не это сделать. Потому, что главный козырь в этом споре – это цвет в живописи, которого я, по воле Бога, теперь лишён. Вот если Бог решит меня восстановить в правах как художника-цветовика, вот тогда и посмотрим…»
Впрочем, тогда я, наверное, буду писать только одни иконы и никогда, никогда не ставить своего имени на них. Слава Богу за всё, даже за ту правду, которую мне пока донести нельзя. Бог дал, бог взял. И Бог нам даст, снова, если Его будет такое решение.
Слава Богу за всё!
Прежде и потом
Один из моих любимых художников Э. Дега. Я люблю его цвет, вкус и твёрдый рисунок. Я люблю его жизнь, его утончённый сарказм, эстетику и остроты – он их оставил массу. Это один из немногих художников, который очень высоко ставил искусство П. Гогена и собирал его картины. Поль Гоген тоже очень высоко отзывался о нём. Эти два великих французских художника прожили совершенно разную жизнь: один был признан и обласкан публикой, другой был горд, нищ, не признан и почти изгнан из Европы. Но конец у них был почти одинаков: полное расстройство здоровья, безденежье и равнодушие публики. «Я очень плохо организовал свою жизнь на этой земле», – говорил Дега в старости, ослепнув и оставшись в совершенном одиночестве. То же самое говорил и П. Гоген в Полинезии, сочиняя свои мемуары «Прежде и потом», название которых я позаимствовал для своего теоретического эссе.
Я нахожу…
Я нахожу, что наша русская история в моменты её величайших взлётов и ужасных падений просится на наши холсты. По-моему, «Красный конь» так и не написан ещё, а «Красное колесо» написано только вчерне в исторической прозе. Теперь один спящий Венециановский мальчик, написанный под другим углом зрения, много бы значил… А великие Евангельские сюжеты А. Иванова, эта вечная тема Христа, просятся на переосмысление и продолжение, разумеется, под новым углом. Да и тема русского Икара с широко раскрытыми глазами, парящего над пространствами Руси, эта тема не так глупа, как иногда кажется, эта тема не нова, она была поднята ещё И. Глазуновым в 60-х гг. А как она современна теперь – особенно в период распада страны и наших новых ужасных падений! Но где он, тот новый Русский Икар, русский Антей и новый Алипий наших дней: скульптор, художник, поэт и философ?
Увы, это не мы. Наше коллективное сознание русских художников теперь говорит: мы лишь закладываем фундамент для такого художника, для такого властителя дум и для явления в мировом искусстве. И он придёт, новый русский Алипий грядёт, он уже вызревает в сердце России!
Я хуже всех…
Святые Отцы
Я не лучше и не хуже многих, если смотреть на меня глазами советского обывателя. Но на весах Божьих – я хуже всех! Я так думаю, хотя пока меня никто не взвешивал. Когда одного нашего современника, иеромонаха взяли под стражу, много мучили, таскали по ссылкам и посадили в тюрьму, а потом спустя многие годы он оказался в Псково-Печерском монастыре, он от пережитого едва не ушёл, как монах, в полный затвор. Потом он стал архимандритом. И к нему съезжались многие духовные чада. Некоторые, слишком любопытствующие паломники ему задавали вопрос:
– Отец Иоанн, какое время в вашей жизни вы бы назвали как лучшее время для молитвы и общения с Богом?
– Тюрьму, – сказал, улыбаясь, отец Иоанн, и на его лице растекалась такая радость, словно весь этот дольний мир есть тюрьма, а тюремный застенок есть освобождение для любви ко Господу. Я иногда думаю, что ни одна страна мира не накопила стольких богатств наших духовных отцов и старцев – когда же эти богатства будут нами востребованы?
Дьявол во плоти
Только пройдя долгий путь искушений и настоящих страданий, когда искренне, от всей души призываешь Господа прибрать тебя, как ненужный сор, с этого света… вот когда и на каком уровне духовных темниц были написаны мной мои «Колымские молитвы». Их было больше десяти, но я остальные уничтожил, потому что они повторяют себя. Тогда, в заключении, я вынес главный урок моей жизни: я заслужил у Бога и этих теснин, и узилищ тюрьмы, и неизмеримые ничем духовные страдания.
Тысячу раз прав Святитель Игнатий Брянчанинов, когда говорил, что для того чтобы приблизиться ближе к Богу, надо ждать помощи от скорбей.
На мою долю выпали слишком жестокие и суровые скорби, я нёс их с таким трудом, с таким духовным напряжением, что однажды сказал так о себе и нашёл для себя успокоение. Я сказал: «Господь Бог, быть может, из тебя готовил соделать ангела во плоти: чистого, нежного, светлого, сильного, не гневливого, совестливого, духовно здорового и верного Богу. А получил – дьявола во полоти! Поделом же тебе! Тащи в гору свой крест, падай, вставай и снова тащи на себе этот крест невыразимых скорбей. Ты предал Бога, и Бог отшатнулся от тебя. Чего же теперь ноять и жаловаться на судьбу – ты заслужил этого! Надо не ноять, не скобеть, а терпеть, как говорится в народе: „Бог терпел и нам велел“».
