищей духовной он не способен, искусство – это, увы, удел избранных.
Тут я вовсе не лицемер, как твой муж, и говорю правду. Твой муж – красивый крупный бычок, и дай вам Бог народить ещё деток…
Впрочем, я чувствую, что меня понесло… Заканчиваю, чтоб не наговорить ещё больших глупостей. Несмотря ни на что, я вас обнимаю и люблю и приеду поласкать ваших деток.
Отрывки из неотправленного письма товарищу на север
10 мая 1979 г.
ЗДОРОВО, ШТРИХ!
Витёк, сучий потрох! Что не пишешь? Может, ты начал рыло воротить и казать свой хвост – так я мигом обшморгаю! А может, тебя какая сука укусила или посадила на перо? Так я приеду и посажу её. Мне всё равно, это солнце как-то сикось-накось светит, как говорится, светит, да не греет…
Ты, небось, утираешь сопли, как сухой вафлёр на промёрзлой Печоре, и скулишь: у вас там май, тепло, цветут черешни. Не скули!
Май как май, Кубань как Кубань. Да, цветут черешни, бабки семечки лузгают, девки повыскочили замуж, хлопцы гарцуют на лошадях и стерегут своих невест – да всё это не для меня: они все как один смотрят на меня, как на утопленника, утонувшего позапрошлый год, а посмевшего всплыть сегодня. Вот так-то, брат, чугунная голова, я у себя на родине как живой труп, только и того, что похоронить некому, а ты – черешни…
У нас на Печоре, должно быть, не так.
Ну ладно, пиши, не фраерись.
Икона.
P. S. Вчера написал тебе преговённое письмо, а получается – как будто самому себе, оно до сих пор на моём столе – переписывать неохота. Вот так, дружище, тоска… воют провода, ты скажешь – пиши стихи, а ты сам-то пишешь? Эх, махнуть бы с тобой в Сибирь, а то и куда подальше. А помнишь, как мы пешком ходили в Ферапонтов монастырь? То-то, не забыл? Тогда для нас открытием стал Рубцов.
Да и ты хорош, как ты тогда сказал? Вломиться бы в стену и под лампадами погаснуть навсегда, как парочка гулаговских святых – неохота возвращаться к людям. Но вот штука-то какая, святые в стену не вламывались самозванно никогда, они, пригубив чашу страданий, её испивали до конца. А мы лишь пригубили.
Ладно, пока, быть может, скоро свидимся.
19 мая 1979 г.
Не знаю, когда это всё началось, может, с лагеря? С убегающих во всех 4-х направлениях рядов колючей проволоки, может, с тёмных, вроде крепостных стен, силуэтов вышек, может, с гавкавших собак, принимавших под Рождество человеческий облик, а может, с лагерного начальства, что лаяло повсеместно громче всяких собак! Не знаю… полный провал памяти… Чтоб понять наш Русский Север, его надо увидать через решетчатое окошечко! Я не утверждаю это. Но и меньше всего хочу быть похожим на сказочника. Впрочем, в этих местах, господа, всё возможно, даже сказка. Если под Рождество поменять собак на людей, а людей на собак, то вы к утру ничего не заметите (если, конечно, вы не закоренелый зэк с дооктябрьским стажем).
Ручательство за то – моё честное слово советского заключённого с 11-летним стажем и даже кивок головы самого г-на Гоголя, который нарочно обмакнул моё перо в свою чернильницу. Вы разве не заметили?
Однако ж перо обсохло, а надо начинать.
