<…>
Напомню тебе здесь определение, которое я уже дал в свое время этическому началу: этическим началом является в человеке то, благодаря чему он становится тем, что он есть. От человека, следовательно, не требуется, чтобы он стал другим, но только самим собою, не требуется полного уничтожения в себе эстетического начала, а лишь сознательное отношение к нему. Этическая жизнь вынуждает человека к высшей степени ясного и определенного самосознания, от которого не могло б ускользнуть ни одно даже случайное явление; этика не имеет своей целью уничтожение конкретности человеческой личности, но, напротив, видит свою задачу в надлежащем и всестороннем развитии этой личности, причем ясно видит, какие начала должны быть в ней развиты и каким именно образом. Люди вообще относятся к этике совершенно абстрактно, и она поэтому внушает им какой-то затаенный ужас. Они смотрят на нее как на нечто чуждое личности и предпочитают держаться от нее подальше — Бог весть, куда ведь может привести знакомство с нею! Также многие люди боятся смерти, имея самое смутное, неясное представление о переходе души по смерти в новый мир, где царствуют совершенно иные законы и порядки, нежели знакомые им земные. Причина такого страха — нежелание человека вдуматься в свою сущность и значение, просветлеть душевно; явись же это душевное просветление — страх исчезнет. То же и относительно этики: человек, боящийся душевного просветления, бежит от этики, так как последняя требует именно этого просветления.
Как противоположность эстетическому мировоззрению, согласно которому смысл жизни — в наслаждении, люди часто ставят воззрение, по которому смысл жизни сводится к неуклонному исполнению человеком долга, и выдают это воззрение за этическое.
Проповедников такого воззрения невольно приходится, однако, заподозрить в умышленном искажении смысла и значения этики — из желания «подорвать ее кредит» у людей. Проповедовать людям одно суровое исполнение долга в самом деле, по меньшей мере, неосторожно: такая проповедь встречается большею частью одним смехом, в особенности, если она произносится (как, например, в произведениях Скриба) с известной комической серьезностью низменного пошиба и предлагается взамен жизнерадостного учения, приветствующего счастье и восторги наслаждения. Главной причиной несовершенства и неуспеха этого псевдоэтического воззрения является то, что проповедники его становятся к долгу во внешние отношения: определяя этическое отношение к жизни словом «долг», они под самим словом «долг» разумеют различные внешние житейские отношения. Немудрено, что жизнь, посвященная долгу такого рода, кажется людям далеко не привлекательной и скучной, не выдерживающей никакого сравнения с жизнерадостным идеалом жизни, выставляемым эстетиками.
Истинное этическое воззрение на жизнь требует от человека исполнения не внешнего, а внутреннего долга, долга к самому себе, к своей душе, которую он должен не погубить, но обрести. Чем глубже между тем этическая основа жизни человека, тем меньше у него потребности ежеминутно говорить о долге вообще или советоваться с другими относительно «своего» долга в частности, и тем меньше сомнений относительно способов выполнения этого долга и т. д. Жизнь истинного этика отличается поэтому внутренним спокойствием и уверенностью, тогда как, напротив, беспокойнее и несчастнее жизни человека — раба внешнего долга — ничего нельзя себе и представить. <…>
Этика как понятие общее есть также понятие абстрактное и как таковое находит свое выражение исключительно в запрещении. В этом смысле этика олицетворяет собою закон. Как же скоро на сцену выступает положительное приказание, оно является уже плодом этики и эстетики вместе. Евреи были по преимуществу народом закона и поэтому прекрасно поняли большинство заповедей Моисеева закона — абстрактных или отрицательных (запретительных); самой же положительной и конкретной: «Возлюби Господа Бога Твоего всем сердцем…», которую больше всего усвоило себе христианство, они как раз и не поняли. Переходя из чисто абстрактного понятия в более конкретное, этика олицетворяет собой уже не закон, а нравы и обычаи данного народа, зависящие от индивидуальности последнего; иначе говоря, вместе с упомянутым переходом этика воспринимает в себя и эстетический элемент. Для отдельного человека этика, однако, остается по-прежнему понятием абстрактным; реальное значение она приобретает лишь тогда, когда данный человек олицетворяет собою «общечеловеческое». Вот она — тайна совести, тайна индивидуальной жизни, заключающаяся в том, что последняя является в одно и то же время и индивидуальной, и общечеловеческой, — если и не непосредственно, то, по крайней мере, в смысле возможности стать таковою. Человек этического воззрения на жизнь видит в ней «общечеловеческое» и старается сам быть воплощением этого «общечеловеческого»; последнее же достигается не тем, что человек отрешается от своей конкретности (такое отрешение равняется самоуничтожению), но, напротив, тем, что он сознательно проникается ею еще сильнее и вместе с ней воспринимает в себя и общечеловеческое. Общечеловек — не мечта, каждый человек является в известном смысле общечеловеком, каждому указан путь, по которому он может дойти до общечеловеческого. Эстетик — человек случая, воображающий достигнуть идеала человеческого совершенства благодаря своей исключительной индивидуальности; этик же стремится к тому, чтобы проявить своей жизнью общечеловеческое. Влюбленный эстетик озабочен поэтому желанием выразить свою любовь каким-нибудь особенным, выделяющим его из ряда обыкновенных смертных образом; вступающий в брак этик имеет в виду исполнить общечеловеческий долг. Этик никогда не становится, таким образом, ненавистником конкретной действительности, напротив, действительная жизнь приобретает для него благодаря любви лишь еще более глубокое значение: он видит в любви высшее проявление общечеловеческого. Жизненная задача заключается для этика в нем самом: он стремится отождествить свое случайное непосредственное «я» с «общечеловеческим».