Завещание
Один великий француз, Президент, сделал такое завещание: «Ни фанфар, ни музыки, ни колокольного звона». Скромно, коротко, глубоко. Я бы о себе сказал ещё короче, но разве скажешь короче? «Ни поминальных речей, ни музыки, ни напечатанных книг, ни стихов, ни картин». Поставьте на канун одну поминальную свечку (или не ставьте), выпейте рюмку водки и скажите: «Какая неправдоподобно злая судьба у этого S. I., какая глупая, как скелет, который так и не успел обрасти мясом». Аминь.
Нэдоля
Дэшь ты, доля, моя доля,
Тай дэшь ты загулялась?
То, что я пишу, пойдёт на навоз. Посему я не стараюсь быть умным, добрым, великодушным и проч. Я пишу часто с ошибками в пунктуации, часто низко склонив голову на нарах, часто на крышке бачка, что у нас зовётся парашей…
Вообще моя жизнь теперь, скорей, похожа на длинный скабрезный анекдот, как как-то выразился Маяковский, чем на изящную шутку Олеши.
Я пишу правду: злую, мрачную, матерную и не простую, как всякая жестокая правда на Руси! Что делать, я совсем небольшой русский художник, который тянет свой срок в местах не столь отдалённых. Я лишён возможности писать красками, поэтому пишу остро заточенным карандашом, похожим скорее на перо. Слово «перо» здесь, в «Печорлагере» означает вовсе не тот предмет, которым пишут слащавые повести, перо – это острое лезвие, на которое вас могут в любой момент посадить! Глупо это здесь объяснять, глупо этого желать, но ещё глупей об этом рассказывать, когда вам от этого уже не смешно и совсем не страшно…
Моя жизнь по трезвому размышлению кончена: разумеется, жизнь как художника. Теперь я часто размышляю о доле или о недоле русского поэта или художника в наши времена СССР. Проще всего мне было бы и вовсе не писать, а сдохнуть здесь среди комиков, как муха. Но я об этом пишу и вовсе не потому, что моя муза-капризница всё ещё приходит ко мне, щекочет мне нервы и делает вид, что мы с ней ещё на многое способны. Но это не так: я давно уже понял, что моё видение и моя муза не тому достались. Но моя муза ходит ко мне и как надоедливая проститутка даёт иногда целовать себя в грудь. Глупо. Сказать откровенно, моя муза – потаскушка и порядочная блядь, она даст любому прыщавому курсисту, но не мне.
Моя муза – действительно капризная дамочка (мои домочадцы, т. е. сокамерники, иногда подтрунивают над ней и говорят: «Муза из профсоюза»).
И я очень даже часто с удовольствием подшучиваю над собой. Что делать, всё моё неказистое творчество оказалось в заложниках у этой дамочки… Я бы с удовольствием иногда плюнул ей в лицо, я бы дал даже себя убить на дуэли, если бы на меня отыскался какой-нибудь Дантес… Но я не Пушкин, а пачкать об меня руки никто не станет. Увы, я вновь и вновь остаюсь один на один с моей капризницей-музой и изменницей, которая плевать хотела на всё моё творчество, как и я с удовольствием иногда плюю на её появление в моей келии, т. е. в тюрьме (я окончательно и бесповоротно потерял цвет в живописи – какое уж тут творчество…).
Вот, что значит «не в коня корм», вот, что значит «на роду тебе написана твоя нэдоля», как говорят у нас на Кубани.
От нечего делать я иногда сочиняю стихи, потом из них делаю «голубей мира» и пускаю по лагерю. А иногда среди дня погружаюсь в сладкие грёзы или сны, в которых мне является один и тот же художник, которого по-настоящему любили Музы и больше, пожалуй, не любил никто. Вы, конечно, догадались, кто этот художник, как его имя, чем он был славен, чем знаменит и как он закончил. Некоторые неудовлетворённые художники его называли «везунчиком», но только не я. Я его просто называю гениальным художником, поэтом и любимчиком Муз. Но иногда и я спотыкаюсь, точно поскользнувшись на блевотине. Это нервы. Мои сокамерники иногда смеются надо мной, когда я им говорю, чтобы они мне не мешали, потому, что теперь я в Южных морях, на Таити и мой собеседник – Поль Гоген.
S. I.: Дорогой Поль, надеюсь Вы ещё не устали от меня и от моих визитов к Вам на Таити?
P. G.: Если честно, немного устал. Мне по душе теперь больше покой, а не ваши концепции, которые, по-моему, иногда притянуты за уши…
S. I.: Видите ли, я не претендую на исключительность своей личности, как Вы. Моя судьба как теоретика искусств и художника – говно. Но я требую, чтобы то, что я говорю, иногда слушали.
P. G.: Ван Гог тоже любил это требовать от других. Хотя сам, будучи больным человеком, слышал только себя.
S. I.: Кстати, о Ван Гоге. Вот кто совсем не поэт. Но у него жизнь и судьба круче, чем у поэта! Его целеустремлённость и его жизнь-нескладёха потрясают! А как жестока к нему судьба… да и Вы, Поль Гоген, по-моему, к нему были слишком жестоки. Теперь о Вас и об Арле говорят на каждом шагу. Да, кстати, Гоген, а знаете ли Вы, что мы с Винсентом затеяли переписку?