Свидетелями происшествия стали лишь три человека, и, поскольку их показания в целом совпадали и еще не были присыпаны блестящей мишурой фантазии, нам остается характеризовать их как достоверные.
До рассвета оставалось часа два, и площадь освещали лишь немногочисленные исправные фонари, когда в 05:25 наши три очевидца с трех разных точек увидели, как Энрике Моралес, более известный как Чиво, или Козел, идет через площадь со стороны северного квартала. Скорее всего, они не обратили бы на это никакого внимания, если бы он не нес в руках длинную алюминиевую стремянку.
Кто такой Чиво, все свидетели знали, хотя и утверждали, что подробности его деятельности им неизвестны. То, что такой человек идет со стремянкой в темное время суток, само по себе настораживает и побуждает если не к действию, то как минимум к наблюдению за происходящим. Свидетели замедлили шаг, чтобы украдкой проследить за действиями Чиво. Сам Чиво, казалось, не подозревал, что за ним наблюдают, и свидетель, находившийся ближе других, отметил, что Чиво выглядел «совершенно растерянным».
Он подошел к краю фонтана, поставил стремянку. Неуверенно, на трясущихся ногах начал подъем по ступенькам. К этому моменту свидетели остановились, чтобы лучше видеть дальнейшее развитие событий. Никто из них даже не догадывался, что собирается сделать Чиво.
До момента, когда Чиво забрался на самый верх стремянки, показания свидетелей идентичны, затем они несколько расходятся. Один утверждал, что Чиво всплеснул руками, другой – что прошептал: «Ayúdame»[42]. Это не так важно, поскольку все были полностью согласны в том, что произошло после.
Поддерживая равновесие, Чиво отклонился назад, насколько позволяла стремянка, после чего кинулся вперед. Ноги только успели оторваться от алюминиевой площадки, как острый рог единорога пронзил грудь и вышел на спине сразу под левой лопаткой, и Чиво повис в паре метров над дном фонтана.
Возможно, Чиво целился себе в сердце, чтобы умереть как можно быстрее и с достоинством. Вышло не совсем так. Рог прошел правее сердца, застрял между ребрами, сломав их, и пробил левое легкое.
До этого момента операция проходила в полной тишине. А теперь Чиво словно очнулся от мнимого паралича. Руки и ноги задвигались, из горла вырывались тихие хлюпающие крики, хлестала кровь, которая стекала в фонтан. Чиво уперся ногами в макушку единорога и попытался слезть с рога, но безрезультатно. Он сдвинулся на несколько сантиметров, после чего силы покинули его и он с протяжным вздохом сполз обратно к статуе.
Только сейчас свидетели стали изо всех сил искать глазами друг друга в темноте. Может, нам?.. Надо ли?.. Никто из них не двигался, и, пока Чиво трепыхался все слабее, очевидцы достали телефоны. Двое набрали 112, третий снимал происходящее на камеру. Спустя несколько минут все закончилось. Хоть Чиво и промахнулся мимо сердца, он повредил достаточно артерий вокруг него, чтобы достичь желаемого. Чиво был мертв и теперь мог занять свое место в местной мифологии.
Линус
«Ты придумываешь кого-то живого и притворяешься им. Ты – собранные воедино куски. Тебя сотворили. Мозг размышляет. Придумывает. Издает звуки. Иногда слова. Говорит что-то. Лежит во мраке и говорит. Это ничего не значит. Значит только мрак. Ты – ничто. Есть только мрак».
Линус не знал, как долго продолжалось обучение. Время утратило линейность и превратилось в капли, они падали на поверхность и расползались в разные стороны. Цепляться можно было только за небо, которое посветлело над полем Йервафельтет, где он и Барак Обама, снова в маске, стояли друг напротив друга, а информация струилась Линусу в голову.
Он пребывал в блаженном состоянии, поскольку пытки сделали его восприимчивым к правде о человеческой жизни. Пока он висел на крюке, у него была возможность посмотреть на себя со стороны и увидеть, что он из себя представляет. Кусок мяса, способный испытывать боль. Больше ничего. Вскоре мозг закрасит это физическое осознание яркими красками, ведь задача мозга – производить смысл там, где его нет. Но сейчас время для обучения. Так ему объяснили.
Линус поднял глаза на предрассветное небо и разглядел едва заметную пелену, скрывающую за собой бесконечный мрак. Таким же образом мозг рождает иллюзии, и мы забываем о своей никчемности. Чувство собственного достоинства, целеустремленность, ностальгия – лишь призраки, подобно облакам на небе, лишенные сущности, мозг создает их, чтобы мы продолжали жить.
Барак Обама пристально посмотрел на Линуса и подошел ближе. Вокруг глаз виднелся край маски и более светлая кожа под ней.
– Ты видишь, – сказал Обама. – Теперь ты видишь.
Линус кивнул:
– Да, вижу.
Обама схватился за кожу у себя над ключицами, стиснул кулаки и потянул вверх. Пласт темной кожи с липким звуком отделился от груди и шеи. Клей отпустил, лицо сморщилось, и последним рывком он стянул маску через голову и бросил на траву.
При других обстоятельствах Линус заорал бы, увидев его настоящее лицо, но сейчас такой вариант даже не рассматривался, поскольку его охватила вещественность существования. То, что Линус видел перед собой, в каком-то более глубоком смысле было лишь еще одной маской, еще одной разукрашенной фоновой стеной перед мраком.
Это было даже не лицо, а скорее плохо зажившая рана, из которой смотрели бездонные глаза. Множество больших и маленьких шрамов, которые никогда не зашивали, ожоги, которые не лечили, выцветшая, отслаивающаяся кожа, вмятины над сломанными костями. Одна травма возвышалась над другими, словно крест на Голгофе. Два шрама шириной в сантиметр, вероятно оставшихся от порезов, шли от кончиков бровей к уголкам рта и делили лицо на четыре треугольника. Две перпендикулярные линии пересекались под раздробленным носом. На лице, открывшемся Линусу, была вырезана то ли буква, то ли символ – «Х». Ему на плечи легли руки, и голос сказал:
– Войди во мрак.
