Только мы, русские, можем достаточно пролить на это видение дополнительного света, потому что у нас были такие великие художники, как Ф. Грек и А. Рублёв: вот мы теперь в полный голос об этом и говорим, и пишем! Прочтите автобиографические записки Гогена «Прежде и потом», а затем прочтите и наше эссе «Прежде и потом», и вы увидите, какая пропасть нас разделяет – и искусствоведение того времени и этого, и какой гигантский шаг сделали мы в понимании искусства П. Гогена и древнерусской живописи, искусства Ф. Грека и А. Рублёва.
Во-первых, мы первые в мире, кто свои выводы не «высасывает из пальца», а конкретно, на наших работах, демонстрирует то, что не сказали другие!
Во-вторых, мы не доказываем, мы показываем, что мы правы на основании не наших теорий, а нашей практики в живописи!
В-третьих, мы руководствовались не мелким тщеславием и желанием прогреметь на весь мир любой ценой (даже в ущерб религиозной философии, доминирующей при изучении наших русских икон), мы руководствовались только одним: мощной русской любознательностью и вечным поиском правды и истины, что характерно было всегда для русских людей и для нашего менталитета в его основе, потому что мы, русские, всегда были сторонниками правды.
Посмотрите на всех наших и великих, и наших известных философов: и на П. Флоренского, и на И. Ильина, и на Н. Бердяева и на А. Ф. Лосева, и на М. Бахтина, разве они сделали хоть один реверанс в пользу тех или иных мечтаний или религиозных воззрений в научной среде в ущерб поиска Истины?! Разве они не страдали, не терпели наветов в поисках дороги к этой Истине? Разве они не предпочли скорее смерть, чем отказ от пути в поисках этой Истины?! Я думаю, что мы, русские, поэты, художники и философы, тем и сильны, к нам всегда шли, идут и будут идти те, кто в засушливый год находит у нас холодный ручей, где можно утолить жажду в поисках Истины.
Я даже думаю так: Россию так долго и никто не может убить, потому что в менталитете нашего народа и нашей страны лежит стремление к правде.
Прежде и потом
Да, меня скорей побьют камнями в России, чем обратят внимание на родственность творчества А. Рублёва и П. Гогена! Пушкин бы об этом сказал: незнанья жалкая вина… А я говорю, что это просто недомыслие, недогляд, нонсенс или особая куриная слепота в мировом искусствознании.
Ну, ладно у нас в России в силу особого культа и особого высокого духовного и молитвенного статуса А. Рублёва (он у нас преподобный, святой) не видят этого. Но ведь в той же Франции или Америке могли бы это узреть? Увы, и там и тут люди, точно слепцы!
Теперь я часто думаю, что и мне бы надо молчать и не «раскрывать мои карты» т. е. не говорить о том, насколько близка природа видения этих художников и как, каким особым способом они добывали свои краски. Мне бы не надо и касаться этих вещей – какая мне в этом корысть? Один убыток: люди, даже очень умные и учёные (например искусствоведы из ГТГ), от меня бегут и не подают мне руки, как прокажённому… Я устал гоняться по Москве за интеллектуалами в области живописи, по-моему, их теперь и вовсе нет. Если то, о чём я говорю, например, в моём эссе «Прежде и потом», не вызывает интереса, а напротив – вызывает такое отвратное действо, то многого ли стоит современная художественная критика?! Люди, даже очень учёные, не упускают возможности от меня улизнуть, как будто я болен чумой… А иным меня хочется лягнуть или даже куснуть, чтобы я, не дай бог, не наговорил чего лишнего. А ведь я не стучу по столу, я не навязываю им себя и свои концепции. Я лишь приоткрываю им дверь в ту комнату, воздух которой им пока не знаком. Они привыкли пребывать в неведении и дышать совсем другим спёртым воздухом кафедр, архивов и в окружении книг – так привычней, удобней? И эта публика зовётся научной? Это интеллектуалы высшей пробы нашего времени? Увольте меня от подобных «умных» людей, которые исподлобья глядят на меня, как на власовца, которые никогда не читали моё эссе «Прежде и потом» и заявляют, что не будут читать! Вот почему в Москве я так одинок, я один в этом мире, я один на один с моим столом, моими картинами, моими книгами, которых у меня море…
П. Флоренский однажды сказал в ссылке: «Теперь для общества не нужны мои знания. Тем хуже для общества». Эти же слова повторяю и я.
Читайте, пожалуйста, Telegram-канал «Иконников», а также эссе «Прежде и потом», эпилог романа «Иконников» и отрывки из романа. Они долго висели на сервере «Проза. ру». Теперь их приютил Телеграм-канал… Это будет законное дополнение шутливых и несколько фривольных страниц. Мы не против юмора и сарказма. Но всему своё время и место!
Прежде и потомК проблеме поэтического в изобразительном искусстве Древней Руси и художников постимпрессионизма
Философия – живая душа культуры.
Произведение искусства для того, кто умеет видеть, – это зеркало, в котором отражается состояние души художника.
Вместо предисловия
Тот, кто думает, что прочтет эту вещь и ничего не случится, тот ошибается. В его понимании случится много, должно быть, многое… Впрочем, всякий вправе сказать и после этого, как небезызвестный князь о философии: «Польза сомнительна, вред очевиден»[50]. Не претендуя ни на то ни на это, т. е. не догадываясь ни о том или этом, автор, сделав прескучную мину, начинает.
Итак, автор ни на что не претендует, меньше всего он хотел бы известности или, не дай Бог, славы через скандал! Также, не претендуя на ученость, автор намеренно не касается богословского аспекта исследуемого вопроса. Глубокие теоретические и сакральные аспекты творчества великих русских иконописцев толково и подробно освещены в русской богословской и критической мысли.
По мнению автора, он должен сказать «А», и этого будет довольно. Но этот звук «А» произнесен автором без всякого, даже малого тщеславия – ибо автор догадывается, какой силы звуки русского алфавита обрушатся на его голову…
Но автор произносит этот звук «А» по его твердому убеждению, для того чтобы знания, доступные его слабому разуму, не остались втуне. Глупо держать при себе золотую монету, когда ею могут другие воспользоваться.
Начало
Кажется, начало пристального изучения, по крайней мере, пристального внимания к русской иконе было положено еще собирателями Третьяковым, Буслаевым и А. Матиссом, когда европейская знаменитость в 1911 году в сопровождении И. С. Остроухова впервые в России ознакомился с собранием русских икон. Знаменитый художник пришел в восторг от «русских примитивов», сказав, что русским художникам надо учиться у русских художников-иконописцев, вместо того чтобы осаждать Францию.
В 1913 году в Москве была устроена первая выставка русских икон. У широкой публики и творческой интеллигенции точно с глаз упала повязка. Все наперебой стали говорить о необычайных красотах русской иконописи. Появились первоклассные статьи о русской иконописи. Художники, поэты, художники-реставраторы, художественные критики, богословы – все были единодушны в своем мнении.
Так были положены искусствоведческие и богословские традиции изучения иконописи.
И. Грабарь, Тухенгольд, Лазарев, Алпатов, Е. Трубецкой, П. Флоренский – какой пышный цвет отечественной богословской и художественной мысли!
Так, в начале 20-го века было сделано открытие древнерусского изобразительного искусства, какое теперь можно смело отнести к лучшим открытиям наряду с наукой и техникой 20-го века.
Мои арабески
Я полон дум о русской иконе, но мне хочется вначале послать все, что я слышал и читал, куда подальше. Мне хочется начать писать о русской иконе с чистого листа. Вот почему я, немного подумав, к слову «арабески» прибавил «мои», да, это мои арабески, не Николая Васильевича Гоголя и не чьи-то еще – мои.
Итак, мысли, метафоры, догадки, гипотезы витиеватый слог, наподобие вязи арабского орнамента, – все это мои арабески.
Не монография, не капитальный научный труд, а вязь, орнамент или заметы сердца – все это мои арабески.
Поэт ходил ногами по земле,
А головою прикасался к небу.
Была душа поэта и все лицо,
Словно полдень.
Я полон дум о русской иконе. Я полон новым взглядом на иконописные вещи. Сам для себя я иногда называю иконы Рублева «иконописный стих».