21 мая
Эй ты, падаль! Требуха вонючая! Говнюк поганый! Сексот и 338 сексонят и прочая… и прочая… Север! Враг всего человеческого! Я слушал твою похоронную песенку ровно II лет и II месяцев, теперь ты послушай мою козацкую прибауточку. Ты – изменник! Враг трудового народа! Иуда! Ирод проклятый! Враг всего человечества! Ты – все 333 греха мира! Ты всё можешь сделать с человеческим мозгом, всё, что захочешь… Если тебя не полюбишь – ты уничтожишь, а полюбишь тебя – ещё больше наплачешься: ты ревнив, т. к. завистлив. Ты достанешь душу даже на Ямайке и прибьёшь её своими «белыми гвоздьми» на каком-нибудь сухогрузе «Мордыяха» возле какого-нибудь мыса «Белужий нос». Я тебя не полюбил и был наказан, благодарствую, не очень: капельку посажен рылом на парашу, а капельку гузном на осиный кол! Адьё…
26 мая
Тогда, наверное, это всё и началось, эти приступы чёрной меланхолии. О, эти страшные минуты… минуты душевного гнёта или, лучше сказать, минуты душевного запустения. Я отчётливо помню, как всё это начиналось. Был выходной. За тонкими стенками нашего барака выл и выл, казалось, на протяжении тысячи и одной ночи ветер (прошу не путать, господа, с тем, что «на всём божьем свете»). Нет, этот был не тот! Этот ветер, казалось, заглатывал всё! Всё, что не попадало в его косматую лапу, всё отправлялось в глотку. Как будто 333 тысячи волков под покровительством тысячи и одной ночи сорвались со стороны Белого моря и понеслись в нашу сторону. Мы забились по углам, а некоторые слонялись из угла в угол, толкая друг друга плечами, и не знали, куда себя деть. Каждый думал о своём. Мой земляк, покойный Иван Тимофеевич Малюга, заглянул мне в глаза с какой-то полудетской стариковской жалостью и сказал:
– Не задумывайтесь, это добром не кончится…
Я не придал значения его словам. Да и какую броню надо было иметь в душе, когда я ежеминутно, ежесекундно чувствовал всю нелепость, невероятность и даже фантастичность той метаморфозы, что случилась со мной. Я ощущал себя маленькой горошиной из сказки Андерсена, что, неловко отскочив от подоконника, угодила под жернова невидимого молоха, что уже надавливал на меня сверху, начиная неумолимо перемалывать. Я думал… я и до этого дни и ночи напролёт думал, думал, думал… это было единственным моим любимым занятием. Но день, о котором речь, – особенный. Как я уже сказал, выл протяжный и беспокойный ветер.
– Не ветер, а какая-то тоска, – проговорил кто-то рядом. Вдруг я почувствовал, что меня куда-то повело на сторону, потом мне показалось, что я обо что-то стукнулся лбом, (может, это я сам себя кулаком, а может, об стену). Я закричал не своим голосом, показывая на двери пальцем:
– Призрак бродит по Европе, призрак… ком… му… низ… ма, – и повалился, как сноп, на пол.
Когда я очнулся, надо мной склонялся фельдшер и о чём-то спрашивал. Я попытался пошевелить ногами и руками, но тело, как это бывает во сне, отказывалось мне повиноваться: руки, ноги уже как бы не принадлежали мне, я ощущал всем своим существом всю аварийность, всю шаткость своего положения, я ощущал себя половиной тела уже как бы в гробе… С отчаянием безысходности мысли теснили одна другую. ИЛИ, ИЛИ ЛАМА САМАХВАНИ[46]. Вот это единственное, что я успел бы выкрикнуть, если б умер. Душу палило. Спасти душу! Спасти душу! Было единственным моим желанием в эти минуты то ли бреда, то ли сумасшествия.
Есть, наверное, минуты у каждого человека, когда он обращается таким или иным образом к Богу.
Именно в такие минуты меня впервые начали посещать мысли о смерти.
Пушкин сюрреалист?
«Страннику» Пушкина в странностях не откажешь. Сколько неодолимого очарования в этой непонятной вещи! Я иногда перечитываю её по нескольку раз. Это единственное стихотворение, где поэт конкретно ни на что не намекает. Это как бы прелюдия к катастрофе чего-то, но чего? Полная неопределённость.
Тютчев, как известно, мастер намёка, «самая ночная душа нашей поэзии», но как одним махом Пушкин и в этом превзошёл его, намекнув сразу и на всё, и ни на что…
В нём есть некий аромат времён Помпеи и развалин Трои. Эта вещь пророческая то ли времён архаики греческой, то ли времён идущих нам навстречу цивилизаций. Боже, как она выигрывает в наше время!
Сюрреалист Дали, будь он русским, о нём бы мы, наверное, говорили: «Он не из „Шинели“ вышел, а из „Странника“». Во всяком случае его сюрреалистические мягкие часы удачно вписываются в сюрреалистический ландшафт «Странника».
