P. G.: И он Вам отвечает?
S. I.: Отвечает, да ещё как! Он большой любитель эпистолярного жанра. Правда, эти письма пока у меня в голове…
P. G.: Понятно: это фантазии.
S. I.: Так вот, о Ван Гоге. Честно сказать, Винсент Ван Гог более близок и понятен публике, чем Вы, дорогой Гоген, так говорят все. Он более человечен, более честен и чист, «золотое сердце», как однажды выразились Вы. Да, пожалуй, и я так думаю. Ван Гог и его творчество находят в мире больший отзыв, чем Ваше, Гоген.
И я думаю, это потому, что уж слишком легко Вам всё давалось в плане творчества. Где Ваша упорная учёба в начале пути? Где Ваши ранние копии, или штудии, где работа на износ, где рисунки до дыр с гипсов, например в Академии в Антверпене, или работа с натурщиками? Вам всё далось сразу, как будто шутя… Многие молодые художники Вас просто называли везунчиком и выскочкой. Никто не знает, как бы Вы рисовали без колоссальных усилий вашей Музы-волшебницы! Вы просто вторглись в мировое пространство живописи, как беззаконная комета! Вы просто взяли кошки и полезли наверх, Вы – обалдуй и узколобый дикарь, Вы…
P. G.: Это похоже на обвинительный акт. А теперь послушайте, что Вам скажу я. Вы – неудачник. Я сначала на Таити полагал, что это я неудачник, но теперь, встретившись с Вами, я начинаю понимать, что там, на Севере, на так называемой Вашей Руси, иногда творятся такие непотребные вещи в искусстве, что лучше уж отсидеть 25-летний срок в Вашем ГУЛАГе, чем вытащить ту невезучую карту, какую Вы вытащили.
S. I.: Простите меня, Гоген. Я просто несчастен и очень болен. Я в тюрьме, и из моего заточения для меня выходов нет.
P. G.: Я не сержусь. Да, вы больны, да и я не очень здоров. Вам, наверное, скучно со мной, да и мне с вами невесело.
S. I.: Прощайте, P. G.
Р. G.: Прощайте, S. I.
S. I.: Нет, постойте, Гоген, не уходите из сна. Я Вам должен сказать вот ещё что, главное. Не взирая на мою злодейку-судьбу, на то, что я так невезуч и так болен, я должен сказать, что я Вас нежно люблю, как старшего брата. Я Вас глубоко уважаю и благодарю Вас за то, что Вы есть в мировой живописи. Иначе мне бы трудно было доказать (или показать) историческую и художественную ценность наших вещей, правду нашей родственности и повторяемости видения, которое было, есть и, наверное, будет в будущем.
P. G.: Благодарю Вас за тёплые слова. Благодарю Вас за ваше эссе «Прежде и потом» – я не предполагал, во что это может вылиться, это название моих мемуаров. Во многих, очень многих местах Вашего эссе Вы попадаете в точку! А теперь пора. Прощайте, Сергей.
S. I.: Прощайте, Поль. Мой сердечный привет братьям Ван Гогам.
P. G.: Я забыл Вам сказать, они Вам тоже кланяются.
Я не целую Музу больше в лобок, я целую её в грудь. Она иногда ко мне приходит полуобнажённой, этакой яркой, молодой, эротической девой, это сильно щекочет мне нервы, возбуждает. Мои сокамерники обращают внимание на моё возбужденное состояние во сне (они даже иногда замечают эрекцию и говорят мне о том, и по-хорошему завидуют мне). Они любят меня, они жалеют меня, как овечку, которая попала в зубы волкам.
Моё беззубое существование тут в лагере и абсолютное равнодушие к смерти их восхищают. Когда я что-то пишу, мои «братки-блатари» затихают и лишь шепчутся между собой: «Эта блядь, эта муза поэта снова даёт сосать ему грудь… курва».
Кстати, великая Муза Рублёва имела такой же круглый задок, красивую грудь и распущенные волосы. Но поскольку совратить монаха она не могла, (он держал её в крепкой узде), эта дамочка приносила краски ему вёдрами. Так же держал её в чёрном теле и Гоген. Сколько самых пёстрых и самых расплавленных на огне воображения красок перетаскала она им! Это фантастика!.. Это, наверное, для того, чтобы мне изо дня в день показывать круглый задок да дули, да таскаться с пустыми вёдрами под окнами… Это – нэдоля. Или верней, это доля художника, которая расписана на небесах. Мой теперешний цвет в живописи – курам на смех. Вот почему мои дружки – блатари абсолютно правы, когда эту Музу не пускают на порог и/или гонят взашей? и называют курвой… Аминь.
Мой цвет почил в Бозе. Моя судьба как художника пошла на закат. Когда я умру, не плачьте, друзья: оплакивать нечего. А у нас на Руси оплакивать нэдолю и вовсе не принято! Оплакивать надо исторический момент, а не талант, который угодил под лафет истории. Мой утраченный цвет в живописи – это вовсе не трагедия, это, если хотите, необходимая жертва моменту истории, в какой нам выпало жить.
(Далее текст страшно вымаран, местами заляпан чернилами, местами в крови, а местами и вовсе утрачен. Остаётся заметить, что эти записки Иконникова были сделаны на папиросной бумаге, которую, наверное, хранить легче. Имеется дата этих записок: 70-е гг., и даже указан лагерь ***).