До этого момента Линус думал, что осмыслил обучение. Слова и присутствие Икса заставляли Линуса погружаться к максимально глубокому пониманию иллюзорности жизни и личности. Но она была именно возможной. Ведь сам коварный мозг занимался уничтожением собственного значения.
Теперь произошло что-то другое.
То, что секунду назад было интеллектуальным осознанием, превратилось в физическую уверенность. Мировую кулису сорвали, и Линуса окутал мрак, в котором он на самом деле все время и находился. Мрак был бескрайним и теплым. Линус вытянул руки, и пальцы коснулись чего-то приятного и вязкого, почти живого, похожего на зачатки чьих-то внутренностей.
Бог. Я внутри Бога.
У него подкосились ноги, и он упал в раскрытые объятия.
Открыв глаза, Линус обнаружил, что лежит на коленях у Икса. Над ним склонилось изуродованное лицо, но Линуса это не волновало. Испытывать отвращение к нему было бы так же абсурдно, как ненавидеть собственную ладонь.
По обе стороны от Икса стояли Алекс и Сергей. Они не отрываясь смотрели на Линуса, их взгляд был совершенно безоценочным. В каком-то смысле Линус находился на поле Йервафельтет, а в другом – все еще во мраке. В нем не было содержимого, не было сущности. Если бы ему приказали станцевать, он бы станцевал, если бы приказали покончить с собой, сделал бы и это. Все равно это не имело значения.
Подобно совершающему обряд священнику, Икс сделал движение ладонями вверх и сказал:
– Падайте.
Из тел Алекса и Сергея словно вдруг извлекли скелет, и они рухнули на землю, приземлились на мягкую траву, а затем подползли к Иксу и положили головы ему на ноги, подняв лица вверх и оказавшись рядом с лицом Линуса. Они часто и тяжело дышали, словно в нетерпеливом предвкушении, и Линус, сам не зная почему, задышал так же.
Звуки, издаваемые в низком регистре, вибрировали в теле у Икса и распространялись через череп Линуса. Все та же допотопная песня, которую напевал дядя Томми, «Со мною всегда небеса». Что-то стало пробиваться из деформированного носа Икса. Черная субстанция, слишком плотная для крови или соплей и слишком бесформенная и текучая для куска плоти. Субстанция вытянулась в тягучую струну с блестящей каплей в самом низу.
Линус открыл рот, чтобы ее проглотить.
Томми
1
Томми нашел Бетти на балконе: она стояла, вцепившись в поручень, и заплаканными глазами разглядывала двор. Он погладил ее по спине и встал рядом, так что их руки касались друг друга. Повышенные голоса с площади разносились по округе и долетали до балкона неразборчивым гулом.
– На площади что-то происходит, – сказала Бетти. – Я боюсь туда идти. Вдруг это как-то связано с Линусом.
– Не связано.
– Откуда ты знаешь?
– Мне пришло сообщение. Из газеты.
Если бы Томми полностью сосредоточился на своих профессиональных обязанностях, сейчас он был бы на площади и занимался историей с Чиво. Но фигура Томми Т. рассеялась, в то время как все более четкие контуры обретал обычный Томми, который больше беспокоился за сестру, чем за сенсацию.
– Дай посмотреть, – Бетти протянула руку.
– Что посмотреть?
– Сообщение.
Томми засомневался, но телефон все же отдал. Даже если «Снэпчат» удалял фотографии через пять секунд, фото Линуса под пытками, подвешенного на крюк, так отпечаталось в памяти Томми, что казалось странным, как это в телефоне его уже нет.
– Ты мне не веришь? – спросил Томми.
– Я думаю, ты говоришь то, что, как тебе кажется, мне сейчас надо услышать.
– Ты не можешь просто довериться?
Бетти покачала головой и открыла папку с сообщениями.
Для Бетти Томми всегда был главным авторитетом. В детстве она чаще приходила с вопросами к нему, чем к родителям. Она бы не вышла за Йорана, если бы Томми с воодушевлением не благословил их брак. Они были счастливы. А потом случилось то, что случилось, но Томми ведь не мог этого предугадать.
Так что Бетти нечасто подвергала сомнению его точку зрения. Обычно она проглатывала его приглаженную правду, как беззубый хлебает суп.
– Кто такой Чиво? – спросила Бетти, читая что-то на экране сузившимися до щелок глазами.
– А ты не знаешь?
– Если бы знала, не спрашивала бы.
– Он заправляет всем в северном квартале. Заправлял.
– Линус может быть замешан в этих… делах?
– Нет. Не в северном квартале. Это невозможно.
– Почему ты так убежден?
– Убежден. Верь мне.
Последние два слова Томми говорил Бетти только в особых случаях. Они были стоп-краном, чем-то окончательным и бесповоротным. Произнося «верь мне», Томми словно отправлял свой авторитет под нож. Бетти могла резать и ковырять сколько угодно, ничего подозрительного все равно не найти. Слова возымели желаемый эффект. Плечи Бетти опустились, и она сделала долгий выдох, который перешел во всхлипывания, когда она вернула Томми телефон.
– Но где же он тогда?
Томми не солгал. Он не сомневался, что Линус не имеет ничего общего с делами Чиво. Однако не стал рассказывать, что так же уверен: смерть Чиво и исчезновение Линуса как-то связаны. Но вот как – он не знал.
– Каким был Линус в последнее время? – спросил Томми.
– Как обычно. Замотанный.
– Он делал что-то необычное?
– Нет. Хотя да. Продавал печенье.
– Какое печенье?
– Обычное печенье.
– Давай-ка еще раз. Линус продавал печенье?
– Да. Чтобы немного подзаработать. Сам знаешь, нам пришлось забрать у него…
– Знаю-знаю.
