И это он, Эренбург, который так хорошо, так смело, так свежо написал свою книгу «Люди, годы, жизнь» об удивительных людях! Чего он боится?
Илья Эренбург – автор знаменитой «Оттепели», вечный наш гонец от культуры, который вечно налаживал связи между Западом и Востоком. Он говорил без устали: «Мы – это они! Они – это мы!», мы вовсе не живём на острове. Он вечно искал мостиков для перехода из одной эпохи в другую. Он говорил: «История изобилует ущельями, пропастями, а людям нужны хотя бы хрупкие мостики, связывающие одну эпоху с другой». А однажды он даже сказал так: «Берёза может быть дороже пальмы, но не выше её». О чём это сказано и для чего? Не для того ли, чтобы наладить новые мостики и связи между искусством Запада и Востока, например между Россией и Океанией? Ведь это то, к чему он стремился всю жизнь, к открытию новых земель, культур, стилей, эпох, к глобальному, всемирному братству художников!
Я иногда даже думаю так: почему он, Илья Эренбург, близкий друг Пикассо, не напечатает моё эссе «Прежде и потом» в Париже? Это здесь на меня глядят искоса, как на сумасшедшего, но Париж – это же сердце искусства Европы! Ведь это бы стало настоящей сенсацией, то был бы наш общий триумф! Чёрт побери, почему он молчит? Ведь моё небольшое эссе «Прежде и потом» поставит Париж на уши…
«Уши… или я ослышался? Париж и до этого кто только не пытался поставить на уши, да из этого мало, что выходило. Вам надо выучить другую русскую фразу, чтобы привлечь к себе внимание публики, эта фраза принадлежит А. Чехову: „Господа, прощу вас ваши уши повесить на гвоздь внимания“».
Это или примерно это выражали несколько настороженные, несколько выпученные и какие-то стеклянные глаза Ильи Эренбурга. Он спокойно вынул трубку изо рта, достал из кармана какую-то тетрадь, положил передо мной, прикрыв ею моё эссе «Прежде и потом», встал и, не прощаясь, по-английски, ушёл.
Я открыл рукопись. Это оказались «Французские тетради». Я прочёл прекрасное эссе о Париже, об импрессионистах и о Пикассо. И наконец долго застрял на эссе «Поэзия Франсуа Вийона». Конечно, я и раньше был знаком со стихами Вийона, но теперь они меня просто потрясли!
Баллада поэтического состязания в Блуа
От жажды умираю над ручьём.
Смеюсь сквозь слёзы и тружусь играя,
Куда бы не пошёл, везде мой дом,
Чужбина мне – страна моя родная.
Я знаю всё и ничего не знаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовёт.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышней я всех господ.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Я скуп и расточителен во всём.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз – я вижу розы мая.
Долина слёз мне радостнее рая.
Зажгут костёр – и дрожь меня берёт,
Мне сердце отогреет только лёд.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
Кому презренье, а кому почёт.
Я всюду принят, изгнан отовсюду.
Эти стихи 15-го века так современны, это так созвучно нашему времени. А вот это, а эти стихи! Нет, по-моему, не хлебнув на земле горя, не испив чашу настоящих страданий, не посидев один и другой годик в тюрьме, этого не напишешь…
Из «большого завещания»
Я душу смутную мою,
Мою тоску, мою тревогу
По завещанию даю
Отныне и навеки Богу.
И призываю на подмогу
Всех ангелов – они придут,
Сквозь облака найдут дорогу
И душу Богу отдадут.
Засим земле, что наша мать,
Что нас кормила и терпела,
Прошу навеки передать
Моё измученное тело.
Оно не слишком раздобрело,
В нём черви жира не найдут,
Но так судьба нам всем велела,
И в землю все с земли придут.
Рондо
Того ты упокой навек,
Кому послал ты столько бед,
Кто супа не имел в обед,
Охапки сена на ночлег,
Как репа гол, разут, раздет —
Того ты упокой навек!
Уж кто его не бил, не сек?
Судьба дала по шее, нет,
Ещё даёт – так тридцать лет.
Кто жил похуже всех калек —
Того ты упокой навек!
Гробовщик
Цветы покрывают всё, даже могилы
Я освободился из лагеря. Ехать мне было некуда, поэтому я поехал в Москву. На дворе стояла «перестройка», нет, она гремела, как ненастроенный оркестр: митинговщина широкими лавинами надвигалась на Москву; жизнь, как какая-то ещё неведомая, широкая река Сибири, вышла из прежних берегов и прокладывала себе новое русло.
В Москве появился частный извоз и частные охранные структуры. Я устроился охранником в один из ЧОПов. Народ в охране разный: тут и непризнанные писатели, тут и художники, тут и «афганцы», и офицеры в отставке, есть даже два полковника, тут даже есть боевые лётчики, уволенные в запас. Я тут, пожалуй, один с моим путаным, непонятным прошлым. Но мне помогли.
