в период ранней юности или в более зрелом возрасте. Более поверхностные натуры не особенно затрудняются «познанием самих себя», скоро находят или обретают свое «я» и сразу же пускают его в обращение как ходячую монету; обращение — это и есть дружба. Натурам более глубоким не так-то легко обрести свое «я»; пока же они не обретут его, они не могут и желать, чтобы кто-нибудь предложил им дружбу, на которую им еще нечем ответить. Подобные натуры, с одной стороны, слишком углублены в самих себя, с другой стороны, являются слишком внимательными наблюдателями, чтобы быть еще способными на дружбу. Поэтому и мой друг не проявил ничего ненормального или предосудительного, если до сих пор не чувствовал потребности в друге. Теперь он женат, и вопрос усложняется; могут ведь спросить: нормально ли, что влечение к дружбе не предшествует, а только сопровождает брак? Прибегнем опять к нашим наблюдениям. С тем, кто ищет дружбы в слишком раннем возрасте, нередко случается, что он, познав радости любви, находит дружбу слишком бледной и несовершенной связью, порывает ее и отдается исключительно любви. С тем, кто слишком рано вкусил сладости любви, бывает наоборот: купив благодаря своему легкомыслию опыт слишком дорогою ценою, изверившись в прочности и собственных и женских чувств, он становится несправедливым к прекрасному полу, отказывается от любви и выбирает одну дружбу.
Оба этих примера следует считать отступлениями от общечеловеческой нормы, и мой друг не принадлежит ни к первой, ни ко второй из упомянутых категорий: он не испытал юношеского влечения к дружбе, прежде чем узнал любовь, но и не вкусил слишком рано незрелых, а потому вредных плодов последней. В настоящей своей любви он нашел самое полное и самое глубокое удовлетворение, но именно потому, что он теперь, так сказать, абсолютно успокоился в любви, для него и явилась возможность испытать иные отношения, которые также могут иметь для него в своем роде прекрасное и глубокое значение.
И вот, научившись, именно благодаря браку, сознавать, как прекрасно иметь друга или друзей, он ни на минуту и не колеблется признать за дружбой ее истинное этическое значение. Опыт жизни и без того значительно ослабил его веру в справедливость воззрений эстетиков, брак же стер и последние следы этой веры. Он не чувствует более поползновения идти с завязанными глазами за эстетиками, но прямо обращается к этику, который и учит его, что и на дружбу следует смотреть исключительно с этической точки зрения, — иначе она теряет всякое значение.
Не будь мой друг так верно настроен, я бы в наказание отправил его к тебе, и, слушая твою запутанную речь, он наверное сбился бы с толку. Ты относишься к дружбе, как и ко многому другому: твоей душе до такой степени недостает этической сосредоточенности, что от тебя вполне возможно услышать два совершенно противоположных отзыва об одной и той же вещи. Твои отзывы, таким образом, как нельзя больше подтверждают справедливость того положения, что сентиментальность и бессердечие одно и то же. Если послушать твои речи, когда ты, под влиянием известного настроения, с увлечением называешь дружбу божественно прекрасным духовным союзом юных, родственных между собой душ, можно, пожалуй, испугаться за тебя: как бы такая сентиментальность не погубила твоей молодой жизни! В другое время тебя по твоим речам можно принять за старого практика, изведавшего всю пустоту и бессодержательность жизни по опыту. «Друг, — говоришь ты, — вещь довольно загадочная; он, как туман, виден лишь на расстоянии: только после того как тебя постигнет несчастье, ты узнаешь, что у тебя был друг». Легко видеть, что в основе последнего суждения о дружбе лежит совершенно иное воззрение, нежели в основе первого. В первом случае ты имел в виду интеллектуальную дружбу — духовное влечение друг к другу, сродство взглядов, убеждений, идей; теперь ты имеешь в виду дружбу практическую — взаимопомощь в минуты житейских невзгод. Как то, так и другое воззрение основаны на истине, но если нельзя найти для них общей точки соглашения, то остается только прийти к твоему же заключительному выводу, извлекаемому тобою отчасти из каждого упомянутого воззрения в отдельности, отчасти из них обоих вместе, т. е. из их взаимного внутреннего разлада; вывод этот: дружба — вздор.
