<…>
Повторяю, лишь глядя на жизнь с этической точки зрения, рассматриваешь ее в то же время с точки зрения красоты; это положение я могу, между прочим, применить и к моей собственной жизни. Если ты скажешь мне, что такая красота невидима, я отвечу: в известном смысле это так, в другом — нет: ее можно видеть, она оставляет свои следы в истории; она, следовательно, видима — в том же смысле, в котором говорят: laquere, ut videam te[106]. Я, пожалуй, соглашусь с тем, что я не вижу пока осуществления той красоты, за которую борюсь в жизни, но и то лишь опять-таки в известном смысле; я могу прозреть ее своим духовным взором, если только захочу и если у меня хватит мужества захотеть — без мужества же нельзя увидеть ничего вечного, ничего прекрасного.
Глядя на жизнь с этической точки зрения, я рассматриваю ее с точки зрения красоты, и жизнь становится для меня обильным источником этой красоты, а не скудным, каким она является в сущности для тебя. Мне поэтому не нужно рыскать, отыскивая ее, по всей стране, или гранить тротуары по улицам нашего города, не нужно много судить да рядить. Да у меня нет и времени для этого — мой взгляд на жизнь, правда, радостен, но в то же время и серьезен, так что де́ла у меня всегда вдоволь. Если же у меня иногда и выдается свободный часок, я становлюсь у окошка и смотрю на людей, причем рассматриваю каждого из них с точки зрения красоты. Да, каждого, как бы ничтожен или незначителен он ни был: я ведь вижу в нем не только отдельного человека, но и известное воплощение общечеловеческого. Я вижу в нем индивидуума, имеющего свою собственную, определенную цель в жизни, цель, которая не находится в каком-нибудь другом человеке, а в нем самом, будь он хоть последним из последних. Он имеет эту цель в самом себе, он осуществляет свою задачу, свое назначение, он борется и побеждает — да, все это вижу я: мужественный человек не видит призраков, но видит, напротив, героев-победителей, тогда как трус не видит героев, а лишь одних призраков. Он должен победить — я уверен в этом, — и потому борьба его прекрасна. Я вообще не охотник бороться, по крайней мере, с другими людьми, но ты можешь быть уверенным, что за веру мою в торжество и победу прекрасного на земле я буду бороться на жизнь и на смерть; никто и ничто в мире не отнимет у меня этой веры; ее не выманят у меня мольбами, не вырвут силой, я не расстанусь с ней ни за что на свете, сулите мне взамен хоть весь мир: потеряв мою веру, я все равно потерял бы весь мир. Благодаря этой вере я вижу красоту жизни, красоту, в которой нет ни малейшей примеси горечи или уныния, неразлучных с красотами природы или искусства, неразлучных даже с вечной юностью богов прекрасной Греции; красота, которую я прозреваю своим умственным взором, радостна, победоносна и могуча, и она покорит весь мир! Эту красоту я вижу повсюду, даже там, где твой взор не видит ничего. Остановись на минуту у моего окна. Мимо проходит девушка. Помнишь, мы встретили ее как-то раз на улице? «Она некрасива, — сказал ты, но, вглядевшись пристальнее, узнал ее и добавил: — Несколько лет тому назад она была удивительной красавицей, царицей всех балов; потом с ней приключилась какая-то любовная история; что там вышло — не знаю, но она, как видно, приняла все это чересчур близко к сердцу, захирела, завяла, и всю красоту ее как рукой сняло. Одним словом, она была когда-то хороша, теперь не хороша, и дело с концом». Что значит смотреть на жизнь с точки зрения красоты! В моих же глазах эта девушка не только ничего не потеряла, но стала еще прекраснее прежнего. Твое воззрение на красоту жизни имеет большое сходство с той жизнерадостностью, которой отличались времена процветания застольных песенок, вроде следующей:
Кто б согласился в мире жить,
Не будь в нем гроздий винограда?
Скажи, мудрец, к чему любить
И за страданье где награда?
Ты слышишь, жалкий род людской
От севера до юга стонет,
И все надежды рок хоронит,
Засыпав черною землей!
Скорей вина! Друзья, смелее!