Итак, жизнь этика — выполнение долга (но не внешнего, а внутреннего долга) по отношению к самому себе; сознание этого долга проявляется в нем в минуту отчаяния, и с этих пор вся жизнь данного индивидуума, включая сюда и эстетические начала ее, проникается и животворится этим сознанием. Этика можно сравнить с тихим, но глубоким озером, эстетика же, напротив, с мелководным, но задорно бурлящим ручейком.
Этическое отношение к жизни проявляется, следовательно, не во внешней, но во внутренней деятельности личности; все дело здесь, как уже сказано, в том, чтобы личность не отрешалась абстрактным и бессодержательным стремлением вперед от своей конкретности, но воспринимала ее в себя. Этическое отношение к жизни не бросается поэтому в глаза: этик живет, по-видимому, как и все прочие люди, как и эстетик, но настает минута и — становится ясно, что жизнь этика имеет свои определенные границы, каких не знает жизнь эстетика. И я нахожу вполне естественным, что этик не проявляет своих этических взглядов всуе, по отношению к чему-либо безразличному — это значило бы унижать этику, глубокое значение которой не позволяет приурочивать ее к решению пустых вопросов. Все безразличное, т. е. несущественное, настолько потеряло для этика свое значение, что он без всякого труда и во всякое время может наложить на него свое veto. Этик верит в Провидение, и вера его настолько крепка и спокойна, что ему и в голову не приходит связывать ее с какими-либо случайными явлениями или ежеминутно проверять ее. Приобрести и затем сохранить этическое воззрение на жизнь, и не расточая его на безразличные житейские отношения, приобрести и сохранить веру в Провидение, не расточая ее всуе, — однако, в воле каждого человека: вся суть здесь в том, чтобы человек ясно сознавал свою жизненную задачу, удерживался от врожденной склонности увлекаться мелочами, крепко держался намеченного пути к вечному идеалу и не бросался в стороны, гоняясь за обманчивыми миражами.
Сделаем еще одно сопоставление этика с эстетиком.
Самым главным и самым существенным отличием этика от эстетика является ясное самосознание первого, обуславливающее твердость и определенность его жизненных основ, так как жизнь второго является каким-то беспочвенным витанием в пространстве. Этик прозрел свою собственную сущность, познал себя самого, осветил своим сознанием всю свою конкретность и поэтому властен уже подавить в себе брожение неопределенных мыслей, не позволить себе увлекаться мечтами; этик уже не является самому себе каким-то калейдоскопом, постоянно меняющим свои формы, — он знает себя. Выражение «познай себя самого» повторялось и повторяется без конца, и в познании себя самого привыкли видеть цель всех стремлений человеческих. Познание себя самого может, однако, служить целью лишь в том случае, если оно же является и исходным пунктом. Этическое познание себя самого не эстетическое самосозерцание, управляемое законами необходимости или видящее во всем необходимость, но свободное размышление над самим собой, самоанализ, являющийся результатом свободной внутренней деятельности человека. Поэтому я с умыслом употребил выражение «выбрать себя самого» вместо «познать себя самого». Познание себя самого не есть еще венец душевной деятельности этика, но лишь плодотворное начало, создающее затем истинного человека. Если бы я хотел блеснуть остроумием, я мог бы сказать здесь, что индивидуум познает себя, как Адам, по Писанию, познал Еву; от этого сношения с самим собой индивиуум становится беременным самим же собою и затем самого же себя рождает. Лишь из себя самого может человек почерпнуть познание себя самого. Познавая себя самого, индивидуум познает свое «я», являющееся в одно и то же время и его действительным, и его идеальным «я»: это «я» находится и вне его, как образ, который он стремится воплотить в себе, и в то же время в нем самом, так как это «я» — он сам. Отсюда та двойственность этической жизни, выражающаяся в том, что индивидуум имеет себя самого и в самом себе, и вне себя. Итак, идеальное «я» не есть действительное «я» — оно лишь прообраз, который сначала стоит как бы вне, впереди человека, по мере же того как последний сам становится его воплощением, все более и более бледнеет и стушевывается, пока наконец не ляжет позади человека, как увядшая возможность. Выражаясь аллегорически, идеальное «я» можно сравнить с тенью человека: утром тень бежит перед человеком, в полдень идет почти незаметно рядом с ним, вечером же ложится позади него. Познав себя самого и выбрав себя самого, индивидуум может приступить к воплощению в себе своего идеального «я», причем, однако, должен твердо помнить, что это «я» находится — как уже сказано выше — в нем же самом; стоит индивидууму забыть об этом — все его стремления и усилия получат абстрактное направление. Тот, кто при этом стремится копировать какого-либо другого человека, равно как и тот, кто будет стараться копировать «нормального» человека, будут одинаково, хотя и каждый по-своему, неестественны.