Он не удержался и сказал тихонько Злобину, когда Сиволап отошел на несколько секунд:
— Что он все командует? Как будто мы хуже него знаем?
Злобин ответил сердито:
— А ну, марш к «Конвасу»! — неожиданно нахмурился Злобин.
Пришла с большим опозданием директор музея — толстая, рыхлая, восторженная женщина в очках. Она бестолково металась по залу, словно кошка, у которой отняли котят. Всем старалась помочь и всем мешала. Правда, ей ничего не говорили, только морщились — все-таки директор. Саню она называла на «вы», и это ему так льстило, что он все время старался попадаться ей на глаза.
— Время, время! — подошел к ней Сиволап. — Где же ваша экскурсия?
— Сейчас, сейчас, товарищ режиссер, — засуетилась она. — Вообще-то мы открываем позднее, но я звонила в школу, договорилась. Они уже вышли. Обождите немного, еще совсем немножечко. А вы сами видели эти листовки? Пойдемте, я покажу — они там, у окна. Изумительная находка! Изумительная!
Но Сиволап лишь отмахнулся нетерпеливо и отошел — он уже видел листовки сто раз. Она осмотрелась, кому бы все-таки показать?
— Вот вам обязательно следует посмотреть, — тяжелой рысцой подбежала она к Сане, который стоял возле «Конваса», — ведь вы будете их снимать. Так лучше предварительно глянуть.
— Я не оператор, — скромно ответил Саня. — Я только помогаю.
— Пойдемте, пойдемте. И вам пригодится, какая разница!.. Такой текст! Такой восхитительный текст!
Директор взяла его за локоть и повела к стенду возле окна. Там лежал небольшой саквояж, похожий на такой, который носят с собой врачи, только очень старый. Рядом горка типографского шрифта — литеры совсем потемнели от времени — и пачка пожелтевших листков.
— Вот они! — торжественно произнесла директор музея. — Вот они, наши новые экспонаты. Шрифт для подпольной типографии и прокламации к молодежи с призывом восставать против Колчака.
Саня потянулся к листкам.
— Осторожно! Ради бога, осторожно! — затрясла руками директор музея. — Это же большая историческая ценность!
— Правда?.. А на вид простые бумажки! — удивился Саня.
Тут директора музея зачем-то позвал Бяша, и Саня остался один. От нечего делать начал лениво читать текст и вдруг встрепенулся. От листка исходила непонятная сила, ударившая, словно электрический ток. Он стал читать снова, но уже не медлительно и лениво, как вначале, а пожирая глазами строки:
«Если ты молод, силен и здоров,
Если ты не трус и ненавидишь рабство,
Если ты скорбишь душой за страдающий народ,
Если муки твоих отцов и братьев болью отдаются в твоем сердце,
Если ты хочешь видеть светлое царство, созданное руками трудящихся,
Если ты хочешь победить в великой борьбе против угнетателей и начать строить новую жизнь
НЕ МЕДЛИ!
Помоги своему товарищу и брату — красноармейцу, который своей кровью и своей жизнью освобождает тебя от цепей рабства.
ВОССТАВАЙ!
Бери в руки оружие, бей палачей-колчаковцев!
Да здравствует народное восстание!
Довольно терпеть и покорно ждать петли!
СМЕРТЬ ИЛИ ПОБЕДА!»
Мимо Сани проходили молодые партизаны, опоясанные пулеметными лентами. Он слышал треск винтовок и пулеметов, уханье пушек. С гиком проносились всадники. На дорогах подымались столбы пыли от сотен и тысяч шагающих ног…
Как она сказала? Историческая ценность?
«Если ты молод, силен и здоров,
Если ты не трус и ненавидишь рабство…»
При чем тут история? Ведь эти слова можно обратить к молодым ангольцам, южноафриканцам, к неграм Кении, ко всем, кто сегодня сражается против угнетателей. Для них они зазвучат так, как звучали тогда…
Надо переписать, сейчас же переписать. А карандаш? У Злобина есть.
Саня оглянулся.
— Стой!.. Не оглядывайся! — услышал он истошный вопль Сиволапа. — Эх, такой кадрик!
— Больше не надо! Хватит, — по обыкновению хмуро произнес Злобин.
Только сейчас Саня понял: пока он читал листок, его снимали. Он не знал, что делать: радоваться или обижаться.
— Зачем же вы? — сказал он неопределенно. — Я просто смотрел — и все.
— Вот и хорошо, что просто смотрел! — Сиволап, ликуя, показал большой палец. — Во кадрик! Во кадрик! Саня, ты молодчина! Каюсь, я тебя недооценивал, каюсь! Ты гениальный ребенок! Сначала — баобаб, а теперь эти кадрики… Нет, ты скажи, Злобин, это ли не кадрики? Это не кадрики?
— Ничего себе, — сдержанно ответил Злобин. — Посмотрим после проявки. Свету вроде маловато.
Но по нему было видно: он доволен. Очень!
Пришла экскурсия школьников. Началась съемка. Саня помогал Бяше перетаскивать и устанавливать прожекторы, таскал за Злобиным аккумулятор. А в конце съемки, когда оставалось только снять на пленку листовки и шрифт крупным планом, Злобин, закрепив камеру на штативе, подозвал Саню:
— Снимай!
— Как? Я же…
— Кому я говорю! — обрушился на него Злобин. — Ты будешь снимать или нет?
Саня, замирая от счастья, нажал спусковую кнопку. Аппарат застрекотал.