Наша юродивая русской поэзии Ксения Некрасова великолепным чутьем угадала в Рублеве поэта. Я не угадываю, я не догадываюсь, я знаю, Рублев – могучий поэт: мечтательный, сдержанный, простой. Рублев лишь по длиннополым черным одеждам чернец, а по состоянию души – поэт. Муза мощным взмахом невидимых крыл являлась к нему и освещала его келию. Молясь и постясь, Рублев поддерживал в себе пламень поэзии. А они в ладу одно с другим: пост и молитва и поэзия. Нам, поэтам 20-го века не хватает поста и молитвы. Рублев – это молельник с кистью в руках или это поэт, какой вымаливал свои озарения? Вымолить можно у Бога многое, но не поэзию. Поэзия не вымаливается у Бога, а дается; поэтами рождаются, а не становятся.
Состояние души Ф. Грека и А. Рублева – это что? Это молитвенный стих? Молитвенный подвиг или это поэзия? Или это краски одеваются молитвами?
Моление в красках, это уже сказано. Итак, молитвенный подвиг Рублева – это и есть молитвенный стих, но это молитвенный стих в красках.
Рублёв лишь по длинным непроницаемым одеждам чернец. По состоянию же души – это великий поэт. Златоглавые купола, соборы, церковное сладкоголосое пение, молитвенный подвиг монастырей, собственный молитвенный голос – все в Рублеве соединилось в единый источник, оно зажглось в нем небывалым огнем невиданных красок. На это способна только поэзия.
Так что же в Рублеве в начале – поэт или художник, чернец или иконник? Поэт в поэте всегда первичен, его послушание вторично. А иконное дело, как мы знаем, было для Рублева сначала послушанием.
Повторяюсь, я в сотый раз повторяюсь. Преподобный русской православной Церкви Андрее Рублеве – наш святой был по велицей милости Бога сначала поэтом. Его житие, это как клейма иного святого могли быть другими. Преподобный Андрее, моли Бога о нас грешных.
По состоянию души я не тот же поэт. Мое видение слишком маленькое, вера в Бога слишком слаба, я слаб и подобен растению, какое, приподнявшись над землею, увядает. Но моё маленькое, скромное видение там гдей-то в Вышних Бог соединяет и держит в Своих руках. Преподобный Андрее, моли Бога обо мне грешнем…
Ленивая линия
Мужъ онъ живый, преславный мудрок, зъло философ хитръ.
Ф. Грек – величайший философ-теолог. Его цвет и композиция – сильнейший аргумент. Ф. Грек – великолепный мастер незавершенных форм и упругой линии. Его линия иногда молниеносна, как меч! Он рубит ею пространство налево и направо, как сухие ветви берелеска (складывается иногда впечатление, что он своей кистью, словно мечем, прокладывает пути художника будущего).
Ф. Грек по вдохновению, восторгам и по чувствованиям – поэт (поэт-живописец). Он любит цвет и линию, как любит метр стиха и метафору поэт. Знаменитый писатель Епифаний Премудрый был в восторге от него. «Преславный мудрок», – изрек он, и эти слова попали в летопись. Странно (и жаль!) как Ф. Грек не сподобился взяться за перо.
Мы не можем требовать от поэта постоянно «священной жертвы Аполлону». В то время отцы Церкви о такой жертве не слыхивали и предъявляли жесткие требования к иконописцампоэтам, как к иконописцам вообще. Поэт-иконописец начинал хандрить и из его руки словно выпадала кисть…
Ф. Грек иногда пассивно ленив, как венецианский дож (он позволяет себе это, отдыхая от музы). Тогда его линия уже не обоюдоострый меч, а тянется лениво наподобие кнута.
Если бы он писал в это время стихи, – а он поэт по дарованию, – то его линия стиха, строфика его засыпала на полпути.
Чтобы проиллюстрировать свою мысль, мне на ум пришли мои же стихи, у которых налицо все эти дефекты «дерзкой детскости» с привкусом некой архаики стиха. Эти стихи (в смысле поэтики) – сама архаика нашей поэзии додержавинской поры.
Провинциал завзятый, я бы стал
Тут вас расписывать двуличье.
Тех, кто, обольстившись, променял
Нашу свободу на приличье.
Таких кристальных городов,
Как Ленинград, Москва, Тамбов
(последний, может быть, некстати).
Не был, не знаю. Бога ради,
Когда я к Вам, Москва, явлюсь,
Не соизвольте наизусть
Напомнить строчку о двуличье.
В ней разве грусть о пенье птичьем…
Но я южанин, люблю юг.
Если хотите, мой недуг —
Сирень, тюльпанов палисадник
Да южной ночи лягушатник.
Такое впечатление, что перед Вами мчится поезд: некоторые окончания строчек стиха – это вагоны, а некоторые – пассажиры с табличками. И вот пассажиры с табличкой «приличье» едва поспевают в вагон «двуличье», пассажиры из строки со словом «Тамбов» едва поспевают в вагон «городов» – им едва ли не отрезает ноги…
У Пушкина даже среди средних (по его мнению) стихов такого не встретишь, а у нас поэтов-живописцев – вполне.
Слова о живописи Леонардо да Винчи, ставшие классическими, – «немая поэзия», будто сказаны о живописи Ф. Грека и А. Рублева – точней об их искусстве и не скажешь. Они погружались на такие глубины человеческой психики, им ведомы были такие озарения, на какие способны только поэты.
Ф. Грек глядит на своих святых, словно снизу вверх и словно из задумчивости подрезает им ступни…[51]. Задумчивость поэта понятна, а вот укороченность фигуры и утяжеленность ее книзу не вполне (хотя что огород городить из богословских дилемм, по-моему, это происходит от того, что поэт недостаточно глубоко погружен в себя и его мозг не столь угнетен присутствием музы).
Подобья
Все – живо,
И все это тоже подобья.
Когда я говорю, что П. Гоген по ментальности – двоюродный брат Ф. Грека, мои апологеты (особенно отцы Церкви) приходят в замешательство и полагают, что я задираюсь… Но нынче я скажу и больше, эти два художника – это единоутробные братья! Корень мироощущения у них единый, хотя и разные плоды они срывали с одного и того же дерева.
Пора искусство того и другого считать совершенно родственным, уникально родственным, почти со 100 %-й идентичностью, такое во все истекающие тысячелетия встречалось лишь два-три раза.
П. Гоген в своей книге мемуаров «Прежде и портом» говорит: «Произведение искусства для того, кто умеет видеть, – это зеркало, в котором отражается состояние души художника». Что касается поэтического вдохновения, эмоционального всплеска и самоё состояния души во время творчества Ф. Грека, А. Рублёва и П. Гогена, то лучше, точней и не скажешь – всё это законы поэзии, по которым они творят!
Я намеренно не касаюсь богословской проблематики, религиозной доктрины исихазма, которые питали искусство Ф. Грека или неоязычества и мифологии Океании, которые питали искусство П. Гогена. Я говорю лишь об общем корне мироощущения, корне, уходящем в глубину тысячелетий и, вероятно, восходящем ко времени Адама и Евы. По-видимому, нет ничего старше на земле из цивилизованных видов искусств (изобразительных и поэтических), подобных этому. Когда речь заходит об этих троих художниках: Ф. Греке, А. Рублеве и П. Гогене, и о том, что они родственники, у многих, особенно у ревнителей культа, почему-то волосы встают дыбом, и они всячески хотят исключить из честной компании этого третьего… Они не правы, и правы не мы, а Бог. А Бог, как известно, не в силе, а в правде, и правда Его заключается в том, что их соединили не мы, а Бог.
Принцип их цветоощущения, принцип работы воображения, принцип плоскостности рисунка у них один. Знай они творчество друг друга, они бы втайне восхищались друг другом, как восхищаются дети-близнецы или просто родственники.
Все эти трое писали разное, но и вместе с тем писали одно. И силы их живописи приблизительно равны.
П. Гоген в свои зрелые годы достиг величайшей энергетической мощи своей живописи, но и наш Феофан не лыком шит! В своих новгородских фресках он не уступит никому из художников нового времени (скажем, художникам постимпрессионизма П. Сазанну, П. Гогену, Ван Гогу).
