Да, мой милый мудрец, женщина — природный виртуоз и разрешает проблемы, над которыми сходила с ума добрая сотня философов, самым простым и в то же время донельзя грациозным образом. Одна из таких проблем относится к зависимости человека от времени, и что же? Женщина справляется со временем не задумываясь. Я далеко еще не старый семьянин, но мог бы написать об упомянутом искусстве женщины разрешать всевозможные проблемы хоть целую книгу. Ограничусь, впрочем, тем, что расскажу тебе небольшую историйку, которая кажется мне особенно характерной.
…Где-то в Голландии жил ученый-ориенталист, человек женатый. Раз как-то он не явился к столу, хотя уже было время обедать и его звали несколько раз. Жена ждала, ждала, и все напрасно; она знала, что он дома и что у него никого нет, и потому ничем не могла объяснить себе его отсутствия. Наконец она не вытерпела и пошла в кабинет сама. Что же она видит? — Муж сидит у письменного стола один-одинешенек, углубленный в свои вокабулы. Я живо рисую себе эту сцену. Она подходит к нему, наклоняется, кладет свою руку на его плечо, заглядывает в книгу, затем переводит свой взор на него и говорит: «Что же ты не идешь обедать, дружок?» Ученый, может быть, и не расслышал хорошенько, что она сказала, но, увидав ее лицо перед собою, торопливо отвечает: «Ах, душа моя, мне не до обеда! Никогда еще не встречал я такого странного слова! А между тем это моя собственная книга, прекрасное голландское издание! Эта проклятая точка над этой гласной изменяет весь смысл и способна свести меня с ума!» Жена смотрит на него с полуласковой, полуукоризненной улыбкой, недоумевая, как может какая-нибудь ничтожная точка нарушить домашний порядок, и говорит: «Есть из-за чего волноваться! Дунь на эту точку, и дело с концом!» И предание утверждает, что дело у этой женщины не расходилось со словом: она как сказала, так и сделала, дунула на точку и… точка исчезла! Необъяснимая точка оказалась соринкой табаку. Ученый поспешил к столу, радуясь исчезновению точки, а еще более догадливости своей жены.
Нужно ли выводить тебе мораль этой истории? Если бы упомянутый ученый не был женат, он бы, пожалуй, не только сошел с ума сам, но свел бы за собой и многих других ориенталистов, — я не сомневаюсь, что он поднял бы страшный переполох в литературе… Да, стоит только представить себе, что вышло бы, не будь он женат и будь он тем эстетиком, который, обладая всеми условиями для наслаждения жизнью, явился бы вдобавок счастливым обладателем любви лесной нимфы, чуда создания. Он не женился бы, потому что считал бы и свои и ее чувства слишком аристократическими для такого плебейского установления, как брак. Он построил бы для своей возлюбленной целый дворец, обставил бы его со всей утонченностью роскоши, обуславливающей наслаждение, и посещал бы ее лишь в известные дни и часы, по ее желанию… Отправляясь на свидание, он из эротического кокетства шел бы по знакомой дорожке пешком, а его камердинер ехал бы за ним в коляске, нагруженной драгоценными дарами для красавицы. И вот однажды он натолкнулся бы в своих ученых изысканиях на такую точку. Он смотрел бы на нее, смотрел, смотрел, но объяснить себе ее появления не мог. Между тем настала бы минута свидания с возлюбленной, и он бросил бы свою работу в сторону, стараясь отогнать и самую мысль о ней, — как же явиться перед возлюбленной с наморщенным челом, с мыслью о чем-либо ином, кроме ее красоты и их любви? Он облекся бы своей обычной любезностью, был бы даже любезнее и увлекательнее, чем когда-либо, так как в голосе его звучала бы сила скрытой страсти, так как он должен бы был бороться с неприятным воспоминанием и силою вызывать на свое чело сияние радости. Но вот блестит луч рассвета, он целует ее в последний раз, садится в карету и — чело его мгновенно омрачается. Опять эта точка! Вот он является домой. Ставни в кабинет закрыты, свечи зажжены, и он как был, даже не раздеваясь, садится к письменному столу и опять смотрит на необъяснимую точку с тем же результатом. Да, у него была бы возлюбленная, которую он любил бы, быть может, даже боготворил бы, которую он мог бы посещать в те минуты, когда его душа полна силы и страсти, но у него не было бы жены, которая пришла бы к нему в кабинет и позвала его обедать, у него не было бы супруги, которая уничтожила бы досадную точку одним дуновением своих уст.