Пусть будет весел шумный пир,
Мы будем пить, с вином скорее
Забудем этот скорбный мир![107]
Взглянем же теперь поближе на некоторые житейские отношения, особенно на те из них, в которых эстетическое воззрение сталкивается с этическим, и обсудим, действительно ли и в какой именно степени лишает последнее вашу жизнь красоты или не придает ли оно ей скорее высшую, совершеннейшую красоту? Возьму для примера первого встречного индивидуума; с одной стороны, он похож на большинство людей, с другой — он изображает собою известную определенную индивидуальность. Посмотрим на дело совершенно прозаически. Человек этот должен жить, т. е. есть, пить, одеваться и т. д., иначе говоря, должен иметь средства к существованию. Обратись он за сведениями о том, как нужно вообще устроиться в жизни, к эстетику, последний не оставит его вопроса без ответа и, пожалуй, скажет: «Для того чтобы устроиться мало-мальски сносно, одинокий человек должен располагать годовым доходом в 3000; если он располагает 4000 — проживет и их; вздумает же жениться, ему нужно по крайней мере 6000. Деньги есть и будут nervus rerum[108], настоящим conditio sine qua non[109]. Я хоть и восхищаюсь поэтическими описаниями скромной жизни бедняков и охотно читаю эти идиллии, но вести такую жизнь самому?.. Нет, это скоро наскучит! Тот, кто принужден влачить подобное существование, не пользуется благами жизни и вполовину против того, у кого есть деньги и кто спокойно и безмятежно может почитывать упомянутые произведения поэтов. Деньги — одно из непременных условий жизни. Бедняк исключается из числа патрициев и навек остается плебеем. Итак, деньги имеют огромное и абсолютное значение, но из этого еще не следует, что всякий, у кого они есть, умеет пользоваться ими. Люди, постигшие это искусство, являются поэтому истыми избранниками среди патрициев»… К чему бы, однако, послужило подобное разъяснение нашему герою? Слушая эти мудрые сентенции, он бы чувствовал себя в положении воробья, которого заставляют танцевать торжественный полонез. Скажи же он эстетику: «Все это хорошо, да у меня не только что 3000 или 6000 годового дохода, а и крепких сапог на ногах нет», — эстетик, вероятно, пожал бы плечами и ответил: «Это дело другое, тогда у вас в перспективе только рабочий дом». Впрочем, если у эстетика очень доброе сердце, он, пожалуй, еще раз позовет к себе беднягу и скажет ему: «Я не хочу обескуражить вас вконец, не указав вам на самые крайние средства, которыми не следует пренебрегать и которые следует испытать прежде, нежели окончательно распроститься с радостями жизни, перестать дышать полною грудью, надеть смирительную рубашку и т. п. Вот эти средства: постарайтесь жениться на богатой, попробуйте счастья в лотерею, эмигрируйте в Америку, посвятите несколько лет на то, чтобы накопить денег, или, наконец, постарайтесь попасть в милость к одинокому богачу-старику и сделаться его наследником. Теперь наши дороги расходятся, но разбогатейте, и вы всегда найдете во мне друга, который сумеет позабыть о том времени, когда вы были бедняком». Вычеркивать с таким холодным равнодушием из жизненного обихода бедняка всякую радость, — какое ужасное, бессердечное отношение к жизни! А так ведь относятся к ней все денежные мешки; по их мнению, без денег нет и радости в жизни. Если бы я вздумал смешать тебя с подобными людьми и приписать тебе упомянутые мысли или слова, я был бы сильно не прав перед тобою. С одной стороны, у тебя слишком доброе сердце, чтобы ты мог питать в себе такие мысли, с другой стороны, ты слишком сострадателен, чтобы высказать их, если бы даже они и были у тебя. Я не хочу сказать этим, что бедняк, не имеющий денег, нуждается в подобном сострадании, но, по-моему, первое и наименьшее требование, которое должно быть предъявлено человеку обеспеченному, — это требование не гордиться своей обеспеченностью и не оскорблять людей, менее обеспеченных. Пусть себе человек будет гордым, Бог с ним; лучше, конечно, если бы он вообще не гордился ничем, но раз это так — делать нечего, с этим еще можно помириться, лишь бы только он не гордился своим богатством: ничто так не унижает человека! Повторяю, ты не принадлежишь к упомянутым эстетикам — ты только привык иметь деньги и умеешь ценить их, но никогда не оскорбляешь никого и даже помогаешь, где только можешь, так что твои проклятия бедности вызываются лишь симпатией к беднякам, а твои насмешки относятся не к самим людям, но к существующему порядку вещей, которым раз навсегда обусловлено материальное неравенство людей. «Прометей и Эпиметей, — говоришь ты, — были, несомненно, очень умны, тем удивительнее их недогадливость: излив на человека такие щедроты, они не наделили его в придачу деньгами!» Да если бы ты присутствовал при этом случае, ты не замедлил бы выступить вперед с такой речью: «Добрые боги! Спасибо вам за все ваши щедроты! Но простите мне мою откровенность: вы плохо знаете жизнь и свет! Человеку вашему не быть счастливым — ему недостает для этого еще одного: денег! Какой толк из того, что он создан господином природы, если у него нет времени властвовать над нею? На что это похоже — выталкивать такое совершенное творение на белый свет для того, чтобы оно металось в нем, как угорелое, гоняясь за куском хлеба? Можно ли так поступать с человеком?!»… И Бог знает, что бы ты наговорил им еще; раз попав на эту тему, ты вообще не скоро останавливаешься — у тебя ведь неистощимый запас рассуждений, остроумных сравнений, замечаний, главное же — насмешек. Тебе, вероятно, не приходит на ум, что твое насмешливое отношение к серьезным вопросам может соблазнить кого-нибудь или нанести кому-нибудь непоправимый вред. Тебе не приходит в голову, что человек, и без того неохотно несущий бремя жизни, увлечется твоим страстным остроумием, твоими вызванными сочувствием к его судьбе насмешками и станет нести это бремя еще с бо́льшим нетерпением и даже озлоблением? Не мешало бы тебе принять все это к сведению и быть осторожнее.