Иисусова молитва
Есть такое чудо в молитвенном правиле – Иисусова молитва. Некоторые из Оптинских старцев практиковали эту молитву. Кажется, что проще, короче, да пожалуй, и полней и нет молитвы. Но это только по неопытности так кажется. Когда же приходит опыт молитвословия, вот только тогда открывается вся сила и власть этой короткой молитвы: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Эта молитва, если войдёт в твоё сердце, то она сквозь всего тебя пройдёт, прожжёт тебя, как молния, успокоит, согреет, соединит с Господом нашим, Иисусом Христом! А какая радость, какая полнота рождается в твоём сердце, когда эта молитва, наконец, дойдёт до Господа и накрепко свяжет твоё сердце и Его Свет. Ради этой одной молитвы (если она войдёт в твоё сердце) можно претерпеть и затвор, и гонения, и темницы, и тюрьмы.
Но иногда можно так и не понять этого. На всё воля Божия: по вере и дастся.
Колымские молитвы
Я оплакиваю себя, как мошенника, сирого, больного и убогого, разорённого, доведённого до отчаяния, обременённого долгами перед Богом, с душой мельче горчичного зерна, но гордого и нераскаянного грешника. Боже, сделай так, чтоб мне больше не видеть ни себя, ни небо в клеточку, ни свободы, потому что на что они мне, если поправить ничего нельзя. Сделай так, чтобы мне не быть, если в том бытии, для которого я рождён, мне уже не быть. Господи, я всё же надеюсь, что чуть-чуть ещё можно изменить в моей жизни всё то, что изменить нельзя. На всё воля Твоя. Тогда сделай так, чтобы изменить то, что можно, и не прощай такого нераскаянного грешника, как я, если мне уже измениться нельзя. Долготерпение Бога – вот, что на земле неизменно. А человек есть ложь, непростительная ложь, даже здесь, в заточении. И всё же я не смерти хочу здесь в застенках, не погибели грешника, но милости. Аминь.
Господи, прими короткую молитву мою. Исповедую Тебя, как самый неверный из неверных Тебе. Как разбойник на широкой дороге, ибо на развилке стою: пойти узким путём мимо пучины или широким путём – прямо в неё… Боже, милостив буди мне грешному.
Господи, Ты – прибежище сирых, убогих, больных. Твоя милость на всех и на всём, что видно зраком и здравым умом. Ты – победитель страха, уныния и узилищ тюрьмы. Ты – успокоитель и Свет и вне узилищ тюрьмы для приходящих к Тебе, целитель и Спаситель душ наших.
Господи, благодарю Тебя, что Ты меня победил, успокоил, напоил здравым умом и покоем. Благодарю Тебя, что Ты неотступно идешь со мной, рабом гордым, недостойным и многогрешным. Ты вёл меня в Твою радость и победу Твою, и вот теперь я как под зонтом стою в непогоду, лишённый страстей, памятозлобия и недовольства судьбой, полный любви к Тебе – источнику милости.
Господи, благодарю Тебя ещё за один день, проведённый в тюрьме. Дай мне силы «отмотать» весь мой срок без остатка. Отжени от меня страх, тоску и уныние. Благодарю Тебя за всё, что Ты мне дал и что взял в жизни моей. И пусть сбудется всё, что Ты хочешь, а не я – многогрешный. Аминь.
Я полагаю, что молиться за вас здесь, в заключении, есть исключительная радость для меня. Как теперь вижу вас в одном небольшом недостроенном храме в Москве. Вы переходите с места на место, от одной иконы к другой. Вы поститесь, вы причащаетесь Таин Христовых, и ваши глаза и ваши кудри, выбившиеся из под платка, выдают – вы невеста Христова. Да удержат вас неведомые нити возле Христа, потому что такая, как вы всегда будет нуждаться в Его заботе, любви и защите. Да оградит вас везде эта правда Христа и преткнётся о неё всякая неправда, ложь и омрачение.
Я всей душой молюсь Богу о вас. Будьте счастливы вне тюремных препон и затвора.
Светильник любви в небе высок. Он освещает нам все пути, все дороги. И больше всех я для вас желаю спасительных путей узких. Ибо пространны и широки пути в сети ловчие, и ими многие идут. Помните, что только чистые сердцем Бога узрят. А Бог – это не только верховная власть, любовь и сила, но и счастье.
Желтуха
У меня желтуха, и у меня желтушечный сон. Мне приснился Илья Эренбург, с трубкой во рту, в шляпе, в руках он держал какую-то трость и будто сплёвывая говорил, что эта трость – подарок Пикассо. Мы говорили о Кафке, о Сартре, о Париже и о Москве.
На нашем столе лежало моё эссе «Прежде и потом», которое Эренбург то ли читал, то ли не читал, то ли хотел взять с собой в Париж, то ли нет. Я смотрел на этого знаменитого нашего советского европейца, очень свободного и раскованного человека, и думал, почему он молчит? Почему он не хочет мне рассказать о Пикассо и Париже, или о Наде Леже? Быть может, он стесняется меня, потому что я болен и сижу в лагере? Да, даже для такого видавшего виды и людей человека, как Эренбург, я настоящая загадка (что уж говорить о других фигурах помельче…). Он глядит на меня как на закоренелого зэка.