Высокое воспитательное значение последней борьбы в том именно и заключается, что награда так несоразмерно мала, или, вернее, отсутствует вовсе, и человек борется из-за одной только чести. Чем выше награда, из-за которой борется человек, тем меньше с его стороны заслуги: тем больше может он опираться на различные двусмысленные, волнующие каждого борца страсти. Честолюбие, тщеславие и гордость — все это силы, обладающие громадной упругостью и могущие поэтому подвигнуть человека на многое. Тот же, кто борется из-за хлеба насущного, не может рассчитывать на эти силы: они скоро изменят ему, — какой же интерес может возбудить такая борьба в посторонних людях? Не имей в себе такой человек запаса иных сил, он был бы поэтому скоро обезоружен и побежден; награда его уж слишком ничтожна — потратив и время и труд, измучившись и истомившись на работе, он, может быть, добился лишь самого необходимого для поддержания жизни и возможности продолжать ту же тяжелую, неприглядную трудовую жизнь. Я сказал, что борьба из-за насущного хлеба имеет огромное облагораживающее и воспитательное значение, и вот почему: она не позволяет человеку обманывать, обольщать себя самого. Если человек не будет придавать этой борьбе никакого высокого значения, то она действительно будет ничтожной борьбой, и он получит полное право жаловаться на свою печальную участь; но эта борьба оттого так и облагораживает человека, что невольно заставляет его — если только он сам не захочет убить в себе все хорошие чувства — видеть в ней именно подвиг чести; ведь чем меньше награда, тем больше чести для борца-победителя. Итак, хотя человек, по-видимому, и борется в данном случае только из-за куска хлеба, он борется, в сущности, и ради того, чтобы обрести себя самого, свое «я»; мы же все, кто не испытал подобной борьбы, но способен оценить ее истинное величие, будем, с позволения этого борца, почтительными зрителями, будем смотреть на него как на самого почетного члена общества. Как сказано, такой человек ведет двойную борьбу и, потеряв в одной, он может в то же время выиграть победу в другой. Так, если мы представим себе почти невозможное, то есть то, что все его попытки заработать себе кусок хлеба окажутся тщетными, это будет означать его поражение лишь в одной борьбе, тогда как в другой он в то же самое время может одержать прекраснейшую победу, и на эту-то победу, а не на ничтожную награду, которой лишился, он и устремит свой взор. Напротив, тот, кто имеет в виду одну награду, забывает о другой борьбе, и если не достигает этой награды, теряет все, а если достигает, то всегда более или менее сомнительным путем.
Да, какая другая борьба имеет такое высокое воспитательное значение! … Сколько детского простодушия, сколько смирения и глубокой веры нужно иметь для того, чтобы суметь смотреть почти с улыбкой на все земные невзгоды и труды, с которыми должен бороться бессмертный дух ради тела, чтобы довольствоваться малым, добываемым с таким трудом, чтобы всегда и при всяких обстоятельствах чувствовать над собою охраняющую руку Провидения! Ведь легко только сказать, что величие Бога особенно проявляется в малом, но нужно иметь великую веру, чтобы воистину видеть это! Сколько нужно иметь любви к людям, чтобы, борясь с заботой о куске хлеба, суметь еще разделять радость счастливых и протягивать руку помощи несчастным! Какое нужно в этом случае питать искреннее и глубокое сознание, что ты со своей стороны делаешь все от тебя зависящее, сколько нужно иметь настойчивости и предусмотрительности! Какой другой враг настолько лукав и неутомим, как забота о хлебе насущном? … От этого врага не отделаешься несколькими смелыми жестами, его не запугаешь никаким треском и шумом. Сколько нужно иметь ловкости и достоинства, чтобы уклоняться от его нападений и в то же время не бежать от него! Как часто приходится менять в борьбе с ним оружие — то выжидать, то упорствовать, то умолять — и с какой готовностью, радостью, легкостью и изворотливостью приходится делать это, если не хочешь быть побежденным! А между тем время все идет, и борцу так и не удается увидеть осуществления своих прекрасных надежд, исполнения желаний своей юности; зато он видит, как достигают всего этого другие. Эти другие собирают вокруг себя толпу, вызывают ее рукоплескания, а он… стоит на подмостках жизни одиноким артистом, у него нет зрителей! Людям некогда смотреть на него, и немудрено: зрелище его борьбы — не получасовой фарс, его борьба — искусство высшего рода, которое не по плечу даже образованной публике. Но он и не гонится за этим. «В двадцать лет, — скажет он, может быть, — и я мечтал о борьбе на видной арене, под взорами молодых красавиц, сочувствие которых помогало бы мне забывать трудности борьбы; теперь я возмужал и веду иную борьбу, но горжусь ею ничуть не меньше: теперь я требую иных судей, знатоков; теперь мне нужен взор, не знающий усталости, способный прозреть сокровенное, видящий все подробности и все опасности моей борьбы; теперь мне нужно чуткое ухо, способное внимать работе мысли, способное улавливать все движения, посредством которых лучшая часть моего существа высвобождается из пут соблазна. Вот какого Судию мне нужно! На Него-то и я устремляю свой взор, Его-то одобрение я ищу заслужить, хотя и не надеюсь на это. И если к устам моим приближается чаша страданий, я смотрю не на нее, а на Того, Кто мне подносит ее; я не устремляю взора на дно чаши, желая узнать, скоро ли я осушу ее, но на Того, из Чьих рук получаю я ее. С радостью беру я эту чашу и затем осушаю ее не за здоровье друзей, как на веселом пиру, когда пьешь сладкое вино, но за свое собственное; я пью всю горечь этой чаши до дна, не переставая радостно провозглашать свое здоровье, — я верю, что этим напитком воистину куплю себе вечное здоровье!»