Томми оставил ее и пошел в комнату Линуса. По пути прошел мимо Йорана, который сидел в своем кресле в гостиной. Требовательное бульканье означало, что он хочет что-то сказать, но, чтобы его слушать, надо было набраться терпения, а его в данный момент у Томми не было.
История о том, что Линус, словно скаут, ходит по квартирам и продает сладости, была так же убедительна, как и произведения Барбру Линдгрен[43] в жанре «документального детектива». Томми фыркнул – первым, что он увидел за дверью Линуса, оказался пакет, наполовину заполненный печеньем. Он открыл упаковку печенья с лимонным кремом. Да, действительно печенье. Взял одно и осторожно надкусил. На вкус тоже как печенье. Ощупал другие пачки, казалось, что в каждой из них именно то, что должно быть. Самое обычное гребаное печенье, за которое Линуса пытали и подвесили на крюк. Ага, как же. Грудь сдавило спазмом, и Томми схватился за сердце. В руку не отдает, значит, не стенокардия. Просто старая добрая тревожность.
Линус, Линус, во что же ты ввязался?
Что бы ни думали учителя и все остальные, Томми знал, что Линус умен. Он использовал печенье как дымовую завесу, чтобы скрыть что-то другое, настолько серьезное, что ему оказали честь и подвергли пыткам.
До встречи с Эрнесто оставался час, и, за неимением других зацепок, вполне можно заняться тем, что актуально на данный момент. Единорог, убивший Чиво. Томми искренне надеялся, что у этой сказки счастливый конец.
2
Когда Томми вышел на улицу, начал накрапывать дождь, так слабо, что это больше походило на влажное уплотнение воздуха, но вкупе с холодом и пасмурным небом над бетонными фасадами атмосфера была воплощением угрюмости шведских спальных районов, и это настроение передалось Томми. Он застегнул куртку на все пуговицы, засунул руки поглубже в карманы и пошел к площади, в то время как тонкая пленка воды окутывала его лицо, а сердце в груди опускалось все ниже.
Сначала ты втягиваешься, а потом тебя засасывает все глубже.
Он с ностальгией думал о том, как все было до проклятого звонка Уве Алина из «Стокхольмснютт». Сидел себе в кресле, ел низкокалорийные полуфабрикаты, смотрел по ящику программу про антиквариат, а Хагге приходил и клал голову на ноги. Теперь эта жизнь казалась потерянным раем.
В телефоне было полно уведомлений о пропущенных звонках. От Томаса, который, вероятно, хотел обсудить статью о боксерском клубе, от Янне с его абсурдной автобиографией, от Уве Алина, от Аниты. От людей, которые хотели ему что-то сказать и что-то от него услышать. В телефоне эти звонки и сообщения были аккуратно выстроены в ряд, а в его голове из-за стресса, угрызений совести и страха они скакали, как раскаленные шарики в пинболе, и Томми ужасно хотелось хорошенько дать с ноги по этому механизму и опрокинуть его. Покончить с этим дерьмом. Заползти обратно в кресло.
Если бы не Линус.
Линус – то необходимое условие, которое вынуждало его продолжать игру, поддерживать шарики в движении. Да, шарики. Сейчас шаров было уже множество, и Томми это бесило, потому что он чувствовал себя слишком старым и уставшим, чтобы успевать контролировать их все. А бонусная бесплатная игра между тем еще бесконечно далека. К черту метафоры. Просто иди.
На площади болталось непривычно много народа. Дождь все еще моросил, но это даже хорошо: постоянному ветру теперь сложнее гонять пыль.
У фонтана, который огородили по периметру бело-синей лентой, стоял полицейский пикет и фургон без опознавательных знаков, принадлежащий, скорее всего, криминалистической лаборатории. Тело Чиво уже увезли. Внутри оцепления разговаривали двое криминалистов в белых комбинезонах. Томми сощурился на единорога, на котором слабый рассветный свет падал на свежие пятна крови.
Сообщение из редакции было коротким: «Чиво покончил с собой в Сарае. Напоролся на статую. Возьмешься?» Томми не ответил.
Он прогуливался по площади: несколько полицейских опрашивали местных жителей, которые, казалось, не были рады такому вниманию. Около магазина группа побольше собралась вокруг какого-то накачанного типа, который что-то записывал в блокнот. Через пару секунд Томми узнал Мехди: коллега, учитывая, что придется ехать в Сарай, оделся в худи и трекинговые ботинки, то есть провернул тот номер с превращением, который был бы просто смешон, если бы на него решился Томми.
Когда Томми приблизился, группа рассеялась, а Мехди обернулся к нему с раздраженным выражением лица. Увидев Томми, он покачал головой.
– Какого черта, Томми. Приходишь тут, как волк в стадо овец.
– Да какой из меня волк. И они на овец не очень похожи.
– Ты знаешь, о чем я. Выглядишь как легавый.
– Да завали ты. Что ты здесь делаешь?
Последняя реплика прозвучала слишком агрессивно, еще и «да завали ты», бог мой. В обществе Мехди Томми, как и всегда, чувствовал себя реликтом эпохи Гутенберга. Мехди нахмурил густые брови и, казалось, обиделся.
– Ты отказался, я взялся. Для тебя это проблема?
– Нет, на самом деле нет. Сорри. Тут просто…
Выражение лица Мехди смягчилось, и он кивнул:
– Это вроде как твоя тема. Почему же отказался?
– По личным причинам.
– Тем же, что и раньше?
– В смысле?
– Когда мы играли в боулинг. Ты спросил, здесь ли тот чистый кокс. Сказал, что тебе нужно знать по личным причинам.
– Ни хрена себе у тебя память. Да, причины те же.
– И что?
– Что говорят люди?
Мехди покосился на блокнот и инстинктивно прижал его к себе, словно Томми и правда был тем самым волком и мог вырвать блокнот своими жадными до сенсаций зубами. Томми поднял руки, показывая, что ничего такого у него и в мыслях не было, ни в практическом, ни в журналистском плане.