Кисть Феофана во времена работы на Ильине улице в Новгороде – это обоюдоострый меч – кажется, всякий, соперничающий с ним, потерпит поражение! Итак, эти трое (Ф. Грек, А. Рублев, П. Гоген) писали разное и вместе с тем писали одно: бегство от реальности в сферу религиозных или таитянских вымыслов. Мне не всегда ясно, что за этим стоит (в смысле философии), но мне ясно, как это делалось. Каждый их штрих, икона, картина для меня понятны (в смысле формальных приемов). Я знаю, как это делалось и что делалось в этот момент в душе художника (в смысле состояния). Парадокс, но А. Рублев мне ясней, чем П. Филонов или иконописец Зинон. Мне не ясно, как пишут современные иконы, но мне ясно, как писал Рублев. Я его понимаю более чем кого из современных художников. Всякий другой художник для меня – загадка. Для меня величайшей загадкой является Эль Греко, Рембрандт, Веласкес, Ван Гог, С. Дали, но и на Рублева я смотрю как на нечто родственное.
Есть гении в мире искусств, которым доступны величайшие откровения человеческого духа. Им приоткрывает Господь такие ипостаси своего сакрального «Я» в их творениях, что невольно ахнешь: «Се есть истина!». Их талант, дарованный небесами, ум, страсть, строгость отношения к себе – уникальны. Таков Андрей Рублев. То, что он был монах, наверно, неслучайно – по складу мыслей и ума он, наверное, всегда был монахом (т. е. отдельным – греч.). Рублев – величайший гений, каких рождает человечество нечасто. Трудно сказать, что самое замечательное в этом человеке – его ум, талант, величайшая ответственность за талант или то и другое, да еще утеснение себя в жизни в одеждах чернеца. В Андрее Рублеве все слито воедино. Все слито в нем, как в драгоценном слитке: художник, поэт, философ, теолог, монах, человек.
Я не знаю, каким мог бы быть Рублев в жизни, но я знаю твердо только одно, что он не мог быть эдаким тихим созерцателем-монашком, этаким Беато Анжелико в русском варианте. Это был мощный человек с сильной волей и мощным темпераментом. Это был страстный человек[52], гневно бросающий в лицо миру, лежащему во зле – гармонию. Гармония и ясность – это не плод его келейных измышлений, это убеждение глубоко настрадавшегося человека, глубокой и яркой личности. Рублев – отважный воин Христов. Вся его иконопись – это протест и, если хотите, скрытый бунт против реальности, против ненавистной розни мира сего. Его монастырь был для него крепким убежищем, и то, что он сделал, делая оттуда набеги, внося в мир хаоса гармонию – это была борьба, стоившая иным его современникам жизни.
В раскрытии личности Ф. Грека и А. Рублева, без преувеличения можно сказать, принимали участие все, кому не лень: беллетристы, писатели, искусствоведы, богословы, иконописцы. Там и тут читаем похвальное слово великим иконописцам. И если о личности Ф. Грека до нас дошли свидетельства современников (Е. Премудрый), то личность А. Рублева расплывчата, точно в тумане – тут для писателя средней руки, для его фантазии есть где разгуляться, да и для кинематографистов то же. Вспомним замечательный фильм А. Тарковского «Андрей Рублёв», снимая который великий режиссёр говорил, что тут нужна историко-философская реконструкция, поскольку биографических сведений об А. Рублёве дошло до нас поразительно мало. И этот фильм, наверное, и получился таким вдохновенным, что фантазию режиссёра, артистов и операторов мало, что сдерживало… А вот писатели наши, да и художественные критики точно сговорились – об Андрее Рублеве они пишут почти одно и то же из тома в том: «тих», «созерцателен», «мягок», «умиротворен», «молитвенен», «незлобив» – вот только несколько общих мест для всех характеристик великого художника. В. Сергеев в книге «Андрей Рублев» так и пишет, как будто не видит здесь штампа: «Темперамент художника тих и созерцателен, отношение его к человеку мягко и любовно».
Позволю себе не согласиться с таким углом взгляда на художника. Тихих поэтов вообще не бывает. Без бешеного темперамента «Троицу» на иконной доске не построишь.
Рублев был мощный человек, яркая творческая личность, с ярким поэтическим воображением. Если он тих и мягок (в силу своего монашеского послушания), то эта «тихость», как воск, внутри которого обнаруживается металлический стержень. И свой темперамент иконописец скрывал – не к лицу чернецу бряцать оружием… Но мы знаем из исторических источников о монахе Пересвете, который вступил в единоборство с Челобеем. Мы знаем, что монахи на Руси того времени – это лучшие воины. Когда к Рублеву приходило вдохновение, это был человек колоссальных масштабов, – быть может, лучший воин Христов.
О состоянии
Состояние души – это паспорт на бессмертие. Гоген так и говорил, что всякая живопись – это и есть состояние души. Что касается живописи Гогена и его состояния души, тут, по-моему, Гоген старается изо всех сил, чтобы засекретить себя как поэта. Нигде ни словом он не говорит о самоё состоянии. А его мозг посещали такие состояния, какие по плечу были только великим поэтам. Иные поэты с ручкой в руках, сочиняя стихи, не погружались на те глубины, где бывал Гоген. Но Гоген ни слова об этом:
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплён моим воображеньем.
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идёт незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
Это и Гоген мог сказать о себе, но нет нигде даже намека на это.
Для меня это загадка. Я о своих состояниях, даже не таких ярких и глубоких откровениях, растрезвонил везде, как безумный сверчок. Гоген же будто набрал в рот воды… Мне грустно, но Гоген или слишком груб, горд и малочувствителен, или слишком силен, чтобы говорить о таких мелочах…
Работа со словом – тяжелая работа. Даже моя работа – это непростая работа. Гоген слишком хорошо знал цену такой работе, поэтому он сказал, что работа писателя – это подстать работе художника – каждодневная каторга. По-моему, он был только каторжником кисти, но он не стал каторжником пера.
О правде
Будь реалистом: не говори правды.
Ещё великий наш правдолюб и великолепный писатель А. П. Чехов, наверное, считал науку человековедения одной из самых важных в жизни – по сути дела, он этим занимался всю жизнь: изучал характеры, привычки, манеру говорить, смотреть не мигая вам в глаза и лгать, лгать, лгать. Его главный герой повести «Дуэль» Лаевский говорит о себе, что вся его жизнь была «ложь, ложь и ложь».
Да, лгать, изворачиваться, хитрить, приспосабливаться, жить целую жизнь обманом в дыму неправды, вот те острые углы жизни, с которыми всегда боролся Чехов. По сути дела, он был максималистом правдивости. Его «Попрыгунья» – это, наверное, лгунья номер один во всей мировой литературе. Вот почему умный С. Лец произносит сакраментальные слова «будь реалистом: не говори правды». Потому что все так живут, как ветреная, всегда надушенная, всегда пустая и лёгкая на подъём попрыгунья.
Правде служить и ей лишь одной присягнуть на верность отваживались немногие! Антон Павлович Чехов – один из современных апостолов правды: когда с ним говорили его современники, то часто могли слышать от него: «Это ложь», «Это неправда», «Это неверно», «Ложь» было самым ругательным словом в чеховском словаре. Чехов не признавал никаких компромиссов. «Что за ужас иметь дело со лгунами!» – писал он как-то в каком-то письме. В другом письме: «Суворин (издатель – В. К.) лжив, ужасно лжив, особенно в так называемые откровенные минуты». В письме к брату о некоем редакторе журнала Лейкине: «скотина, чуть не задавил меня своей ложью». О Григоровиче: «Вчера приходил Григорович… врал».
В письме сестре от 14 сентября 1891 г. Чехов писал: «Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределённого и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы, и в то же время готовы меня съесть. За что? Чёрт их знает. Если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятых моих друзей и почитателей. И как мелко выражают своё мелкое чувство!» Вот так, ни больше, ни меньше. Так у нас относятся к носителям правды, к её оруженосцам, к её кузнецам!
Предвижу, сколько стрел и я получу в мою впалую грудь! Слава Богу, она не чахоточная, надо выстоять…
Зачем я всё это пишу? Зачем я сделал такое большое отступление? Наверное, затем, чтобы немного расчистить и себе дорогу для правды!
В том предмете, который я стал разбирать (собственно, проблему поэтического в изобразительном искусстве Древней Руси и художников постимпрессионизма), меня восхищает пример Чехова не лгать, не идти ни на какие компромиссы со вкусами публики, их пристрастиями, их табуированным клише и трафаретным мышлением.
Я глубоко уважая отцов Церкви, да и саму Церковь, не хочу им ничем потакать в ущерб той необыкновенной свободы, какой является правда. Один выдающийся философ, Мераб Мамардашвили говорил, что Истина выше родины. А выдающийся политик Ч. говорил: «Пока ложь обежала полмира, правда надевала только штаны…» И я под этими словами подписываюсь.