Вот как следует, по-моему, смотреть на борьбу из-за куска насущного хлеба. Я не стану особенно приставать к тебе, требуя разъяснений относительно того, как именно и где разрешаешь ты вопрос: лишается ли, благодаря борьбе из-за хлеба насущного, жизнь человека своей красоты (исключая те случаи, когда человек сам захочет этого) или, напротив, приобретает отпечаток высшей красоты, но предоставлю этот вопрос на решение и усмотрение твоей собственной совести… Прибавлю к этому, что отрицать существование и смысл заботы о хлебе насущном — безумно, забыть о ней потому только, что она минует нас, — бессмысленно, если же человек ссылается вдобавок на свое мировоззрение — бессердечно или трусливо. Нет сомнения, что многие, многие люди не смотрят на заботу о хлебе насущном с надлежащей точки зрения или же видят в ней не то, что есть; поэтому высказать пожелание, чтобы они имели мужество прозреть или не ошибаться взором, подобно старцам, о которых говорится, что они глядели не на Небо, а на Сусанну, — значит пожелать им добра.
Этическое воззрение на жизнь, согласно которому труд является долгом человека, имеет двойное преимущество перед эстетическим. Во-первых, оно соответствует действительности и выясняет общую связь и смысл последней, тогда как эстетическое воззрение носит в себе отпечаток случайности и не объясняет ничего. Во-вторых, оно дает необходимый критерий, благодаря которому мы можем рассматривать самого человека с точки зрения истинного совершенства и истинной красоты. Упомянутые преимущества говорят за себя сами, и их более чем достаточно для настоящего случая; если желаешь, я дам тебе в придачу пару-другую эмпирических замечаний — не потому, чтобы этическое воззрение нуждалось в них, а потому, что, может быть, ты извлечешь из них какую-нибудь пользу или поучение.
Один мой знакомый старичок имел обыкновение говорить, что очень полезно для человека научиться зарабатывать свой хлеб, и что это одинаково возможно как для взрослых людей, так и для детей, лишь бы не было упущено время, выбран надлежащий момент. Я со своей стороны не думаю, чтобы для молодого человека было полезно при первом же вступлении в жизнь взвалить себе на плечи заботы о хлебе насущном, но научиться зарабатывать свой хлеб следует заставить всякого. Столь восхваляемое независимое положение в жизни ведь часто оказывается опасной ловушкой: каждое желание может быть удовлетворено, каждая наклонность развита, каждый каприз взлелеян до такой степени, что наконец все страсти сплотятся в опасный заговор и погубят человека. Человек же, которому приходится работать, никогда не испытывает суетной радости обладания всем, чего душа просит, никогда не научится опираться на свое богатство, удалять с дороги посредством денег всякое препятствие, покупать себе исполнение всех желаний; никогда не испытает горечи пресыщения, не соблазнится возможностью презрительно повернуться ко всему свету спиною и сказать, как Югурта: «Вот город; он продается, — нашелся бы покупатель!»; словом, он никогда не вкусит плода той жалкой мудрости, которая делает человека глубоко несчастным и несправедливым к ближним.
Поэтому я с большим нетерпением выслушиваю частые жалобы людей на то, что они, с их высокими душевными стремлениями и потребностями, принуждены работать, принуждены заботиться о хлебе насущном, и, признаюсь, даже желаю иногда появления какого-нибудь Гарун-аль-Рашида, который велел бы угостить этих «нытиков» за их жалобы некстати доброй порцией ударов по пяткам. Ты не принадлежишь к людям, принужденным зарабатывать себе пропитание, и я далек от мысли посоветовать тебе избавиться от своего состояния для того, чтобы поставить себя в такую необходимость, — подобные эксперименты бессмысленны и ни к чему не ведут. Но я скажу все-таки, что и ты в известном смысле должен трудиться над приобретением если не средств, то условий жизни; прежде всего ты должен вступить в борьбу и победить свою природную меланхолию. Ты не принадлежишь также и к числу упомянутых нытиков, — ты меньше всего склонен жаловаться и прекрасно умеешь затаить свои страдания в самом себе; берегись, однако, впасть в противоположную крайность, в тщеславное упорство, заставляющее тратить все силы на то, чтобы скрыть боль, вместо того чтобы перенести и победить ее.