Русский авангард? Это или чудовищная провокация, или новое оледенение России, известное под названием «Социалистический реализм». Как страшные мучения святого Себастьяна были измерены количеством стрел, так муки иных художников (особенно русских) теперь измеряются количеством пятен пота на холсте, бумаге или картоне.
Перед ними стоит дилемма: когда и как их пятна пота станут их пятнами крови?
(Из неизвестных афоризмов Сальвадора Дали).
Галлюцинация странника[47]
Что до моей скромной персоналии, то я как персонаж из Софокловой трагедии. Я скольжу по лужам собственных испражнений, я рыдаю громче, чем белуга. Неприкаянность моего сердца очевидна. Напряжение внутри меня растёт и питается каким-то таинственным источником. Ни один луч солнца не проходит мимо меня, чтобы не стать чёрным. Муха, попавшая в тенёты паука, более счастлива: он её ублажает своими щупальцами, и мягко, мягко музыка смерти наполняет её…
Ни одна из моих молитв не доходит до Бога, а вновь и вновь обрушивается на меня градом грозы! Я пучу глаза, как рак на икону, грызу ногти и удивляюсь, как сей вампир, сей Ново-Чудный град ***, так глубоко запустил в меня когти. Он пьёт мою кровь по капле, моя кровь течёт по этим улицам, где я мечтал пройтиться счастливо… Сей властелин с подъятой рукой на звонко скачущем коне меня настиг у самого Финского залива. Конь-великан настиг меня, поднялся со всей чудовищной мощью надо мной, и я заметил, как золотые монисто его сбруи брызнули мне в глаза, как молнии!
О зависти
– Так что же нужно для того, чтобы писать и быть писателем? – спросили однажды Достоевского.
– Страдать, – как в стенограмме, был краток Достоевский.
Я не люблю сутолоку редакций толстых журналов, да и тонких тоже! Моей душе претит этот сумасшедший гам, эта давка талантов, эта неразбериха, эта нервно-паралитическая атмосфера, которая царит в высоких редакционных кабинетах. Вообще, общаясь с нашим братом литератором, крупным и средним, я как-то поостыл водить плотную дружбу с ним. Не странно ли это? Ведь я, как известно, не частый гость в таких кабинетах. Но что тут странного! При малых талантах, при малых силах неталантливого большинства, как правило, много претенциозности, необъективности, недружелюбия, а то и прямо злобности и, главное – зависти к талантливому меньшинству.
Последнее – более всего ненавистно моей душе!
Всякий подлинный талант сопряжён с тяжким трудом несения таланта, часто незаметным и скрываемым. И часто эта ноша оказывается непосильно-трагической, особенно это касается поэтов…
Так чему же завидует наш брат – средний литератор? Высокости и подлинности таланта или обречённости, его часть своей жизни проводить на дыбе в подвале собственной души…
Дадаистский демарш
Эти стихи – это глупая дрянь!
Мои «Метаморфозы», насколько я могу понимать, написаны под непревзойдённого имажиниста С. Е., который и поныне остаётся главой этой школы – они сочинены мной как бы «на заказ» (в порядке шефства надо мною великих?). И тем не менее это творчество или сотворчество с ними.
Эти стихи – это длинный ассоциативный ряд с изящным поклоном то в сторону Блока, то Пастернака, то Есенина…
В одном из московских журналов на меня обрушили громы и молнии! Один небезызвестный московский поэт, после того как прочёл «Метаморфозы», стал бел, как извёстка (точно его отравили ядом кураре), наконец он произнёс: «Эти стихи – страшный грех против нашей поэзии»… Он также сказал, что эти стихи не мои. «Всё это ваши постмодернистские штучки!» – взвизгнул он.
Полагаю, что и этому очень известному и очень слабому поэту не повредила бы такая постмодернистская игра! И ему было бы не грех тоже попробовать поиграть мышцами рядом с великими – по крайней мере, это отличная школа!
И тем не менее это так: эти стихи – действительно глупая дрянь, это плотный постимажинистский стих, это дадаистский или постдадаистский демарш против всякой лжи в нашей поэзии. Это ядовитая усмешка над собой, над толпой и над современными журнальными пиитами. Наконец, это просто игра, это балаган, это балансирование на туго натянутой тонкой проволоке – и кто знает, быть может, это просто разминка перед тем, как перейти мне в мир иной. Кто знает…