Близнецы
Внутрипарное сходство близнецов некоторых пар и различие других издавна отмечалось в мифах и легендах, например, знаменитый герой древних греков, силач Геракл имел близнеца Ификла, совсем незначительного человека.
Бывают странные сближенья.
Когда говорят о детях, чьих-то близнецах, говорят часто, что эти близнецы очень похожи внешне, но по характеру они разные, или, что, наверно, реже бывает, близнецы внешне могут быть не похожи, но вот характер иметь почти одинаковый. Иными словами, даже близнецов по крови не бывает одинаковых. А в Китае говорят, что двух одинаковых не бывает снежинок.
А художники? Художники – это сложный народ, а художник к тому же и поэт – это и вовсе предмет, исследованию не подлежащий. В чем-то такие художники будут очень похожи, а в чем-то разные. Но когда нам кто-то говорит о чьей-то похожести или близнецах, нам точно дают для наблюдения некие точки. Вот с этих приблизительных точек я и веду мои наблюдения.
Известно письмо знаменитого писателя Древней Руси, иеромонаха Епифана Премудрого своему другу Кириллу (возможно, Кириллу Белозерскому) Это письмо замечательно, оно будто предназначено, чтобы лечь на стол исследователя через 600 лет… В своем пространном письме Епифаний Премудрый касается личности Феофана Грека. Епифаний не может, да, кажется, и не хочет скрыть своего восхищения художником. «А муж он – живый, преславный мудрок, зело философ хитр Феофан Гречин, книги изограф нарочитый и живописец изящный во иконописцах» – пишет Епифаний. Снова и снова Епифаний возвращается к восклицаниям, к восторгу, он каким-то девятым чутьем литератора точно догадывается, что перед ним поэт, поэт милостию Божию, поэт, который должен будет первенствовать в литературе потом, но… который по каким-то странным зигзагам судьбы пишет иконы. Пишет же он иконы «не только на образы взирающие, а сколько в небо взглядающе, ногами ж бес покоя стояще, языком беседуя с приходящими глаголаще, а умом дальняя и разумная обгадываше; човственныма бо очима разумныма разумную видяще доброту си» – пишет Еапифаний своему другу.
Если на минуту закрыть глаза, растворясь в виртуальной реальности, и перенестись в XIX век, золотой век нашей литературы, и вместо гусиного пера Пушкину или Лермонтову дать кисть и иконные доски и посадить подле них древнего летописца – так ли сильно его похвальное слово будет отличаться от слов Епифания?
«Упридивленный муж и пресловущий великую к моей худости любовь имеяще. А щебо кто или вмале или на мнозе сотворит с ним беседу, то не мощно еже не почудитися разуму и притчам его и хитростному строению».
Без сомнения, так подавляющим превосходством на душу талантливого писателя мог подействовать только великий поэт! Феофан Грек – великий поэт древности, который по преимуществу писал красками, но сложись его судьба иначе, он бы с таким же блеском владел и пером (а может, и владел?). И это без всякого преувеличения чувствовал Епифаний, он, иеромонах Епифаний Премудрый, будучи чистым и честным писателем, поэтому, кажется, заранее склоняет голову перед великим человеком – перед великим поэтом, потому что всякий великий поэт – это драгоценность времени, это зрелище, какому равных немного.
Не многим при жизни видение Поля Гогена представлялось таким же мощным, поэтическим, как и проявление подлинной поэзии, не многим, кроме Винсента Ван Гога – что и удивительно – личность Гогена представлялась как личность поэта. Художники Э. Дега, Сера, Сезанн, Писсаро, Бернар, очень многие большие талантливые художники трепетали, склоняли головы, уважали, ценили личность Поля Гогена, но не многие догадывались, что эта личность лежит несколько на обочине художественной культуры Франции. Эта личность уже при жизни, по-моему, более вписывалось в поэтическое поле России. Великий поэт Древней Руси Феофан Грек и великий поэт Франции Гоген кажется, объясняются уже тогда тайными знаками почтения друг другу…
Послушайте, я же не говорю о Сезанне, я не притягиваю за больные уши Ван Гога, не ставлю Тулуз Лотрека в пример. Я не ссылаюсь на Дега. Я говорю о Гогене. Я говорю о том, что только он и его личность могут нам помочь пролить свет в сумерки русского средневековья…
Наше средневековье уснуло, поэтому я говорю о сумерках, но его искусство высоко, в самом зените!
Итак, Поль Гоген из его таитянского рая подает руку древнерусским художникам?
Я спорил, спорил долгие годы до хрипоты в горле, что Феофан Грек и Поль Гоген – ягоды одного поля. Теперь я устал говорить об этом – я пишу.
По мне Ф. Грек и П. Гоген обменялись бы рукопожатием через века, знай они творчество друг друга.
Галилей перед смертью произнес: «А все же она вертится!» А я перед смертью скажу: «А все же Ф. Грек, А. Рублев, П. Гоген и я, и мы – и мы вертимся на одной оси. И эта ось – наше родственное видение».
Воистину должен был родиться я, чтобы сказать правду, похожую на ересь. Мы любим тех, кто слепы, и сами любим пребывать в слепоте.
Настанет время, я этот год вижу. Иконы Ф. Грека, А. Рублева (хоть их репродукции) и полотна П. Гогена будут экспонироваться вместе (хотя бы для сличения). Если этот мир жаждет правды, он будет их рассматривать как художников, близких друг другу.
Мое дело сказать правду, а не заставлять верить в нее.
Я никого не оспариваю, я никого не обманываю, я не грешу, я не кощунствую, я пробиваю дорогу к правде. Мне выпало знать ересь, похожую на правду, и правду, похожую на ересь? Мне выпало знать правду и говорить об этом – дело в том, что правда, о какой говорю я, в чьих-то глазах похожа на ересь, а в чьих-то – на истину.
Я раздвигаю берега бессознательного – я раздвигаю берега поэтического. Поэзия в красках – это и есть наша икона. Картины П. Гогена – это не наши иконы, но это такая же поэзия в красках. Прикажите, попросите кого создать нам родственное – не будучи, как и мы, поэтом, он этого не сделает.
Я не жажду сенсаций! Мой ум не падок до грошовых открытий, но мой ум жаждет истины! Теперь вы вправе задать мне вопрос: так что же истина?
Хочу подчеркнуть: Гоген волей неволей, а был обогащен европейской культурой рисунка. Свои полинезийские композиции он строил подсознательно, вооружаясь знанием композиции Рафаэля и Микеланджело, Рембрандта и Делакруа. Варварское искусство Гогена несет на себе отпечаток европейской культуры, а если говорить уж совсем начистоту, то часть дикарства Гогена – это больше игра в дикарство, свои связи с Европой он так и не порвал, а за несколько лет до смерти хотел возвратиться в Европу.
То-то, какой надо было иметь могучий талант, проницательный ум и поразительную интуицию, чтобы на месте Ф. Грека совершить то, что он свершил: какое доверие к своему таланту надо было иметь и сколько доверия к Богу, чтобы написать целую страницу в истории европейской живописи – практически написать с чистого листа.
Феофан Грек точно парит между небом и землей, или лучше сказать, Ф. Грек постоянно один на один с иконной доской и небом… Нет тебе ни достойных соперников, ни учителей, нет школы, нет фотографий, репродукций, наконец, нет достойных ценителей твоего искусства; годы, десятилетия один на один с иконной доской или стенами для фресок.
Начать писать высокое искусство с чистого листа, сделать прорыв в будущее, какой надо иметь силы талант, какое доверие к Божьему… Мне страшно… Такой удел не для моих слабых сил, это удел гения!
Андрей Рублев – безусловно, наш национальный гений. Но какой силы должен быть талант, чтобы пробудить этот гений? Кто знает, кто знает, быть может, Рублев не родился гением, а стал им, идя по проторенным следам Феофана…
Он говорит не столько, на образы взирающе, а сколько в небо взирающе.
Феофан поражает быстротой своей кисти. Такая нацеленность на кончик своей кисти была свойственна только Дюреру. Вся энергетическая мощь, работа мысли и воображения, кажется, сосредоточены у него на кончике его кисти. Прикасаясь к стене или иконной доске, он точно плавил свои краски[53]. Летучая кисть Феофана, точно молния, прорывает пространство и освещает его. Блеск, просверк и свет молнии – вот что поражает ваши глаза, когда вы глядите на фрески в Новгороде. И еще мощь симфонии звуков, могущество философии – стремление почти над мирными красками сказать главное: размышление о Боге, о промысле Божьем, о бренности земного существования, о бренности человека.
