Итак, должно выбрать или эстетический, или этический путь в жизни. В первом случае еще нет, однако (как уже сказано выше), и речи о выборе, в истинном смысле этого слова. Тот, кто живет эстетической жизнью, следуя непосредственному влечению своей природы, совсем не выбирает, тот же, кто отвергает этический путь жизни сознательно и выбирает эстетический, уже не живет эстетической, т. е. непосредственной жизнью, а прямо грешит и подлежит поэтому суду этики, хотя к его жизни и нельзя предъявлять этических требований. Этика как character indelebilis[96] тем и знаменательна, что, скромно становясь, по-видимому, на одну доску с эстетикой, она, тем не менее, обуславливает выбор в свою пользу, т. е. обуславливает действительность самого выбора. Грустно поэтому видеть, что многие люди не живут, а просто медленно гибнут душевно, проживают, так сказать, самих себя, не в том смысле, что живут полною, постепенно поглощающею их силы жизнью, нет, они как бы заживо тают, превращаются в тени, бессмертная душа их как бы испаряется из них, их не пугает даже мысль о ее бессмертии — они как бы разлагаются заживо. Они не живут эстетической жизнью, но и не знают объединяющей сущности этики; нельзя сказать поэтому, чтобы они отвергали этику и таким образом грешили, если не считать грехом их жизненную неопределенность, то, что они, в сущности, ни то ни се, не эстетики и не этики. Они не принадлежат также к числу сомневающихся в бессмертии души, потому что всякий сомневающийся в этом глубоко и искренно, и притом ради себя самого, непременно уразумевает в конце концов истину…
Я сказал: «ради себя самого», и сказал это недаром; давным-давно пора остерегаться той великодушно-геройской объективности, с которою многие мыслители строят свои системы, имея в виду лишь чужое благо, а не свое собственное. Тому же, кто по поводу высказанного мною суждения упрекнет меня в эгоизме, я отвечу: ваш упрек означает, что вы не имеете никакого представления о личном «я», не понимаете, что мало пользы человеку, если он обретет весь мир, но повредит душе своей, и что плохо то доказательство, которое неубедительно прежде всего для самого доказывающего.
Мое «или — или» обозначает главным образом не выбор между добром и злом, но акт выбора, благодаря которому выбираются или отвергаются добро и зло вместе. Суть дела ведь не в самом выборе между добром и злом, а в доброй воле, в желании выбрать, чем само собой закладывается основание и добру и злу. Тот, кто склоняется в сторону этики, хотя и выбирает добро, но это добро является здесь лишь понятием отвлеченным, так как ему этим выбором полагается лишь одно основание, и ничто не мешает выбравшему теперь добро остановиться впоследствии на зле. Из этого ты опять видишь, насколько важно вообще решиться на выбор; видишь, что вся суть тут не в обсуждении предметов выбора, а в духовном крещении воли человека в купели этики. Чем более упущено времени, тем труднее становится выбор, так как душа все более и более сживается с одною из частей дилеммы, и отрешиться от этой последней становится для нее все труднее и труднее, а между тем это необходимо, если выбор должен иметь мало-мальски решающее значение. Справедливость последнего положения я постараюсь доказать тебе позже.
Ты знаешь, что я никогда не выдавал себя за философа, меньше же всего в беседах с тобой. Часто из желания подразнить тебя, часто потому что я действительно смотрю на свое положение как на счастливейшее и исполненное наиглубочайшего значения в свете, я взял за правило говорить всегда от лица семьянина. В самом деле, я не пожертвовал своей жизни на служение науке или искусству, то, чему я отдался, — собственно говоря, мелочь в сравнении с упомянутыми высокими предметами, — я весь отдаюсь своей службе, своей жене, своим детям, но это с моей стороны не жертва, в этом мое наслаждение и радость. Да, все это мелочь в сравнении с тем, чему отдаешься ты, и все же, мой юный друг, остерегайся, не обманись в том великом, чему ты жертвуешь собой. Хотя я, как сказано, и не философ, мне, тем не менее, придется выступить здесь с некоторыми философскими рассуждениями, которые прошу тебя не столько критиковать, сколько просто принять к сведению. Конечный результат твоей полемической борьбы с жизнью выразился в молодецком восклицании: «или — или, — безразлично», имеющем странное сходство с излюбленной теорией новейшей философии, утверждающей, что принцип противоположности утратил свое значение. Я хорошо знаю, что основная точка зрения, с которой ты смотришь на жизнь, противна философии, и все-таки мне кажется, что последняя сама повинна в ошибочном воззрении на жизнь. Если же эта ошибка и не бросается всем в глаза сразу, то потому лишь, что философия занимает еще менее верное положение, чем ты. Ты действуешь — философия созерцает. Вступая же в область практической действительности, философия приходит к тому же выводу, что и ты, хотя и выражает это несколько иначе. Ты примиряешь противоположности в своего рода высшую галиматью, философия — в высшее единство. Ты обращаешься к будущему — каждое действие принадлежит, собственно, будущему — и говоришь: я могу сделать то-то и то-то, но что б я ни сделал, путного ничего не выйдет, ergo — ничего не буду делать. Философия имеет дело с прошедшим, с прошлым всемирной истории; она показывает, как расходящиеся моменты соединяются в высшем единстве, она примиряет и примиряет без конца. По-моему, однако, она не дает ровно никакого ответа на мой вопрос — я спрашиваю о будущем, — ты же все-таки отвечаешь на него, хотя бы и бессмыслицей. Допустим теперь, что философия права, что принцип противоположности утратил свое значение, или что философы могут примирить в высшее единство противоположности каждого момента. К будущему это, однако, относиться не может, так как противоположности должны существовать прежде, чем можно приступить к их примирению. Раз же противоположности существуют, существует и «или — или», т. е. выбор между ними. Философы говорят: так было до сих пор, а я спрашиваю: что мне делать впредь, если я не хочу быть философом? Я ведь отлично вижу, что, раз захотев стать в положение философа, я кончу тем же, чем и другие философы, — стану примирять противоположности прошедшего. Итак, частью потому что философия до сих пор не дала никакого ответа на мой вопрос (ведь будь я даже гениальнейшим философом в мире, у меня все-таки должна же быть какая-нибудь цель в жизни, кроме созерцания прошедшего), частью потому что я, скромный семьянин, не имеющий ничего общего с философией, я вновь почтительнейше обращаюсь с моим вопросом к уважаемым представителям науки: что мне делать? Ответа нет по-прежнему: философия занимается прошедшим, и каждый представитель ее так ушел в созерцание этого прошедшего, что «в настоящем остались одни фалды его сюртука», как говорит остроумный поэт об одном страстном любителе древностей. Вот тут-то ты и сходишься с философами: вы как бы допускаете, что ход жизни может остановиться. Для философов всемирная история закончена и подлежит примирению. Оттого-то в наше время и стало заурядным грустное явление встречи молодых людей, способных примирять христианство с язычеством, шутить с титаническими силами истории, и в то же время не только не способных ответить простому человеку на вопрос, что ему делать, но и не знающих, что им делать самим. Ты большой мастер выражаться остроумно и красиво, особенно если дело идет о том, чтобы высказать свой взгляд на жизнь, свое исповедание веры, и я хочу здесь привести одно из твоих выражений, показывающее, как много у тебя, в сущности, сходства с новейшими философами, — хотя их настоящее или напускное достоинство и не позволяет им принять участие в восторженном полете твоей фантазии.
Если тебя спрашивают, согласен ли ты подписаться под адресом королю, вотировать конституции, подоходный налог, принять участие в том или другом филантропическом предприятии — ты неизменно отвечаешь: «Почтенные современники, вы плохо понимаете меня! При чем тут я? Я знать вас не знаю! Я совсем в стороне, как маленькое испанское „s“». Так и философ, его нет здесь, он знать никого не знает, сидит себе и слушает песни о былом, внимает гармонии примирения.
Я уважаю науку и ее представителей, но и жизнь ведь имеет свои требования; я еще мог бы затрудниться составить свое мнение о единичном гениальном представителе науки, с головой ушедшем в прошлое, — при виде же сотен молодых людей, подражающих ему, раздумывать долго не приходится: ясно, что не все они обладают философскими головами, а между тем все погружены в излюбленную философию времени или, как я охотнее назвал бы ее, излюбленную философию юношей нашего времени. Я предъявляю к философии одни лишь вполне законные требования, которые имеет право предъявить всякий, кого она не смеет лишить этого права по причине полного отсутствия в нем умственных способностей; я семьянин, у меня есть дети, и от имени моих детей я спрашиваю: что делать человеку? как жить? Ты, может быть, улыбнешься; философы же из подростков уж наверно ограничатся одной улыбкой в ответ на этот вопрос отца семейства, а я скажу все-таки, что молчание философии является в данном случае уничтожающим доводом против нее самой. Разве ход жизни приостановился? Разве современное поколение может жить одним созерцанием прошлого? Что же в таком случае будет делать следующее поколение? Тоже созерцать прошедшее? Да ведь предшествующее (т. е. наше) поколение, занимаясь также одним созерцанием прошлого, не произвело ничего, не оставило по себе ничего, подлежащего созерцанию и примирению! Вот еще новое доказательство того, что ты стоишь на одной доске с философами, а я еще раз могу заявить вам, что вы утратили самое главное, высшее в жизни. Воспользуюсь своим положением семьянина, чтобы яснее выразить тебе свою мысль: если бы женатый человек стал утверждать, что самый совершенный брак есть брак бездетный, он впал бы в ту же ошибку, что и философы. Такой человек возводит себя в абсолют, тогда как, напротив, каждый семьянин должен считать себя не более как моментом, продолжающимся в детях, и такой взгляд будет гораздо справедливее.