– Это твое, – сказал Томми. – И я это не трону. Но мне надо знать. По тем же причинам.
– У тебя кто-то в этом замешан, что ли?
– Да. Но, пожалуйста, давай на этом остановимся.
Мехди ручкой почесал затылок и пролистал блокнот.
– Ну, – сказал он. – Все одновременно глупо и просто. Чиво пришел сюда со стремянкой. Залезает на нее, бросается на статую, некоторое время трепыхается, умирает. Вот и вся история. Никакого видимого принуждения, ничего.
– А до того?
Мехди засунул язык под верхнюю губу, и на секунду, глядя на него, можно было представить нечто невероятное: иранца с жевательным табаком во рту. Видимо, ему удалось разузнать что-то очень важное, но делиться этим он не хотел. Он покосился на Томми и сказал:
– Ну ладно. До того, видимо, в конторе Чиво была какая-то разборка.
– В качалке? Что за разборка?
– Скажем так, тяжелая разборка.
– Ладно. И что?
Мехди вздохнул, закатил глаза, словно обращаясь к небесам и говоря: смотри, как я плюю на собственные интересы, чтобы помочь коллеге в беде, запиши это в свою большую книгу.
– Приезжает фургон, оттуда выходят три… Барака Обамы, один из них довольно сильно «разукрашен». Потом разборка. Выстрелы. Троих закидывают в заднюю комнату. Одного выводят. Уезжают. Потом приходит Чиво со стремянкой, остальное ты знаешь.
Информация, которой поделился Мехди, была настолько концентрированной, что у Томми несколько секунд ушло на то, чтобы ее переварить и создать себе картину произошедшего. Набросав в голове эскиз, он смог произнести только:
– Барак Обама.
– Да. Он самый.
– Три?
– Да. Три.
Было очевидно, что больше Мехди ничего не расскажет, и Томми сменил тактику, давая понять, что они, несмотря ни на что, в одной команде.
– Трупы, – сказал Томми. – Что они делают с трупами?
– Не понял.
– Серьезно, Мехди. Ты же думаешь о том же, что и я. Что ты сейчас на моей половине поля. Самоубийства. Но не все покончили с собой. Многие просто исчезли. Больше двадцати человек. И ни одного гребаного трупа.
– Видимо, хорошо умеют их прятать. Сжигают, топят, хрен знает.
– Но не в таких количествах. Так не бывает. Всегда кто-то налажает, произойдет что-то непредвиденное. И тогда обнаруживается тело или его части. Один-два раза я бы еще повелся. Но не больше. Так что же они, черт возьми, делают?
Даже если такая постановка вопроса раньше не приходила Мехди в голову, сейчас он задумался и оглядел площадь, словно высматривая пропавшие тела. Томми воспользовался его рассеянностью и спросил:
– А фургон? В угоне?
Мехди кивнул, и Томми понял, что тот уже начал формулировать будущий текст о том, что оказалось в тени более сенсационных самоубийств. Томми не стал ему мешать, попрощался и пошел в сторону северного квартала.
– Эй-эй! – закричал Мехди. – Ты куда?
– Это твоя история, – бросил Томми через плечо. – Обещаю.
Мехди догнал его и пошел рядом.
– Не то чтобы я тебе не доверяю, Томми, просто…
– …просто не доверяешь.
Мехди было нечего добавить, и они молча направились в «Диабло Негро Джим».
3
Пройдя немного, Мехди достал свой огромный телефон и сделал несколько фото людей у фонтана. Не успел Томми отреагировать, как тот уже фотографировал себя и Томми. Только когда это стало fait accompli[44], он спросил:
– Ты же не против, да?
– Ты что, не взял с собой фотографа?
– Да нет, он где-то здесь. Снимает. Данне. Это для «Инсты».
– «Инстаграма».
– Угу.
Всю дорогу пальцы Мехди порхали по экрану, как приманка для рыбы по водной поверхности. Мехди был активен в социальных сетях. «Инстаграм», «Твиттер», «Фейсбук», возможно, и другие платформы, названия которых Томми не знал, потому что соцсети его особо не интересовали, и у него даже не было профиля в «Фейсбуке».
Томми раздумывал, не попросить ли Мехди удалить фотографию, которую тот только что сделал. Он видел ее всего секунду, но успел разглядеть на переднем плане в меру серьезного Мехди, а за ним – потрепанного второстепенного персонажа, которому можно доверить максимум комичный монолог, если публика заскучает. Убрав телефон, Мехди спросил:
– Как дела со «Снэпчатом»?
– Получаю фотографии.
– Не буду спрашивать какие, но почему?
Томми и сам задавался этим вопросом, но так и не нашел на него разумный ответ. Он исключил вероятность того, что отправителем был не так называемый Экис, а кто-то другой, – и что оставалось?
Как вариант: Экису нужен свидетель, способный увидеть и оценить весь масштаб его действий и донести эту весть до плебса. Томми надеялся, что так и есть, даже если он в таком случае играет роль Иоанна Крестителя для психопата, ибо другой вариант был еще хуже. Ведь фотографии в «Снэпчате» могут быть частью другой, еще более глобальной игры, где Томми – лишь одна пешка из многих и со своей позиции никак не может увидеть всю доску. В итоге ответить Мехди можно было лишь одно:
– Без понятия.
Тренажерный зал оцепили той же сине-белой лентой, и, похоже, не только Мехди опрашивал людей вокруг. Среди примерно тридцати дуболомов, собравшихся у входа, Томми разглядел репортера из конкурирующей вечерней газеты, еще одного из утренней газеты и одного фотографа. Одна полицейская машина была припаркована возле «лексуса» с наклейкой, и еще одна как раз подъезжала.