Кисть Феофана летуча как молния. Разум поспевает за мыслями, как птица за крыльями. Феофан точно парит над землею, когда творит свои фрески.
Будь Феофан современником Гогена и твори с ним бок о бок, как Ван Гог, еще неизвестно кто бы учился у кого…
Это еще вопрос, кто бы более блистал искусством рисунка и пиршеством колорита. Зная нацеленность мозга Феофана на высокое, Божье, зная его, как философа, я бы отдал пальму первенства ему. Это он бы мог стать нашим вторым Эль Греко и мастером номер один классического рисунка.
Феофан Грек – интуитивист высшей пробы: цвет, рисунок, мысль, идея – все это его область интуиции.
Солнцепек, солнцеворот красок Гогена – это, скорей, солнцеворот красок его детства, а не Таити. Солнечность, непередаваемая свежесть красок Рублева – это островная страна его детства.
Детство тех и других великих художников – это базис, говоря языком философов, это доминанта их мировидения. «Острова блаженных» – это их островная страна детства.
Есть ли в скитальческой судьбе Ф. Грека хотя бы малый намек на тоску по югу? По-моему, есть. Русский Север точно зажег пылкое южное воображение Ф. Грека. Русский снег и русский Север заставляли гореть его краски красками Юга…
Удивительно не то, что Ф. Грек и А. Рублев были современниками, удивительно не то, что они расписывали один храм в Московском Кремле – Благовещенский собор, удивительно не то, что как художники они по масштабам равны – удивительно то, что такое поэтическое видение и художественная призма его воплощения, преломления, какие склонны к цикличности на земле, удивительно то, что они появились на земле в одно и то же время, встретились в Москве.
Ф. Грек, А. Рублев, П. Гоген, С. Иконников – это плоды и ветви одного дерева (себя я приравниваю даже к сучку). Кто следующий?
Удивительно, как иногда точно говорят о природе поэтического творчества сами поэты. Федерико Гарсиа Лорка писал: «Поэтическое воображение странствует и перевоплощает вещи, придаёт им самый их чистый смысл и определяет взаимосвязи, дотоле неведомые». Её величеству Истории потребовалось 600 лет, чтобы у нас на Руси появился ещё некто, кто прольёт свет на подобное поэтическое видение… Господи, милостив буди мне грешному.
Цвет и звук
Цвет и звук в русской иконописи? Что за новости? – скажут мне. Да, звук для русской иконы – это новое… Но если, как мы определились выше, творчество А. Рублева и Ф. Грека – это есть поэтическое творчество: те озарения, на какие их сподобил Бог, есть поэтические озарения, то как раз, как нам кажется, время приспело сказать (или вспомнить) некоторые положения, касательно вообще задачи поэта.
Мы невольно пришли к блестящей статье А. Блока «О назначении поэта».
«Поэт – сын гармонии, и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, привести эти звуки в гармонию, дать им форму, в-третьих, внести эту гармонию во внешний мир.
Похищенные у стихии и приведенные в гармонию звуки, внесенные в мир, сами начинают творить своё дело.
Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесенный в мир поэтом, борьба с нею превышает и личные, и соединенные человеческие силы», – пишет А. Блок.
Александр Блок еще говорит: «На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную: там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир.
Эта глубина духа заслонена явлениями внешнего мира. Пушкин говорит, что она заслонена от поэта, может быть, более, чем от других людей: „Средь детей ничтожного мира, быть может всех ничтожней он“.
Первое дело, которое требует от поэта его служение, – „бросить заботы суетного мира“ для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину. Это требование выводит поэта из ряда „детей ничтожного мира“.
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широко шумные дубровы.
Дикий, суровый, полный смятения, потому что вскрытие духовной глубины так же трудно, как акт рождения. К морю и в лес, потому что только там можно в одиночестве собрать все силы и приобщиться к „родному хаосу“, к безначальной стихии, катящей звуковые волны.
Таинственное дело свершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу. Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук был заключен в прочную и осязаемую форму слова: звуки и слова должны образовать единую гармонию. Это область мастерства. Мастерство требует вдохновения так же, как приобщение к „родному хаосу“; „Вдохновение, – сказал Пушкин, – есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных“; поэтому никаких точных границ между первым и вторым делом поэта провести нельзя; одно совершенно связано с другим; чем больше поднято покровов, тем напряженнее приобщение к хаосу, чем труднее рождение звука, тем более ясную форму стремится он принять, тем он протяжней и гармоничней, тем неотступней преследует он человеческий слух.
Наступает очередь для третьего дела поэта: принятые в душу и приведенные в гармонию звуки надлежит внести в мир».
Итак, на бездонных глубинах катятся звуковые волны, задача поэта – прислушаться к ним, вслушаться (всмотреться) снять звук, (снять краски, цвет, его энергетическую мощь), дать звуку (цвету) одежду, т. е. прочную, осязаемую форму, внести звуки, краски в мир; звуки, краски, внесенные в мир, сами начинают творить свое дело – это и есть дело поэта.
Исходя из своего скромного опыта, скажу: я очень легко без всякой паузы перехожу от писания красками на холсте к писанию ручкой на бумаге. Состояние то же: мысли, звуки, идеи, воображение творят то же самое дело, о котором говорит Блок. Иными словами, я очень легко перехожу от писания красками на холсте к чисто поэтическому творчеству, что мне позволяет утверждать, что так же могли поступать и Ф. Грек, и А. Рублев, и П. Гоген, отложив кисть и краски в сторону, они могли писать стихами. Об этом состоянии «расположении души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных» лучше всех сказал Пушкин:
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться, наконец свободным проявленьем.
Какие еще нужны доказательства, что это поэзия? Разве то, что вас, дорогой читатель, надо поставить вместо меня… Да вот незадача – поэтами рождаются, а не становятся.
Повторяюсь, я еще раз повторяюсь: я очень хорошо ощущаю, смею утверждать, я знаю, на каком витке вдохновения, на каком колоссальном подъеме был А. Рублев, когда под его кистью появлялась «Троица». Это сладчайшее, могущественное состояние души, когда под твоей кистью плавятся и точно из хаоса рождаются образы.
А когда Рублев создавал свою «Троицу», он был трижды в таком сладком, сноподобном состоянии, ибо такие творения создаются лишь раз. Такие художественные поэтические вещи, как «Джоконда», «Сикстинская мадонна» и «Троица» создаются художниками только однажды.
Взяв на вооружение терминологию Блока из той же статьи о задачах поэта, можно слегка пораскинуть фантазией.
«Из безначалия создается гармония, – говорит Блок. – Что такое гармония? Гармония есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни. Порядок – космос, в противоположность беспорядку, хаосу.
Хаос есть первобытное стихийное безначалие, космос – устроенная гармония, культура; из хаоса рождается космос, стихия таит в себе семена культуры, из безначалия создается гармони я».
Когда уяснишь для себя ту простую истину, что гармония создается из хаоса: она по крупинке, по песчинке собирается из него, тогда становится понятным и работа поэта по принятию звуков в свою душу. Тогда начинаешь и на «Троицу» Рублева смотреть не как на что-то чуждое поэзии. Прибавим к этому известную мысль о том, что Вселенная – это колоссальная спираль, которая сворачивается или разворачивается, это уж как кому угодно, прибавим к этому, что и жизнь наша на земле – это все та же спираль. А теперь соедините в себе эти две мысли: снятие звука (цвета) с надмирных высот и внесения их в мир. Теперь гляньте на «Троицу» Рублева. Первое, что видите вы – это круг, в какой вписываются три ангела. Если немного постоять, подумать, то это будет круг, похожий на спираль…
Стоп, мы подошли к самому важному, самому существенному в знаменитой «Троице» (тут я снова прибегаю к своим личным чувствованиям).
Линия, пятна красок, движки, заливки в сумасшедшем вихре и при этом в поразительной тишине, кажется, сами собой закручиваются в спираль! Да, да. Это самое главное, существенное, это, несомненно, только спираль! Плечи ангелов, линии их рук, ног, седалища, склоненные головы, и даже изогнутый в виде буквы О мамврийский дуб – все это несомненная спираль. Все подчинено вращению спирали.
