Полагаю, что мое объяснение сущности и причин меланхолии удовлетворяет тебя, так как ты вряд ли согласишься с мнением многих докторов, утверждающих, что причины меланхолии чисто физические; будь это так, они могли бы, казалось, исцелять страждущих ею… в том вся и суть, что меланхолия — болезнь духа и исцеляется лишь силою духа, одержавшего победу над сковывавшей его стремления непосредственностью, которая является выражением плотской природы человека… Торжество духа ведет к тому, что все мелочные заботы и печали человека — недовольство жизнью, тоскливое сознание ненужности и бесполезности своего существования — все исчезает само собой; раз человеческая личность осознает свое вечное и неизменное значение, она осознает и свое значение в земной жизни…
Надеюсь, ты простишь мне это маленькое отступление от главного предмета нашей беседы — я позволил себе его, имея в виду твою же пользу. Возвращаюсь теперь к людям, видящим смысл и цель жизни в беспрерывном наслаждении. Человек, обладающий обыкновенной житейской мудростью, легко поймет, что подобное воззрение весьма трудно применимо на практике, и поэтому не станет останавливаться на нем. Утонченный же эгоист также увидит, что в большинстве случаев самая суть наслаждения ускользает от него; и вот создается новое воззрение, учащее, что следует наслаждаться не тем, что обуславливает данное наслаждение, но самим собою в положении наслаждающегося. Это уже воззрение высшего порядка, и тем не менее оно не затрагивает сущности самой личности, которая по-прежнему сохраняет всю свою непосредственность — да и условия для наслаждения по-прежнему находятся вне самого человека: для того чтобы наслаждаться самим собою в положении наслаждающегося, нужно все же привести себя в это положение, что опять-таки зависит от различных внешних условий. Вся разница между таким утонченным эпикурейцем и обыкновенным эстетиком в том, что первый наслаждается до известной степени сознательно, тогда как последний — непосредственно; зависимость же обоих от внешних условий по отношению к возможности наслаждаться одинакова. Как избавиться от этой зависимости? На помощь является новое воззрение, которое учит людей искать наслаждение в возможно большем уничтожении внешних условий, от которых оно зависит. Из чего, однако, опять следует, что наслаждение наслаждающегося собой благодаря уничтожению внешних условий зависит от того, насколько ему удастся уничтожить эти условия. И это еще не все: благодаря тому, что мышление такого человека вертится исключительно на нем самом и не в состоянии содействовать развитию личности, а наслаждение обуславливается возможно малым содержанием того же самого наслаждения, — этот человек как бы выдалбливает самого себя.
Полагаю теперь, что вышеприведенные рассуждения довольно ясно — по крайней мере, для тебя — очертили область эстетических воззрений на жизнь. Общее сходство их в том, что все они требуют для человека такой именно жизни, которая обуславливается непосредственной сущностью его природы и вполне соответствует ей, так как мышление никогда не подымается выше уровня этой непосредственности, и единственным объектом его остается физическая жизнь данного человека. Я дал тут, разумеется, лишь беглый обзор этих эстетических воззрений, не входя в подробное разбирательство их сущности и различий, — я имею главным образом в виду переход от эстетической непосредственности к этическому сознанию, и на этот-то предмет я и прошу тебя обратить особенное внимание.
Положим, что человек, живший исключительно ради своего здоровья, даже и «умирая» (говоря твоим языком), «был здоровее, чем когда-либо»; положим, что прекрасная графская чета танцевала на своей золотой свадьбе, вызывая такой же восторг восхищения, каким сопровождалось их появление в бальном зале в самый день их бракосочетания; положим, что любитель золота собрал неисчислимые сокровища, что честолюбец добился самых высоких почестей, что молодая девушка соединилась со страстно любимым человеком, что коммерческий гений опутал торговой сетью все части света и забрал в руки биржи всего мира, что изобретатель перекинул мост с земли на небо; положим, что Нерон никогда не задыхался от истомы, но каждую минуту находил все новые и новые наслаждения, что утонченный эпикуреец постоянно открывал случай наслаждаться самим собой, что циник довел число внешних условий, от которых зависит его наслаждение жизнью, до минимума, предположим все это; какой же вывод должны мы сделать? Все эти люди наслаждаются жизнью? — Вряд ли ты согласишься с таким выводом — почему, объясню позже; ты охотно согласишься только, что многие люди сделали бы этот вывод и что нашлись бы даже и такие, которые, воображая, что изрекают невесть какую мудрость, прибавили бы, что единственное, чего всем этим счастливцам недостает, — это умения ценить свое счастье. Сделаем теперь как раз обратное предположение, т. е. положим, что ни один из упомянутых людей не достиг желаемого. Вывод: всеми ими овладело отчаяние. С этим ты тоже вряд ли согласишься; пожалуй, даже скажешь, что им вовсе не из-за чего было и приходить в отчаяние. Почему ты держишься такого мнения, я тоже объясню позже, а теперь лишь установлю наше согласие относительно того, что бо́льшая часть людей нашла бы в данном случае достаточные основания для отчаяния.