Эта история уже не принадлежала Томми, теперь он хотел знать лишь одно. Когда дверь полицейской машины открылась, он увидел свой шанс. Полицейский, вышедший из машины, был под два метра ростом, звали его Йоран Виваллиус, и Томми несколько раз имел с ним дело. Опытный следак, из тех, кто часто первым приезжал на место преступления при крупных инцидентах, когда нужно собирать многочисленные улики.
Пока Йоран продвигался к плотной группе у входа, сбоку от него возник Томми:
– Здорово, Йоран! Можешь подтвердить, что это помещение – так называемый офис Чиво?
Только в этот момент Томми заметил на ухе у Йорана Bluetooth-гарнитуру. Видимо, он с кем-то разговаривал, поскольку помахал рукой Томми, чтобы тот замолчал, прижал руку к уху и сказал: «Извините, не расслышал последнее предложение». Томми пристроился за спиной у Йорана, пока тот прокладывал себе путь сквозь толпу, а затем приподнял полосатую ленту и вошел в зал. Томми выждал три секунды и последовал за ним.
Йоран большими шагами шел по пустому помещению, не прекращая разговор. Томми разобрал только обрывки фраз, но казалось, что речь шла о поисках фургона. Дверь в заднюю комнату была открыта, и Томми дождался, пока Йоран туда войдет. Послышались приглушенные голоса, краткие приветствия. Томми прокрался вперед и заметил, что с его предыдущего визита на штанге остались обрывки скотча. Он сделал последние несколько шагов, чтобы рассмотреть комнату за стальной дверью.
По полу, покрытому пятнами биологических жидкостей, ползали два человека в защитном обмундировании, третий был чем-то занят у стены. Йоран ждал у двери, чтобы не загрязнить место преступления, и тут он увидел Томми.
– Твою же мать! – закричал он и схватил Томми за плечо. В тот же момент человек у стены сделал шаг назад, и Томми заметил его. Крюк. Он выглядел так же, как и на фотографии, которую ему прислали. Текстура стены та же самая. Несколько часов назад на этом крюке висел Линус.
Йоран потащил Томми к выходу, ругаясь и приговаривая, что считал Томми профессионалом. Хватка на плече стала более жесткой, теперь наверняка появятся синяки.
– Сожалею, Йоран, – сказал Томми. – У меня не было выбора.
– Да что ты говоришь. А мне придется проследить, чтобы ты никогда даже близко не подошел к месту преступления, пока еще с моим мнением считаются.
– Слушай, я и сам могу идти.
– Спасибо, мы заметили.
Йоран дотащил Томми до входа и выгнал его за пределы оцепления со словами «гребаный идиот», а потом зашагал обратно. Томми увидел Мехди – это ли не довольная улыбка у него на губах? Улыбка исчезла, когда он встретился взглядом с Томми, а потом обернулся к Дану Шюману, фотографу, и показал, что надо заснять. Томми не стал вмешиваться в их игры. Повел плечами, словно желая стряхнуть с себя все прилипшие к нему взгляды, и пошел прочь.
Троих закидывают в заднюю комнату. Одного выводят.
Если эта реконструкция событий верна, Чиво добрался до Линуса и пытал его, после чего его спас Экис и забрал с собой. Как же надо было увязнуть, чтобы заслужить такое наказание и такое спасение, – об этом Томми даже не осмеливался думать. Ясно было одно: дело тут совершенно точно не в печенье.
Предположим, Линус сейчас действительно во власти Экиса, а значит, надо идти к единственному человеку, который может хоть что-то рассказать об этой постоянно ускользающей фигуре. Десять часов. Томми ускорил шаги по направлению к подъезду Эрнесто.
4
Поднимаясь в лифте на двенадцатый этаж, Томми почувствовал, как что-то внутри него изменилось. Непредсказуемый осветитель у него в голове повернул регулятор и включил огни рампы, так что сцена, которой был он сам, окрасилась новым настроением.
Часом ранее он сходил с ума от беспокойства за Линуса, одновременно чувствуя сильное желание убежать, поджав хвост, и вернуться домой, в кресло. После смены света беспокойство осталось, но теперь оно соединилось с другим чувством, которого Томми давно не испытывал: жаждой мести. Я еще покажу этим уродам.
Во-первых, Мехди. Этот хрен прямо как та такса, которая обнюхивала Хагге. Везде сует свой нос. В поле, в городе, в «Фейсбуке», пока Томми… семенит. Он знал, что Мехди – ВИП-гость в ресторане «Риш», где он рассказывает свои истории гламурной публике и откуда никогда не уходит в одиночестве, если только сам этого не хочет. Короче говоря, он просто улучшенная версия Томми несколько лет назад. Это не радует.
Плюс унижение оттого, что Йоран выставил его за порог. У всех на виду. Мать твою, да это же Томми Т., его выкидывают, как какого-то старого алкаша! Он еще оправдается, он их еще уничтожит, всю эту шоблу, он…
Лифт подпрыгнул и со скрежетом остановился. Томми вышел и ощутил тот самый, сложно определяемый запах смерти. Когда он поднялся на тринадцатый этаж, там стоял Мигель и мрачно смотрел на него:
– Ты опоздал.
Томми посмотрел на часы:
– Семь минут.
– Опаздывать, – сказал Мигель, – значит красть время у кого-то. Тебе наверняка известно, как Эрнесто нравится, когда у него что-то крадут?
– Сожалею. Больше такое не повторится.
Мигель отошел в сторону и кивнул, давая понять, что можно подниматься дальше. Когда Томми проходил мимо, Мигель схватил его за ноющее плечо и внимательно изучил его лицо.
– Эрнесто чувствителен к инфекциям. Ты, часом, не болен?
– Нет, – ответил Томми. – Просто так выгляжу.
На последнем этаже Томми позвонил в дверь, на которой не было никаких табличек, поскольку почтальона сюда все равно не пускали. Дверь тут же открыла еще одна гора мышц. Томми его не знал, поэтому просто сказал:
– Я пришел увидеться с Эрнесто.
– А ты кто?