Теперь, имея свой собственный опыт, свидетельствую: поэтическое видение А. Рублева есть древнейший памятник на земле. Памятник самой ранней поэзии. Нет ничего на земле древнее этого. Наверное, нет. Такое видение на земле вовсе не новость. Но в истекающее тысячелетие оно зафиксировалось лишь трижды: в творчестве Ф. Грека, А. Рублева и П. Гогена. Ваш покорный слуга пытается пролить свет на подобное видение. Это видение имеет цикличность, оно повторяется на земле. Свидетельствую: когда творишь по этой схеме (речь идет о состоянии в мозгу), ясно ощущаешь внутри себя вращение спирали, бурю, вихрь, подъем. Эта спираль скорее туго закручивается, чем раскручивается. Чем туже сужаются кольца спирали в мозгу, чем больше и глубже его угнетение присутствием музы, тем ярче цвет и певучее линии, тем крепче рисунок. Подчеркиваю, то, что у Рублева называется певучестью линии, совершенством композиции и яркостью цвета, то у Пушкина называется размером стиха, его строфикой и благозвучием. Но природа поэтического видения у Рублева и у Пушкина, принципиально разные. Если Пушкин только поэт, то Рублев и поэт и художник.
Еще о спирали. Взгляните внимательно на фрески Феофана на Ильине улице, гляньте на его «Успение», взгляните на Архангела Михаила Рублева, на его «Троицу». Скользните взглядом по таитянкам Гогена (особенно в полный рост), скользните взглядом по моим вещам. Неужели надо объяснять, что это одни и те же краски, плоскостность рисунка, одни линии, каким как будто хочется свернуться в спираль? Эти как будто одни и те же краски, но все это сделано разными людьми, все это сделано людьми разной энергетической мощи.
Поспорьте со мной. Хотя Ф. Грек, А. Рублев и П. Гоген уже давно не спорят.
О состоянии
Повторяюсь и еще повторяюсь, я адресуюсь к состоянию. Я настаиваю, я делаю акцент на состоянии. То, что у поэта зовется метафорой, то у нас зовется краской. То, что в стихах зовется мужской, женской или опоясывающей рифмой, то на холсте зовется каркасом рисунка, линией, а в иконе – прорисью. То пространство, что на бумаге отведено под буквы, то в иконе заливается роскрышью, а затем красками (минералами, толчёными на стекле вместе с эмульсией). Напоенные светом и красками строчки поэта остаются жить по принуждению. В таком же напряжении (или принуждении) остаются и краски, хозяин такого действия – мозг поэта. Мозг поэта в эту минуту подобен кратеру; раскаленная, расплавленная магма – это сокровище! Поэт скажет: и… камера пыток!
Сентенции
По движкам, заливкам, плавям, пробелам А. Рублева или Ф. Грека можно судить о состоянии. По динамике и совершенству рисунка – по глубине их самоуглубления.
«Троица» Рублева, выполненная масляной краской, выглядела бы чудовищно неправдоподобной. Рисунок «Троицы» не настолько силен, чтобы быть звучным в масляной технике.
Краски Ф. Грека в новгородских фресках – это такая же энергетическая мощь, какую мы видим в таитских работах Гогена. Но краски Ф. Грека – это скорбная система, краски же Гогена – это радуга.
Легкий, подвижный мазок Рублева, его пробела, притинки, его точно «дымом писаные краски» очень графичны. Рублев по рисунку – прирожденный график, но он и прирожденный колорист – краски не толпятся друг подле друга, как у Гогена, краски Рублева поют.
Гоген рядом с Рублевым, как тяжеловес, который месит глину ногами. Рублев – изящная скаковая лошадь…
Схватите под уздцы такую лошадь, не получится. Характер Рублева все же норовист. Нельзя не иметь упрямого норова, рождая на свет упрямые краски.
Когда Рублев писал свои иконы, ему пели не только ангелы. Его мощным порывом ветра пригибало к земле. Он не уступил ветру ни пяди. Краски Рублева – это расщепление спектра цвета под порывами ветра.
По цвету Рублева можно прислушаться к звону в его душе.
Это не только стройный колокольный звон. Это звучание надмирного.
Краски Рублева и Ф. Грека дисциплинарны, т. е. они подчинены стройной мировой мысли. Так стройно мыслили в красках только русские.
Гоген иногда расщепляет краски в мозгу, кажется, ради одних красок. Но краски Гогена только ради одних красок – это все равно философия.
Наши иконописцы – дважды философы. Их краски сами по себе, будучи философией, еще подчинены строгой теологической дисциплине.
Рублев как монах содержал свои мысли в узде, от этого его сердце пело. Его «Троица» есть наивысший взлет обузданных мыслей и пения сердца.
Мир наш дважды находил Истину и трижды терял ее. Такое впечатление, что мы все истосковались по истине, но нам эта Истина совсем не нужна…
Нельзя смотреть не обнажась на нагих таитянок Гогена. А смотреть в одно и то же время и на иконы Рублева надо дважды обнажась. У кого достанет на это сил? Но дело не в том, что настоящая Истина всегда нага.
Когда без предупреждения глядишь на крылья рублевских ангелов, глядишь на нежный цвет их подпапоротков, глядишь на музыкальный разворот головы, глядишь на локоны; нежная музыка разворота плеча, нежный, звучный голубец гематия, очень энергичный рисунок складок его – все, все, все (я говорю о фрагменте), все это со стопроцентной идентичностью можно вылечить в таитянках Гогена.
Тот же звучный желтый цвет крыльев – теперь это небо, тот же близкий по ракурсу разворот головы. Та же музыка изгибов юного тела, одна плоскость накладывается на другую, заходит за нее, прячется, выходит снова; небо желтое, крылья белые и зеленые. Все под воздействием каких-то высоких температур (видно состояние мозга) плавится, перетекает одно в другое. Всё это звучит наподобие музыки. Неужели надо быть слепым, чтобы не знать, не видеть это. Все это как будто сделано одним человеком. Только раз в каком-то смутном непонятном нам бытии, а другой раз – в жизни земной, но такой же условной.
Цвет, природу которого мы рассматриваем, имеет могущественное воздействие на мозг, этот цвет могущественен и таинственен сам по себе. Еще Ван Гог диву давался, глядя на яркие арльские полотна Гогена: «Странно, – говорит Винсент, – странно, при такой яркости цвета в нем заключена такая тайна!».
Так вот тайна цвета А. Рублева и тайна цвета Гогена имеет одно происхождение. В чем оно? Это еще большая тайна за семью печатями.
Предубеждение – худший советчик в поисках истины, а предубеждение, сопряженное с гордостью, – это грех, это гремучая смесь, каким место в преисподней.
Я намекаю, я подталкиваю моего читателя к тем препятствиям, с какими он встретится в своем мозгу.
Нам долго говорили о русском культовом искусстве, о нашей иконописи, что это чуть ли вообще не искусство, а религиозный и молитвенный акт; нас отрывали от мирового древа искусства, указывая на уникальность нашей иконописи. Наша иконопись уникальна, она молитвенна, но она имеет те же глубинные вековые корни, которые имеет любое большое искусство. Наши православные иконописцы были прежде всего великими художниками, поэтами, а потом иконописцами. Поэзия в поэте первична. Теперь для меня это такая истина, которую и доказывать, по-моему, нечего. Кстати я показываю, а не доказываю – как-то, по-моему, советовал А. П. Чехов.
О состоянии
Рублев – наш первый солнцелюб. В его душу большого ребенка всегда глядит не то солнце, что на небе, а то, что в памяти. Память Рублева – это, кажется, не только память детства, это кажется, память иной страны.
Солнцелюбивые краски Рублева – это как бы солнце наоборот, т. е. краски излучают свет солнца там, где должно быть ночи.
Погружение в себя в таком состоянии – это как бы погружение в ночь, поиск света в себе через цвет.
Язычество Гогена очевидно, мифы Океании переплелись, перемешались с собственным мифотворчеством. Мифы, легенды, какие Гоген творит на холсте, похожи на утопии. Эти утопии самодостаточны, ибо они поэтичны. Воинственный атеизм, варварство духа, амбициозность, гордость, буйство – вот и все дикарство Гогена. Гоген как будто пишет страницу истории искусства с чистого листа. Гоген не догадывается (он просто не знает), что теми же красками (той же их плотностью) написано уже несколько страниц древними. Наши древние иконописцы отвергли плоть и пели о духе.