— Еще снимай! Еще!
Он снял метров пятьдесят, не меньше.
— Вот теперь хватит.
Они стали собирать аппаратуру.
— Молодчина! Ну, молодчина! — все никак не мог успокоиться Сиволап. — Во кадрики! Смотри теперь себя в передаче.
— Когда?
— В субботу… А ты лучше приходи прямо на тракт — в пятницу, после обеда, часа в четыре. Скажешь дежурному — я разрешил.
— А можно я с собой ребят приведу? — расхрабрился Саня.
— Можно! Тебе все можно! — Сиволап потрепал Саню по щекам. — Только не больше ста.
— Что вы! Я всего двоих. Четверых — самое большое…
Саня на студийном автобусе не поехал. Он попросил у Злобина карандаш и стал переписывать текст листовки.
РЯДЫ ТАОБОСКОА РАСТУТ
Из музея Саня пошел в студию и домой вернулся вместе с папой.
— Сбегай во двор за Димкой, — сказала мама.
Димку Саня обнаружил за домом. Во главе отряда разнокалиберных дошколят он носился по сараям, уже очищенным от снега, перепрыгивая с одной крыши на другую и производя страшный шум.
— Димка, домой!
Димка ухнул с крыши прямо в сугроб, ушел с головой в снег. С трудом выбрался оттуда и, отряхнувшись, подбежал к Сане.
— Только папе не говори.
— Что вы тут придумали?
— Прыгаем. Храбрость воспитываем.
— На земле прыгайте. Зачем на крышах?
— На земле не страшно — значит, храбрость не воспитывается. Надо там, где страшно-.
— Ерунда какая!
Саня кривил душой. Ему тоже захотелось немножко повоспитывать храбрость на сараях. Но бегать по крышам сейчас, на виду всего двора, да еще с дошколятами…
На лестнице его остановил спускавшийся вниз мужчина.
— Зазнался, историк! Своих не узнаешь!
Рыжий археолог! С чемоданом, снова веселый, как в поезде, с насмешливым блеском в глазах.
— Ой, правда, не узнал… Вы меня искали?
— Пока еще не возникла надобность, — улыбнулся археолог. — Просто, заходил за вещами. Виталий Евгеньевич пустил меня на квартиру как прилетели из Подгорска.
— А сын как? — поинтересовался Саня.
— Представь себе — жив-здоров!
— Ага! — обрадовался Саня. — Я вам сказал тогда, что выздоровеет, а вы даже слушать не захотели… Он свинкой болел? Или коклюшем?
— Нет… Просто пуговицу проглотил. Вот такую большущую. Чуть не задохся.
— Пуговицу? — Саня расхохотался. — Так она ведь невкусная.
— Вот и я ему говорил: нашел что кушать!
— А он что?
— Не хотел, говорит, но она ведь круглая. Сама, говорит, скушалась… Ну, я пойду, они ждут меня возле столовой.
— Ананасы! — вспомнил Саня. — Вы же тогда в столовой сетку с ананасами забыли.
— Тсс! — Археолог приложил палец к губам. — Что было, то сплыло. О том дне — молчок! Пусть он останется нашей тайной. Нераскрытой тайной истории и археологии. Звучит?
— Звучит, — весело подтвердил Саня.
— Смотри, я на тебя очень рассчитываю… Забегай на досуге, коллега…
После обеда явился Боря. Он страшно стеснялся, не хотел раздеваться — видно боялся, что Санины мама и папа будут его упрекать за Подгорск. Но папы дома не было — уже ушел в студию, а мама вытащила из чулана в переднюю старую, перегоревшую электроплитку, которая года два как вышла на пенсию.
— Посмотри, Боря, что с ней случилось?
— У нас же две новых! — удивился Саня.
— Не твое дело! — отрезала мама. — Другой мальчик сам починил бы!.. Только здесь темно, Боренька. Пройди в комнату.
Боря занялся плиткой и перестал стесняться.
Они ждали до четверти пятого. Сокола все не было.
— Он не придет, — сказал Боря.
— Обождем до половины.
— Вот увидишь!
Сокол так и не пришел. Тогда решили: они отправятся за книгой сами.
Мама спросила:
— Куда?
— В библиотеку.
— В семь чтобы был дома.
— Хорошо, мамочка.
— Успеем? — шепотом спросил Боря.
— Все равно! Уйду! В семь — и кончено! Они меня даже как следует не поругали.
На улице возле дома кто-то крикнул:
— Стой! Стрелять буду!
Они обернулись. Виталий Евгеньевич!
— Зачем вы сказали папе? — упрекнул его Саня. — Я же просил.
— Разве? Понимаешь, последнее время какие-то странные провалы в памяти… Ты сердишься? Не надо! Есть даже древняя поговорка: «Ты сердишься, Юпитер, значит, ты неправ». Руку! Я тебя обидел, я тебя прощаю. Мирись, мирись, мирись, больше не дерись. Все. Мир!.. Расскажите лучше, как ваши дела, открыватели сокровищ?
Саня высвободил руку.
— Некогда, Виталий Евгеньевич. Мы очень спешим.
Виталий Евгеньевич сделал испуганное лицо.
— Где пожар?
— Мы не на пожар. В библиотеку.
— В библиотеку?..
Виталий Евгеньевич смотрел им вслед, пока они не завернули за угол.
В библиотеке пришлось раздеться, заполнить читательские карточки и дать твердое обещание, что шуметь и разговаривать в зале они не будут.