Вообще женщина обладает природным талантом и удивительным даром объяснять все земные, конечные явления и загадки с неподражаемой виртуозностью. Когда был создан мужчина, он очутился господином и царем природы, все неисчислимые богатства и сокровища которой ждали одного мановения его руки, но он не знал, что делать с ними и на что ему все это. Он видел все земное своим телесным взором, но его духовный взор как бы подымал его над всем этим, и оно исчезало для него; ему стоило, казалось, сделать один шаг — и он оставил бы все земное далеко позади себя. И вот он стоял посреди ликующей природы такой растерянный, задумчивый и, несмотря на всю внушительность своей фигуры, комичный: как не улыбнуться при виде богача, не знающего, что делать со своим богатством? С другой стороны, его положение можно было назвать даже трагическим, так как он не видел из него никакого исхода. Но вот была создана женщина. Она ничуть не затруднилась вопросом, что ей нужно и можно было делать, она сразу знала, за что ей взяться, и без всяких проволочек, подготовок и приготовлений немедленно приступила к делу. Это было первое утешение, ниспосланное человеку. Она приблизилась к мужчине, детски-радостная, детски-невинная, прелестная и трогательная; она приблизилась с единственной целью утешить его, облегчить его душевное томление и тоску, причины которых она не понимала и уничтожить которые и не считала себя в силах; она хотела только помочь ему скоротать тяжелый срок земного испытания. И что же? Ее непритязательное утешение стало для мужчины величайшей радостью в жизни, ее невинное умение коротать время скрасило ему жизнь, ее детская игра придала его жизни глубочайший смысл. Женщина понимает все земное, начиная с глубочайших причин и кончая мелочами, поэтому она так и прелестна, поэтому-то каждая женщина прелестна, поэтому-то она так очаровательна, как ни один мужчина, так счастлива, как не может и не должен быть ни один мужчина, поэтому-то она находится в такой гармонии со всем бытием, в какой никогда не находится мужчина. Можно сказать, таким образом, что ее жизнь счастливее жизни мужчины: умение удовлетворяться земным, конечным бытием может сделать человека счастливым, стремление к бесконечному — никогда. Можно сказать также, что она является существом более совершенным, нежели мужчина: уметь объяснить хоть что-нибудь — все больше, нежели уметь только гоняться за объяснениями. Женщина объясняет и отвечает на все вопросы, касающиеся земного, конечного существования, мужчина только гоняется за ответами на вопросы о бесконечном. Так оно и должно быть, и у каждого из них есть свои печали и горести: женщина рождает в болезнях детей, мужчина страдает, рождая идеи. Но женщина не знает страха сомнений и мук отчаяния, выпадающих на долю мужчины, не потому, что совсем чужда идей, а потому, что получает их, так сказать, из вторых рук. И вот именно потому, что женщина объясняет таким образом значение всего земного, конечного, она играет в жизни мужчины важнейшую роль, исполненную глубочайшего значения, но не внешнего, а внутреннего, как роль корня, который прячется в тиши и глубине земли. Вот почему я так и ненавижу все эти безобразные речи об эмансипации женщины. Боже избави нас от осуществления этой нелепости. Не могу сказать тебе, с какой болью я останавливаюсь на мысли о возможности ее, не могу высказать, с каким страстным озлоблением, с какой ненавистью отношусь к дерзким ее проповедникам. К величайшему моему утешению, эти умники не «мудры, как змии», но в большинстве случаев круглые дураки, пустая болтовня которых не может принести серьезного вреда. … Да, если бы змий мог ввести дочь Евы в новое искушение, мог возбудить в ней желание испробовать вкусный на вид, но отравленный внутри плод эмансипации, если бы зараза эта распространилась дальше и коснулась, наконец, моей жены — моей любви, моей радости, моего утешения и прибежища, корня моей жизни, — тогда мое мужество было бы сломлено вконец, свободная сила и страсть души уничтожены, смяты, и мне оставалось бы только воссесть посреди площади и плакать — плакать без конца, как плакал тот художник, любимое творение которого обезобразили настолько, что он не мог даже вспомнить, что же оно изображало.