Гоген снова раздел дух и одел его плотью. Но в этом, по-моему, еще больший раздор человека с небом.
Путь парадокса – это путь истины. Чтобы подвергнуть реальность серьёзному испытанию, мы должны увидеть её балансирующей на туго натянутой проволоке. То, что общеизвестно, – неверно.
Я упрощаю, я опошляю вопрос, я смею ставить рядом на одной доске русские иконы и пестрые «таитские примитивы» Гогена? Я спятил с ума? Я варвар? Я уподобил сам себя примитивам?
Ни да ни нет. Вовсе не так. Я не отождествляю творчество русских иконописцев и Гогена. Я говорю только о корне их. Этот корень глубоко, глубоко засел в глубине веков, он никогда не исчезнет, он питал, питает и будет питать (наверное, будет) творчество художников. Такое видение мира глазами поэта не новость. Поэт с такими глазами не может объяснить свое видение, но он может подсказать миру, кто его родичи… И я подсказываю. Я не навязываю, не стучу кулаком, я членораздельно говорю то, что сказали бы мои трое предшественников: Ф. Грек, А. Рублев, П. Гоген.
Богу было угодно соединить нас вместе родственными узами, видением, родственным стволом дерева. Мы срываем с него разные плоды – потому что мы разные, наш духовный опыт, время, в котором мы живем, наши пристрастия, культура, характеры, язык, менталитет разные. Но мы – поэты, которые глядят на мир почти одними глазами, поэт с такими глазами будет всегда мечтатель, философ, немного буян и… немножко ребенок… Свой протест против мира, лежащего во лжи, он выражает красками. У гармоний древних русских иконописцев и таитских композиций корень один. Не спрашивайте нас, какой это корень: мы не знаем. Но мы знаем, что родней в искусстве ничего не бывает.
Слова мои стучат, как об стенку горох? Неправда, мои слова не горох. Сопротивляться их весу, как и поэзии, бессмысленно. Правда в том, что всякий талант, как и Бог, как и все, что от Бога, не в силе, а в правде.
Так что же такое видение этих троих? Я ищу, много лет ищу одно нужное слово, но не нахожу… Я ищу слово, которое бы выразило все. Я не нашел пока этого слова, но если говорить о моих чувствованиях – вот они.
Я иногда думаю, что краски Гогена, Ф. Грека и А. Рублева – это одни и те же краски, какие сбросил нам Господь из рая. Кто-то верно сказал, что цветы – это остатки рая на земле. А краски? Природа этих красок одна – надмирность.
Кто бы и что бы мне ни говорил об искусстве этих троих великих художников, но, по мне, природа красок их одна – это или остаток золотого века на земле, абсолюта, остатки рая на земле, или верный путь к поиску рая небесного.
Я иногда думаю, что каждый из троих (или из нас четверых, что касательно природы видения одного и того же) пережил в раннем детстве величайшие впечатления от этого света и царства, и пиршества красок (напомню, что детство троих прошло в южных широтах).
Свет небесный и свет земной с такой силой ударили по чувствительным нервам ребенка, что в них заискрилось что-то напоминанием рая. Глаза их расширились, исполнились удивления, поэзия прочно, навсегда обосновалось в мозгу. Поэзия, вихорь поэзии отныне будут сопровождать ребенка всю жизнь. Так ребенок становится поэтом, а поэт на всю жизнь остаётся ребенком.
О состоянии
Кто знает, кто знает, но память наша, кажется, хранит бестелесно-телесные воспоминания. То, что пел и видел А. Рублев, не есть ли это захват какой-то поэзии? Душа точно припоминает свое иное свечение… Душа наша точно пребывает везде и нигде. Душе тесно в земной оболочке: душа, точно столкнувшись с чем-то, отлетает.
Мозг схвачен какими-то энергиями, два полушария мозга – это как будто батискаф, он погружается на большие глубины; мир отступает, шум затихает, зрение гаснет, включается какое-то внутренне зрение, точно открывается мифический третий глаз. Мысль, чувство пробегают перед внутренним зрением, как на энцефалограмме, ярко, четко, увесисто. Внутри вас точно зажег кто лампу комфорта. Это и есть «расположение души к живейшему принятию впечатлений и объяснения оных», как гениально сказал А. С. Пушкин о поэтическом вдохновении.
Каждый хочет, чтобы правда была на его стороне, но не каждый хочет быть на стороне правды.
Готов ли я пострадать за правду? Готов ли стоять до конца за нее? Скажу прямо: не мне нужна эта правда, она нужна миру. Но мир наш похож иногда на большой балаган – он отвергал и не такую правду!
И. Ильин, наш выдающийся русский философ говорил, что жить надо ради того, ради чего можно умереть. И с ним не поспоришь…
Меня разопнут наши церковники? Чувствую, знаю, разорвут на куски! Чудовищная получится казнь… на лобном месте меня уже казнили… Москва, Кремль, лобное место – это и есть наша голгофа!
Меня успокаивает только одно! Наши невежды меня разопнут, а те, кто обладает умом и интуицией, те призадумаются. Вот такие глубокие умы, как И. Ильин или П. Флоренский призадумались бы!
Мне скажут, я, как чумной лихорадкой, заражен прелестью. По-моему, прелесть моей идеи не в чьей-то прелести, а в самой прелести идеи!
И потом, Россия всегда генерировала идеи, так ведь было во все времена!
Отчего я не создал (и не создам уже) свою школу живописи? Это вопрос не ко мне, а к Богу.
Любя и понимая искусство живописи, как я, не лучше ли мне писать чернилами на бумаге, а не красками на стене?
Немногосложность и ясность композиций древних иконописцев перекликаются с такой же немногосложностью и ясностью контуров у Гогена. Такое пиетическое значение линии, кажется, ощущал только Гоген. Но если Гоген – это хороший рассказчик и толкователь линии, то наши иконописцы – это певцы линии.
Многие великие истины были сначала кощунством.
Я хочу взять святое у наших иконописцев, я хочу отнять его у них? Я хочу перемешать классическое с неоклассическим. Слышу, знаю – голоса из толпы! «Не надо путать Божий дар с яичницей!»
Последний и поздно приходит,
Правда, плетясь вслед за хромым
временем.
Не умри Гоген в 1903 году, проживи он еще десяток лет до 1913 года. Посмотри он нашу первую выставку икон, доживи он до того времени, когда фрески в Новгороде Ф. Грека будут расчищены, он был бы ошарашен нашим искусством. Кто знает, кто знает… считал ли он себя после этого вождём совершено нового синтетического искусства и первопроходцем в видении, которое открыл, и так ли он гордился бы своими находками? Будучи великим человеком, Гоген со свойственной ему прямотой сказал, я знаю, что он это бы сказал: «Феофан Грек – мой предтеча!»
Как известно, Иисус Христос сказал толпе: «У Отца моего обителей много». Это, должно быть, и так понимать, что много тайн, загадок и даже, на первый взгляд, несообразностей. Но только так встречается у Него, у Бога, самое непривычное у Него становится привычным, самое плоскодуховное – высокодуховным.
Это удел гения: брать в руки кисть и писать без образов для подражания, без школы, без чьих-то отчетливых следов в живописи… без должного понятия.
Брать и писать из года в год, из десятилетия в десятилетие, поражая своих современников «хитростным сплетением своих речей», изящной мудростью и темпераментом. Писать, не взирая на набеги татар, не смотря на пожары и смуту времени, писать, как будто ведая, что только малая толика дойдет до грядущих времен, писать для Бога…
Когда исследователи слишком плотно начинают рассматривать имя Рублев – откуда оно? От имени рубеля, какой применялся для накатки кож; от имени боярина-псковича Андрея Рублева? Где, в какой стороне неоглядной России искать корни Рублева? Рублев северянин или южанин? Последний вопрос – не праздный вопрос. Теперь зная, чувствуя, понимая природу видения Андрея Рублева, можно уверенно предположить: Рублев был южанином. Чернигов, Киев, Ростов – не севернее Курска – вот те русские земли, те широты, где мог провести свое детство Рублев. Южное детство Рублева, как детство Ф. Грека и П. Гогена и вашего покорного слуги – это существенно. Вот это та логическая цепь, какая нам не кажется искусственной… Итак, великий русский художник Андрей Рублев был родом из Новгорода или из Пскова. Он из Москвы или Радонежа? Теперь с той или иной долей условности мы можем сказать: Рублев – курянин[54].