Разберем же эти основания. Не заставит ли этих людей прийти в отчаяние то, что они убедились в суетности своих желаний, в суетности того, на чем они основывали свою жизнь? Какое же, однако, основание приходить в отчаяние от того, что суетное оказалось суетным? Разве в самой сущности суетного произошло в данном случае какое-нибудь серьезное изменение? Напротив, оно произошло бы, если бы это суетное не оказалось суетным в действительности. Отчаиваться, таким образом, этим людям нечего, ничего нового в их положении не произошло; если же они тем не менее, отчаиваются, то причину их отчаяния и надо искать в отчаянии же — в том отчаянии, в котором они находились и прежде, и всегда. Разница между их прежним положением и настоящим лишь та, что прежде они не сознавали своего отчаяния, а теперь сознают, но это разница чисто случайная. Оказывается, следовательно, что эстетическое воззрение на жизнь — всех сортов и степеней — есть, в сущности, своего рода отчаяние; оказывается, что человек, живущий эстетической жизнью, живет сознательно или бессознательно в отчаянии. Раз, однако, человек живет в отчаянии сознательно — как ты, например, — переход к высшей форме бытия является по отношению к нему безусловным требованием.
Здесь я опять позволю себе небольшое отступление, так как хочу объяснить неодобрение, высказанное мной по поводу безумно страстной любви молодой девушки. Делаю я это во избежание каких бы то ни было недоразумений: ты ведь знаешь, что я в качестве женатого человека, напротив, готов при каждом удобном случае — и письменно и устно — отстаивать raison d’être любви. Человек с обыденным житейским умом, пожалуй, постиг бы всю непрочность такой любви и формулировал бы свое жалкое мудрствование таким образом: лучше любить помаленьку, да подольше. Подобная мудрость, однако, куда менее прочна и уж во всяком случае куда более ничтожна, чем самая любовь молодой девушки, и ты, разумеется, понимаешь, что мое неодобрение ни в каком случае не может вытекать из подобных соображений. Для того чтобы объяснить это неодобрение, мне приходится отважиться на крайне трудный для меня эксперимент мысли: предположить, что я сам сделался предметом такой любви. Как сказано, мне в высшей степени затруднительно представить себя в таком положении: я полюбил лишь раз и навсегда, продолжаю быть неизмеримо счастливым любовью моей подруги жизни и потому даже представить себе не могу никакой иной любви; тем не менее попытаюсь. Итак, меня полюбили безумной, страстной любовью. Что же, я был бы счастлив? — Нет, я бы даже не принял такой любви, и не потому что пренебрег бы ею — избави Бог! я бы скорее решился взять на душу убийство, чем пренебречь любовью молодой девушки; я просто не допустил бы молодую девушку полюбить меня такою любовью, и не допустил именно ради ее самой. Я желаю быть любимым, если возможно, всеми людьми, желаю быть любимым своею женой так горячо, как только один человек может любить другого, я даже страдал бы, если бы она любила меня меньше, но большего я не требую. Я не могу позволить молодой девушке забыть себя самое, повредить своей душе из-за любви ко мне. Я сам бы любил ее слишком горячо, чтобы позволить ей так унизить свое человеческое достоинство. А между тем действительно находятся такие высокомерные люди, которым льстит быть любимыми такою безграничною, безумною, готовою на все унижения любовью. И они мастера добиваться ее. Чем, однако, они оправдают свое поведение? Сама девушка бывает в большинстве случаев жестоко наказана за свое увлечение, поэтому я и не сужу ее так строго, как этих гнусных развратителей ее души и сердца. Теперь ты понимаешь, почему я сказал, что упомянутая молодая девушка живет в отчаянии? Ее положение будет одинаково отчаянным как в случае неудачи, так и удачи: будет ведь чистой случайностью, если любимый ею человек окажется настолько честным, что поможет ей высвободиться из ее ложного положения. И какие бы жестокие средства он ни употребил для этого, я все-таки скажу, что поступил он с нею как честный, добросовестный и сердечный человек, как истый рыцарь!
Ясно, таким образом, что эстетическое воззрение на жизнь, к какому бы роду и виду оно ни принадлежало, сводится, в сущности, к отчаянию; не менее ясно, казалось бы, и то, что человеку следует на этом основании перейти к этическому воззрению. Мы еще не рассмотрели, однако, самого утонченного и высшего из всех эстетических воззрений, которым я и займусь теперь подробнее: теперь очередь дошла ведь до тебя. Это воззрение равняется сплошному отчаянию; к числу же эстетических, из которых оно является крайним, его нужно причислить потому, что придерживающаяся его личность сохраняет всю свою непосредственность; я назвал его крайним еще и потому, что в него входит до известной степени сознание его ничтожности. Отчаяние отчаянию, как известно, рознь. Представим себе, что какой-нибудь артист, художник, например, ослеп; может быть, он и придет от этого в отчаяние, особенно если вся его жизненная сущность исчерпывается одним художественным талантом. Причина отчаяния, тем не менее, единичная, и стоит устранить ее, возвратить ему зрение — и отчаяние исчезнет. С тобой не то; ты слишком богато одарен природой, жизненная сущность твоя обладает слишком глубоким содержанием, чтобы твое отчаяние могло обуславливаться чем-либо подобным. Ты действительно обладаешь всеми внешними условиями для того, чтобы позволить себе держаться эстетического воззрения на жизнь: ты богат, независим, здоров, умен и не испытал еще несчастной любви. И все-таки твоя жизнь выражает одно отчаяние. Оно еще не проявляется пока активно, но пассивно, в мыслях твоих живет давно. Твоя мысль предупреждает твои действия, она уже предвидит всю суетность и тлен того, до чего ты еще, собственно, и не дошел по опыту. Погружаясь время от времени в суету мира, предаваясь в отдельные минуты наслаждению, ты, однако, постигаешь своим сознанием всю его сущность и потому всегда живешь как бы вне себя, т. е. живешь в отчаянии; последнее же приводит к тому, что жизнь твоя представляет вечное колебание между двумя крайними противоположностями: сверхъестественной энергией и полнейшей апатией.