– Томми. Томми Торстенссон. Томми Т.
– Как тебя представить?
– Томми Т.
– Чем докажешь?
Томми думал, что из-за болезни Эрнесто отошел от дел, но охрана и требования к безопасности говорили об обратном. Томми достал бумажник и поискал там пресс-карту, которая, как он надеялся, убедит качка, похожего на Вина Дизеля: тот же непробиваемый яйцевидный череп и неуловимый взгляд.
Не успел Томми достать пресс-карту, как услышал женский голос:
– Проходи, Томми. Está bien, Mario.[45]
В прихожей стояла Альма. Рядом с Супер Марио она казалась совсем худой и хрупкой, словно качку достаточно дотронуться до нее указательным пальцем, чтобы переломить, но Томми знал, что она крепкой породы.
Они с Эрнесто познакомились еще подростками, она была с ним в джунглях во время боев с партизанами, которые со временем переросли в клановую войну. Их группа была из тех, у кого все сложилось лучше других, во многом благодаря тактическим способностям Альмы в бою и психологической проницательности на бивуаках. Кому можно доверять, кому налить стопку, а кому пустить пулю в затылок.
К тому же она была выносливой, как можжевеловое дерево. После засады, в которой Эрнесто сильно пострадал и в результате которой они в итоге эмигрировали, она три дня тащила его двадцать километров вдоль высохшей реки, пока они не пришли в деревню, где ему могли оказать помощь. Все это Эрнесто рассказывал Томми с трепещущим во взгляде пламенем гордости.
Томми вошел и пожал ей руку. Рука была холодной и костлявой, как птичья лапа. В Альме не было ни капли дружелюбия, а с возрастом черты ее лица стали еще резче. Из-за морщинистой кожи, покрывающей голову, казалось, что вся она сделана из того же можжевелового дерева, что и ее душа.
– Как он? – поинтересовался Томми.
– Сам увидишь, – ответила Альма. – Ждет встречи с тобой.
– Он не хотел, пока его не прижали к стенке.
– Скажи то же самое иначе.
Шведский Альмы – что произношение, что словарный запас – был далек от совершенства, а поскольку сказать «я не понимаю» было не в ее стиле, она перекладывала ответственность на того, кто произнес непонятную ей фразу, и требовала переформулировать.
– Я заставил его захотеть со мной встретиться, – сказал Томми, делая ударение на каждом слове.
– Нет, – возразила Альма. – Сейчас он хочет тебя видеть.
Томми пошел за Альмой по коридору к дубовой двери, которая вела в кабинет Эрнесто. Вспомнил, что за ней находится великолепная комната с антикварной мебелью, предметами южноамериканского искусства и коврами, пахнущими сигарами. Он предполагал, что Эрнесто будет лежать в постели в одной из спален, но, видимо, сегодня был не тот случай.
Альма негромко постучала в дверь и сказала:
– Mi amor? Tommi está aqui.[46]
Из комнаты послышалось что-то вроде «venga, venga»[47]. Альма открыла дверь и кивком пригласила Томми войти.
Запах смерти, который чувствовался на лестнице, в квартире усилился, а сейчас Томми находился в его эпицентре. Как ни странно, запах стал более приятным, когда из ужасного предчувствия превратился скорее в вещь в себе.
Комната, которую Томми помнил загроможденной, теперь выглядела противоположным образом. Там не было почти ничего. Стены голые и белые, на паркете нет ковров, единственными предметами в комнате было кресло, в котором сидел Эрнесто, и табуретка перед ним. От былой роскоши здесь остался лишь запах сигарного дыма. Томми вошел, дверь за ним закрылась, и шаги отозвались эхом.
Раньше Эрнесто был крупным мужчиной. Не таким, как его охранники, но достаточно большим и крепким, чтобы о подвиге Альмы в русле реки сложили героические песни. Теперь она смогла бы спокойно взвалить его на спину и бегать трусцой.
Невероятно, сколько можно пожирать тело изнутри, прежде чем оно испустит дух. Эрнесто напоминал скелет, обтянутый почти прозрачной, словно покрытой лаком кожей. Он был одет в белую рубашку с короткими рукавами, из которых торчали узкие, как рукоятки клюшек для флорбола, руки. Ноги накрыты пледом, а рядом – капельница, трубка от которой уходила в локтевой сгиб. Томми подошел и взял его обессиленную и вялую руку в свою.
– Привет, Эрнесто, – сказал он. – Что стало с меблировкой?
Эрнесто с непониманием повернул голову в сторону. По-шведски он говорил лучше Альмы, но, казалось, то ли не расслышал вопрос, то ли не знал слово «меблировка», так что Томми разъяснил:
– Мебель. Где вся мебель?
– На складе, – ответил Эрнесто. – В Чисте.
Вопрос Томми касался скорее самого отсутствия мебели, чем ее местонахождения. Вероятно, Эрнесто это понял, поскольку хитро прищурился и сказал:
– Садись.
Томми, как смог, устроился на табуретке, с которой по краям свисала его задница, от полуфабрикатов ставшая чрезмерно объемной. Возникло ощущение аудиенции, и встреча, видимо, так и задумывалась. Довольно долго они сидели друг напротив друга в тишине, и Томми пришлось изменить положение, чтобы ноги не свело судорогой. В конце концов Эрнесто произнес:
– Редукция.
– Прошу прощения? – переспросил Томми и подался вперед. – Редукция?
– М-м-м, – промычал Эрнесто и кивнул, так что задрожала дряблая кожа на шее. – Редукция. Убрать, понимаешь? Смерть заберет все. Не останется ничего. Ничего. Поэтому я тренируюсь. Привыкаю.
– Ладно, – сказал Томми. – Идею я понял. Вот только непохоже, чтобы ты редуцировал свою деятельность.
– Как ты узнал? – спросил Эрнесто. – Про бак?