Но нет, этого не должно, не может быть, — сколько бы ни старались дурно направленные умы и глупые люди, не имеющие никакого представления о том, что значит быть мужчиной, о его преимуществах и недостатках, и никакого понятия о совершенстве кажущейся такой несовершенною женщины! Найдется ли хоть одна женщина, которая была бы настолько ограниченна, тщеславна и пуста, чтобы поверить в возможность стать более совершенным существом, если она постарается возможно ближе подойти к типу мужчины, исказив свой собственный; возможно ли, чтобы нашлась такая, которая не поняла бы, насколько она, напротив, проиграет, если поддастся искушению? … Ни один обольститель не подготавливает более глубокого падения женщины, чем эти проповедники эмансипации, — стоит женщине хоть чуть поддаться их убеждениям, и она вполне в их власти, она не может уже быть для мужчины ничем, кроме добычи его страстей, — тогда как прежде могла быть для него всем. Эти проповедники и сами не знают, что творят; не умея быть истинными мужчинами и вместо того чтобы научиться этому, они стараются испортить и женщин… — оставаясь какими-то полулюдьми сами, они хотят обратить в таких же уродов и женщин.
Но пора нам вернуться к моему герою. Как сказано, он вполне заслужил свой титул; тем не менее я предпочту в будущем называть его другим, более дорогим для меня именем — моим другом. Я назову его своим другом вполне искренне и в то же время еще с бо́льшим удовольствием назову себя его другом. Видишь, жизнь снабдила его даже таким «предметом роскоши», как друг! Ты, может быть, думал, что я обойду дружбу молчанием, не стану выяснять ее этического значения, ты полагаешь, пожалуй, что дружба и не имеет никакого этического значения, сиречь не входит в область моего рассуждения, посвященного вопросам этики. Тебя может также удивить то обстоятельство, что я только теперь завожу речь о дружбе, тогда как дружба — первая мечта юности, и никогда душа так не жаждет дружбы, как именно в первую, лучшую, пору юности; по-твоему, мне, конечно, следовало бы начать речь о дружбе пораньше, прежде чем «мой друг» успел связать себя священными узами брака. Я мог бы, в свою очередь, ответить тебе, что обстоятельства жизни сложились для моего друга вообще несколько необычно и что ему до сих пор еще не приходилось испытывать такого влечения к другому человеку, которое можно было бы назвать дружбой. Затем я мог бы прибавить, что это обстоятельство как нельзя больше мне на руку, так как я намерен был заговорить о дружбе лишь под конец, далеко не признавая за ней такого этического значения, как за браком. Подобный ответ мог бы, однако, показаться тебе неудовлетворительным: можно ведь возразить, что подобное стечение обстоятельств в жизни моего друга — простая случайность и вовсе не может считаться обязательным или вообще нормальным. Поэтому я считаю своим долгом дать по этому поводу более подробное объяснение. Ты сам — «наблюдатель» и поэтому согласишься, конечно, со справедливостью моего вывода; мой же вывод таков, что индивидуальное различие людей особенно резко сказывается в том, когда именно они начинают чувствовать потребность в дружбе —