Для начала меня поставили охранять гаражи – работа непыльная, к тому же зима…
В руках у меня – резиновая палка и небольшая рация «Моторолла», она должна быть постоянно включённой, поэтому то, что творится в Москве, у меня на слуху. Это беспредел: бандитские разборки, взломы квартир, нападения, грабежи, похищения людей, убийства и проч. прелести современной жизни. В моём лагере ***, кажется, намного было спокойней, жизнь там была хоть и похожа на смрадный запах отхожего места, но зато устоявшийся…
К нам в охрану пришёл человек лет 40, какой-то холодный, как будто мёртвый, будто он пробыл на холоде лет двадцать пять.
– Нестор – сказал он мне коротко. – Я гробовщик.
– Гробовщик?
– Да, я столяр-краснодеревщик, но теперь мы делаем гробы.
– Наверное, доходное дело?
– Доходное. Теперь люди мрут скорей, чем мухи или муравьи, скорей, чем поймут, что с ними происходит… – Возникла пауза. Мой визави помрачнел. – Я тут у вас не надолго, к весне уйду. Буду снова делать гробы.
– А что же теперь ушёл или гробовых дел мастера теперь не нужны?
– Гробовщики сильно пьют. Я сам чуть не спился совсем. Бывало, что мы напивались до такой степени, что из глаз сыпались искры, а в окна заглядывали черти или ещё что похуже… Мы ложились спать в наши же гробы – и спали мертвецким сном. Потом просыпались и колотили снова гробы. А наш сердобольный народ нам всё нёс и нёс водку, сало да огурчики! Теперь можно сказать – это почти мафия: люди мрут, а наши структуры ритуальных услуг этому только рады: у них хороший доход. А теперь у многих людей нет зарплаты – и они несут гробовщикам водку! Несут со всех сторон, и всякому надо: кому починить скамеечку, кому столик стругнуть, кому гроб, кому два. Вот и рассчитывается народ водкой.
– И много у вас заказов бывало на дню?
– Бывало по-всякому. Бывало такой наплыв мертвяков да плакальщиков, посмотришь кругом, так всей России нужны только одни гробы! А бывало и тише. Это как паводок весной, по-разному.
– Расскажи мне про технологию гробов, как это делается?
– Гроб делается просто. Начинать надо со снятия мерки и разметки 22–26 см. Ширина доски берётся на низ гроба, а на крышку берётся доска полегче, 15 см. Тут надо потоньше доску, люди кладут крышку на голову и несут.
– За какое время делается один гроб?
– Гробы разные. Но в общем два часа – и гроб бывает готов. Потом его обивают бантами, рюшечками, делаются кресты, внизу обивают сатином, а иногда даже простынью. Рюшечки – чёрные и кресты чёрные. На рюшечки надо 30 м бантов, а на обивку любой материей, какую принесут, – 2 м изнутри и 2 м снаружи. Бабушкам или престарелым – обивка одна, а бездомным или бомжам – вообще без обивки.
– Что, прямо в голый гроб так и кладут?
– Прямо в гроб, на одни доски, набьют наволочку стружкой, и стружка на постель. Я родной матери делал гроб. Хороший получился гроб, как игрушечка. Это же, как говорится, последняя постель, или дом. – Гробовщик встал, закурил, выглянул в окно. Было видно по всему, что об этом гробе для матери он ещё и теперь думает…
– Да, не простое дело – делать гробы, морально это непросто, – сказал я.
– Гробовщик взглянул на меня, и как бы смерив глазами сверху донизу, сказал:
– Я и тебе скажу, какой тебе гроб понадобится.
– И какой?
– 195 см длиной и 70 см шириной, чтобы в квартиру мог пройти.
– Ну, это какой-то слишком большой гроб, – сказал я.
– Да, не маленький. Но мертвец ведь вытягивается на 5 см. А у некоторых животы дуются, крышка не закрывается. Бывало, иного покойника так раздует, что и в гроб не поместится, приходилось расширять.
– И что тогда, переделывали?
– И не раз переделывали. Одного мертвеца так раздуло, что его и похоронить не смогли как следует. Сделали ему на скорую руку новый гроб из фанеры да оргалита, а он из него вывалился… Это был страшный позор. На нашу фирму тогда все жаловались.
Такие гробы – это как одноразовые туфли для похорон, их из бумаги или из картона делают. Но так случается редко. – Да, у гробовых дел мастеров своя специфика и свои сложности, – сказал я. Но гробовщик уже не слушал меня. Он вышел из коморки, потому что к нему приехал его сын, который, говорят, то же гробовщик в той же конторе ритуальных услуг.
Нора поэта
У меня есть один замечательный снимок, на котором запечатлена моя тележка с книгами, разбросанными рисунками, рукописями и… норой, которую я, то ли в шутку, то ли всерьёз, назвал «нора поэта». Дело в том, что я привык к этой норе – это яма в лесу, выкопанная или лисицами, или медведем, или каким-нибудь бездомным, который захотел заночевать в лесу. Рядом с этим местом есть действительно небольшая землянка с трубой, где некогда жил какой-то бродяга. Теперь близ этой норы обосновался и я. Здесь тихо,