Было не время рассказывать об односторонней коммуникации с Экисом, пока Томми не узнает позицию Эрнесто, поэтому он поделился деталью, о которой вспомнил, только когда Экис прислал фотографию партии кокаина.
– Заходил к Семтекс-Янне, – сказал Томми. – Знал, что партия уже попала в оборот, что она окажется у него. Видел гидрокостюмы и резиновую лодку, сложил два и два.
– Он это все даже не убрал? Вот идиот.
Чтобы случайно не подписать Янне смертный приговор, Томми поторопился ответить:
– Нет, это лежало среди кучи другого мусора, но я уже был в курсе, так что…
Эрнесто остановил его, устало подняв руку:
– Почему ты его защищаешь?
– Я буду писать его биографию.
В надежде отвлечь Эрнесто от мыслей о наказании, которое Янне должен был понести за свой просчет, Томми рассказал о задумке написать панегирик, содержащий все, кроме криминальной деятельности Янне, и провел параллель со Златаном и Давидом Лагеркранцем. Когда он закончил, Эрнесто сначала смотрел на него несколько секунд, а потом разразился таким глубоким и продолжительным смехом, что в его нынешнем положении это выглядело смертельно опасным. Исхудавшее тело сотрясали спазмы, а воздух выходил из легких шипящими толчками.
Отсмеявшись, Эрнесто вытер выступившие на глазах слезы, с большим трудом наклонился к полу и поднял серебряную шкатулку, из которой достал сигару и позолоченную зажигалку «Ронсон». Пока он медленными церемониальными движениями среза́л кончик и закуривал сигару, Томми в который раз задумался, какая же обширная организация и контакты какого уровня нужны, чтобы организовать такую схему.
Производство товара, погрузка в металлический бак, который он видел на фотографии. Перевозка в порт в Венесуэле. Водолазы крепят бак на нефтяной танкер с помощью электрического магнита. Путь через океан, капитан дал согласие, а может, его и не спрашивали. Более вероятно, что договорились с матросом. Прибытие на рейд недалеко от Стокгольма. Отсоединение бака до осмотра корпуса судна, вероятно, с помощью пульта дистанционного управления, который Янне держал на фотографии. Затем новые водолазы, погрузка на резиновую лодку. Складирование. Распространение.
Столько людей, столько звеньев цепи, столько моментов, когда кто-то может решить, что это все ненужные проблемы, лучше просто прикарманить все это дерьмо, продать его и купить на вырученные деньги остров где-нибудь в южном море и частную армию. Но нет. Муниципальным политикам в Стокгольме тут есть чему поучиться: принадлежащий Экису канал импорта просто образец дисциплины и преданности.
Эрнесто закурил сигару. Достал из серебряной шкатулки пепельницу и поставил ее на плед, закрывающий ему ноги. Затянулся и закрыл глаза, хрупкие веки задрожали от наслаждения. Потом сквозь дым сощурился на Томми и спросил:
– Что ты хочешь знать?
– Все.
– На все нет времени. Мне осталось максимум три месяца. Так что тебе придется быть более, как это говорится, конкретным.
– Кто он такой? Это тот же человек, который работал в прачечной, да? Ты тоже был в этом замешан, хотя дело было в южном квартале?
Эрнесто смотрел на Томми. Долго. По его лицу невозможно было понять, что происходит у него в голове. Три месяца. По опыту Томми, люди, собравшиеся умирать, стремятся рассказывать. Создать связный нарратив своей жизни, желая придать ей какое-то подобие смысла.
Эрнесто не походил на большинство людей, так что, возможно, как раз его идея о редукции – от вещей он уже избавился, а теперь можно избавиться и от рассказа – заставила его в конце концов начать.
5
– Не знаю, откуда он взялся, – начал Эрнесто. – Однажды он упомянул Худдинге, но это все.
– Больницу Худдинге или сам пригород? – уточнил Томми.
– Короче. Однажды он просто там появился. В прачечной. Я вел кое-какие дела в южном квартале и старался быть, как это называется, в курсе дела. Этот парень продавал таблетки. Источник в Каролинской больнице заворачивал таблетки, которые собирались выбросить, в простыни, а их отправляли в прачечную.
Пока ничего нового Томми не услышал, но надеялся, что это только начало, и не стал перебивать Эрнесто.
– Не знаю, помнишь ли ты, – продолжал Эрнесто, – но в то время в южном квартале заправляли братья Микконен, а с ними шутки были плохи. Так что я рассчитывал, что карьера этого парня будет недолгой.
Эрнесто нахмурил брови и посмотрел на сигару, словно именно она была причиной его ошибки. Томми смутно помнил братьев Микконен: шпана старой школы с вечно ободранными костяшками пальцев. Малейшее подозрение, что ты пошел против них, и ты просыпался в больнице с сотрясением мозга и сломанной челюстью.
– О’кей, – сказал Эрнесто и стряхнул пепел с сигары, которой так и не затянулся во второй раз. Может, ему просто нравился запах, атмосфера прежней жизни, которую создавала сигара. – Так вот, братья Микконен узнали об этом бизнесе. Отправили туда кого-то. Тишина. Потом пошли сами. А потом… – Эрнесто развел руками.
– Пропали?
– Раз – и нет. Обоих. Не помню их имена. Сложно запоминать иностранные имена. Может, Антти. Нет. Не знаю. В общем, исчезли. Бесследно.
– Что же с ними случилось?
Эрнесто проигнорировал вопрос Томми и продолжил.
– Тогда мне стало интересно. Здесь есть… – Эрнесто щелкнул пальцами у виска и нашел нужное слово: – …потенциал. Я запустил пробный шар. Спросил, есть ли желание распространять что-то получше, чем списанные лекарства? Желание было. Мы назначили встречу.
Эрнесто откинулся в кресле и наконец снова затянулся, что вызвало приступ кашля. Томми поспешил наклониться вперед и взять у него сигару, чтобы он мог спокойно откашляться с пустыми руками. Когда приступ прошел, Эрнесто жестом попросил вернуть сигару. Томми вернул и сказал:
– Ты в могилу себя сведешь.