Краски Рублева – это паспортные данные его детства. Детство Рублева – это приоткрытые двери к тайнам мира, тайнам поэзии. Нечеловеческой сочности голубец среднего ангела его «Троицы» должен был отпечататься в его мозгу в далеком детстве. Краски Рублева – это солнцеворот или солнце наоборот. Солнце юга России (вероятней, юга) сделало свое тайное дело. Мозг поэта-Рублева стал мозгом Рублева-чернеца.
Победа на Куликовом поле, подобно вспышке на солнце, подействовала на душу Рублева разительно. Русь преображалась вместе с ним от неправды к поэзии. Так на том и стоим. Цвет и свет Рублева берет свое начало с этого поля. Там или близко Рублев и рос.
Кто пятый?
Ф. Грек, А. Рублев, П. Гоген – кто следующий в этой цепочке? С. Иконников (даже вопреки самому себе, вопреки моим требованиям к себе, я себя из этой цепочки вычеркнуть не смею… Я понимаю, что я – самое слабое звено в этой цепи и все же трогать не смею).
Итак, я четвертый. Чтобы вам, дорогой читатель, меня объяснить, нужен пятый.
Итак, кто пятый? Он придет, он уже на подходе. Возможно, он близко. Пятый (если он будет наш), пятый, несомненно, будет наш Эль Греко.
Нет никакого сомнения, что после этого высказывания меня запишут в отряд еретиков!
Но мне неуклонно идут на ум слова одного великого физика-ядерщика Нильса Бора: «Достаточно ли безумна эта теория, чтобы оказаться истинной?»
Фрески Горгиппии?
Видал ли кто-нибудь древние фрески Горгиппии? Не видал? Даже мало кто знает, что так называлась раньше Анапа?[55]. Славно, славно мы знаем историю нашего отечества…
Однако, шутки в сторону, я, по правде сказать, тоже не видел сих изумительных черепков, сих останков античных фресок у нас.
Но вот гляжу я иногда на то, что выходит на моих картинах, холстах, а иногда и на 8-миллимитровых кусках фанеры, и мнится мне, что тут поработала рука древнего мастера из Синдик или Пантикапея, кажется мне, что ветер отколол и занес к нам их фрагменты исчезнувших фресок… Правда, эти драгоценные образцы исчезнувших фресок мне, кажется, иногда изрядно пополнены рукой какого-нибудь черноморца-усача, казака, наследника Сечи.
И еще раз шутки в сторону. Независимо от меня (П. Гоген, А. Рублев и Ф. Грек со мной солидарны!). Итак, независимо от нас и в меру наших талантов, то, что наш мозг производит в виде икон, фресок или картин, – это странный преиллюзорный мир, который вмещает любую древность от упоенного солнцем искусства этрусков и Эллады до цветисто расписанных крынок и горшков какого-нибудь хуторянина с изображением Казака-Мамая.
Диалоги с Гогеном
Новая шумиха – старые дела.
Вышел в свет прекрасный альбом репродукций под общим названием «Россия и Гоген». И. Грабарь, М. Волошин, Н. Гумилев, С. Маковский, Я. Тухенхольд, А. Бенуа, великолепно ориентируясь в пространстве и времени, говорят об искусстве Гогена, без конца восторгаются им, но никто даже пальцем не пошевелил, чтобы провести параллели с древнерусским искусством…
Я перелистал альбом-каталог, прочел статьи, еще пролистал. «Нет, – сказал я, – русских диалогов с Гогеном не получается». В русских диалогах с Гогеном должны участвовать две главные фигуры: Ф. Грек и А. Рублев, без их имен имя Гогена слишком ярко горит на русском фоне. А если говорить уж совсем начистоту, то и мой голос в этих диалогах не лишний.
Донская Богоматерь
Удивительна кисть Феофана! Могуч, размашист его монументализм. Феофан Грек – прирожденный монументалист. Здесь ему, в Древней Руси, да и пожалуй, во всей тогдашней Европе равных не сыщется. Но Феофан Грек мог быть и лиричным, и философичным, и музыкальным до безмерности – и этот свой дар он воплощал на небольших, почти аналойных иконах. Такова его удивительная двухсторонняя икона «Успение» и так называемая «Донская Богоматерь». Одно уже двухстороннее изображение выдает в Феофане его глубокую любовь к древности. Здесь, на этой двухсторонней доске, Феофан Грек еще больше раскрывается как личность, как человек простой и возвышенный, одаренный Богом могучим талантом и смиренным перед Господом Богом. Двухстороннее изображение выдает почти домашнее тепло и почти русское смирение…
Я люблю Феофана в этой иконе – уже не византийца, но еще как будто не совсем русского… Однако, это изображение Донской Богоматери едва ли не лучшее изображение Богородицы после Владимирской Богоматери.
Если Владимирская Богоматерь каждой деталью, каждой мелочью подчинена общему впечатлению, то сила Донской Богоматери – в ее деталях. Если Владимирская Богоматерь берет своим общим, всечеловеческим обращением своего лика и лика Христа к миру, то Донская Богоматерь берет своим самосозерцанием и почти медитативным самоуглублением.
Мое глубокое убеждение, что двухсторонняя икона «Успение» и «Донская Богоматерь» принадлежат кисти Феофана Грека. Это я не берусь доказывать, я это – знаю. Я чувствую это шкурой, каждый мой нерв говорит в пользу Феофана.
Но вот в залах Государственной Третьяковской галереи есть одна спорная икона «Преображение» (1378 г.), под которой или ставится имя Феофана, или не ставится.
По-моему, есть нюансы, по причине которых не надо спешить. Прикасался ли Феофан к этой иконной доске или не прикасался – это, по-моему, вопрос вообще на проверку наших знаний о Феофане…
Признаюсь, я не сразу пришел к предположению, что иконы «Преображение» Феофан Грек как бы касался и не касался ее, – если уж быть точным, то «Преображение», по-моему, принадлежит наполовину кисти Феофана.
Когда вы в первый раз глядите на эту икону, вас просто захватывает ее динамичная композиция, сделанная рукой мастера. Так рисовать в древности умели немногие. Знаменщик, который выполнил прорись этой иконы, несомненно, был большим дарованием. Но вот вы начинаете вплотную глядеть на эту икону, на ее живопись, технику, краски, движки, плави, пробела, притинки и в сердце Вашем начинает шевелиться сомнение – да кисть ли это Феофана?
По-моему, и я так же много рассматривал эту икону и также сомневался. Постепенно я и пришел к этой мысли, что над этой иконой и трудился Феофан Грек.
По-моему, это его мощной рукой была сделана могучая прорись, это ее мощный динамизм, ее звучание. Но потом по неизвестным нам причинам он оставил работу над иконой, дав ее завершить своим ученикам. Те взялись за краски и по живой, прямо кричащей жизнью композиции стали писать сухими, мертвыми красками, охрами, санкирями, ярозитами, глинками, белилами, голубцом и наполовину погасили творческий пламень, и получилась полуживая, полумертвая композиция: своим первым замахом она поражает, а своим завершением в красках – расхолаживает.
Это, по-моему, чистейший образец древнерусской эклектики. Один из лучших образов перепевов кисти Феофана.
Один из умнейших учёных последнего времени, парадоксальный и неожиданный теоретик искусств, знаток творчества Ф. Рабле и Ф. Достоевского М. Бахтин однажды сказал: «Ничего в мире и о мире ещё не сказано. Всё ещё впереди и всегда будет впереди».
По-моему, это поразительные слова о познании мира и очень верные.
Так что же было прежде и что было потом? Поднаторевший в книгах читатель скажет: «Прежде была книга П. Гогена „Прежде и потом“, а потом были его искусство, потом всемирная слава, потом…».
Но тут я прерву высоколобого читателя: «Мой дорогой книголюб, – скажу я. – А знаете ли вы, что я намеренно позаимствовал название книги у Гогена? Я это сделал намеренно, чтобы вас отослать не к книге Гогена, а к истории искусств, к тому, что было все-таки прежде, а что – потом».
Вот и все мои хитрости. По-моему, я членораздельно излагаю свою позицию. Теперь дело за читателем и судить ему: так что же было все-таки прежде, а что было потом?
Конец 70-х – начало 80-х гг. г. Москва, С. Иконников