– Пойми, – сказал Эрнесто. – Сигары всю жизнь, алкоголь в умеренных количествах, и где же возникает рак? В печени. Несправедливо, да?
Томми покачал головой, но воздержался от комментариев. Справедливость – понятие сложное, если принять во внимание прошлую жизнь Эрнесто. Но он был не из тех, кто склонен снова и снова возвращаться к собственным неудачам, и Эрнесто продолжил.
– Он выглядел страшно. Terrible.[48] Хотел говорить со мной в маске, но я сказал – нет. Надо видеть лицо будущего партнера. Он снял маску. Coño[49], какое есть слово, прыщавый. В Медельине я всякого насмотрелся, но такое… Не лицо, а одна большая рана. И поперек, вот так… – указательным пальцем Эрнесто показал на лице две пересекающиеся линии – глубокие-глубокие шрамы, как буква «Х».
– Экис… – выдохнул Томми.
– Exacto[50]. Экис. Я не подал виду. Как будто так выглядят все мои друзья. Вся семья.
У Эрнесто вырвался смех, который он с усилием прервал, чтобы не вызвать новый приступ кашля. Он схватился за живот, лицо исказила гримаса боли, и Эрнесто продолжил:
– У нас сложились нормальные отношения. Доверие. Это важно. Мы начали действовать. Все шло хорошо. Никаких разборок. Уважение. Много денег. Года два.
Эрнесто кивнул сам себе, во взгляде появилось что-то печальное, когда он вспомнил золотой период своей карьеры. Рискуя прервать рассказ, Томми не мог не спросить:
– А те, кто пропал? Ты знаешь, что произошло?
Эрнесто покачал головой:
– Без понятия. Перешли дорогу кому-то еще. Какой-то крупной шишке из Финляндии. То же самое. Исчезли.
– Никогда не интересовался?
– Это не мое дело. У него своя часть бизнеса, у меня своя. Откуда я знаю? Может, щёлок, и вперед, в машины. Должно сработать. В бочке работает.
Томми решил не уточнять, откуда Эрнесто знает, что в бочке это работает. Как и во время их прошлых встреч, Эрнесто, вероятно, рассчитывал на то, что обладает свободой сообщения информации, но интересоваться конкретными деталями было как минимум невежливо, поэтому Томми не стал.
– Хорошо, – сказал Томми. – Несколько успешных лет бизнеса. Что потом?
– Потом. – Эрнесто скорчил гримасу отвращения. – Потом появился Чиво.
Тогда только началось расследование, которое со временем вылилось для Эрнесто в тюремный срок, и он был вынужден не высовываться. Молодой Козел увидел в этом шанс и предложил парню в прачечной свои услуги. Тот отказался. Из преданности Эрнесто или недоверия к Чиво – история умалчивает.
– И вот они пришли, – продолжил Эрнесто. – Пятеро. Наверное, слышали про братьев Микконен. Мои глаза в южном квартале давали информацию. Я собрал трех парней. Мы ждали. Они выносят парня к машине. Превращают его в котлету. Или даже в кашу. Закидывают в багажник. Сделать ничего нельзя. Мы едем за ними. К озеру Бруннсвикен. Они топят парня с помощью веревки и такого…
Эрнесто сигарой описал в воздухе круг, так что пепел упал на паркет.
– Как это называется? Для трактора. В колесе?
– Обод?
– Exacto. Обод тракторного колеса. Для тяжести, да? Халтура. Близко от берега. Вышли на мостки, бросили в воду. Тогда. Мы услышали. Крик. Слабый, но крик. Парень был жив. Чиво и остальные смеялись, пока он тонул. Потом ушли. Мы подождали минуту. Потом быстро-быстро. Нырнуть, отрезать, вытащить.
Дыхание Эрнесто становилось все поверхностнее, предложения – все более отрывистыми. Он закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул, после чего сделал жест рукой, словно отмахиваясь.
– Короче говоря. Парня лечили. Дома. Выжил. Я думал: ему нельзя здесь оставаться. Связался с людьми. В Колумбии. Моими людьми. Отправил его. Потом сел. На семь лет. Мало чего слышал. Видимо, у него все в порядке. Хороший ресурс. Больше не знаю.
Томми подумал о зернистом фото из джунглей, о верхушке конкурирующей группировки, которую заставили покончить с собой. Ресурс.
Вялыми движениями Эрнесто потушил сигару и так глубоко погрузился в кресло, что оно стало похоже на чудовище, которое вот-вот его поглотит. Долгий рассказ отнял его силы, и Томми надо было спешить, если он хотел услышать что-то еще.
– А сейчас? – спросил Томми. – Что сейчас?
Эрнесто ответил не сразу, и его голос был таким жалким, что Томми испугался: уж не решил ли он умереть здесь и сейчас?
– Я вышел. Он вернулся. У него теперь свои контакты там. Новые. А у меня свои. Старые. Вместе… – Эрнесто сплел пальцы дрожащих рук, – хорошая комбинация. Уважение. Возможности.
Томми смотрел на скорченное старое тело, которое так плохо сочеталось с понятиями «уважение» и «возможности».
– Зачем ты это делаешь, Эрнесто? Если тебе так мало осталось, зачем продолжать?
На впалых губах Эрнесто появилась улыбка, а в глазах загорелся едва заметный огонек.
– А что мне, по-твоему, делать, Томми? Бинго? Все, больше нет сил. Можешь позвать Альму?
– Последний вопрос. Ты знаешь, где он? Где мне его найти?
Эрнесто несколько раз моргнул и с большим трудом привстал, чтобы наклониться ближе:
– Томми, послушай. Даже близко к нему не подходи. Все годы. Все, что я сделал. Никогда не встречал настолько опасного человека. Он безумен. Он… само зло. Он – Дьявол. El Diablo, entiendes?[51] Держись от него подальше.