Абсолютное условие дружбы — в единстве мировоззрения. Обладая таким мировоззрением, человеку не нужно основывать дружбу на смутных влечениях и необъяснимых чувствах или симпатиях, а вследствие этого ему и не грозит опасность таких нелепых перемен, благодаря которым сегодня у него есть друг, завтра нет. Нельзя, конечно, вполне отрицать значение необъяснимых симпатий, — одно сродство идей или солидарность мировоззрений не обуславливает еще дружбы, но и основывать ее исключительно на каких-то загадочных симпатиях тоже нельзя. Истинная дружба всегда сознательна, чем и отличается от пустой мечтательности.
Итак, непременным условием истинной дружбы является единство, цельность мировоззрения, — притом мировоззрения положительного, а не отрицательного характера. Такого рода положительное воззрение и соединяет меня с моим новым другом, почему мы и можем смотреть друг на друга совершенно серьезно, а не со сдержанным смехом, как древние авгуры, которых роднило между собой отрицательное отношение к религии и жизни. Ты, наверное, хорошо понимаешь, что именно хочу я сказать этим, так как твоя любимая мечта — «найти родственную душу, с которой можно было бы смеяться надо всем». По-твоему, «жизнь тем и страшна, что мало кто постигает все ее ничтожество; если же и находятся такие, из них опять-таки редкий настолько сумеет поддержать в себе хорошее расположение духа, чтобы смеяться надо всем». Ты, впрочем, не особенно горюешь и о том, что мечта твоя не сбывается: «смеяться над ничтожеством жизни должен, собственно говоря, один, который и является истинным пессимистом; найдись же таких много, это послужило бы явным доказательством того, что мир еще не окончательно опустел или стал негодным». С этого пункта мысль твоя летит уже без удержу. Ты утверждаешь, что «и насмешка — лишь неполное и несовершенное выражение настоящего издевательства над жизнью, которое должно, в сущности, выразиться в полной серьезности. Самым совершенным издевательством над миром была бы проповедь глубочайшей нравственной истины не мечтателем, а скептиком, в чем и нет ничего невозможного: никто лучше скептика не сумел изложить положительных основ такой истины, беда только, что он сам не верит в нравственность и истину. Будь такой скептик лицемером, его издевательство обратилось бы против него самого; будь он скептиком-мучеником, который сам, может быть, более всех желал бы верить в свою проповедь, издевательство его было бы объективным или самоиздевательством самого мира: скептик этот проповедовал бы ведь учение, которое могло бы дать объяснение всему, послужить к успокоению и умиротворению умов всего человечества, но было бы бессильно просветить ум своего собственного создателя. Ну, а вот если б нашелся человек, у которого хватило бы ума как раз настолько, чтобы скрыть свое сумасшествие, он свел бы с ума и весь мир!» Разумеется, человеку с подобным мировоззрением мудрено найти себе родственную дружескую душу! Или, может быть, ты — член мистического общества Συμπαρανεχρωμενον[112]? Может быть, ты и тебе подобные составляете особый союз друзей, взаимно считающих друг друга как раз настолько умными, чтобы уметь скрыть свое сумасшествие?!
…В Греции жил мудрец, которому была присвоена особая честь считаться одним из семерых мудрецов, если бы их было четырнадцать. Если не ошибаюсь, его звали Мисон. У одного из древних писателей мы находим следующее краткое сообщение о нем: «О Мисоне рассказывают, что он был мизантропом и смеялся наедине с самим собою. Если же кто-нибудь спрашивал, что именно причиною его смеха, он отвечал: „Именно то, что я один“». Как видишь, у тебя есть предшественник, и ты напрасно будешь добиваться чести попасть в число семи мудрецов, хотя бы их было даже двадцать один, — Мисон вечно будет стоять у тебя на дороге. Это, впрочем, не так еще важно, но ты и сам, вероятно, поймешь теперь, что тому, кто смеется наедине, невозможно иметь друга, ибо последний будет думать, что первый постоянно желает избавиться от его присутствия, чтобы иметь возможность смеяться над ним за глаза. Вот почему разве черт один может быть твоим другом. Я почти готов просить тебя принять мои слова в буквальном смысле — о черте ведь тоже говорят, что он смеется наедине с самим собою. Подобное отчуждение от мира кажется мне просто отчаянием, и я без ужаса подумать не могу, что человек, проживший такую жизнь на земле, окажется таким же одиноким и в ином мире.
Повторяю, дружба требует от друзей положительного мировоззрения, но последнее немыслимо без этической основы. Правда, довольно часто встречаешь в наше время «людей с системой», которые, однако, лишены всякого этического чувства, но зато у них нет никакого мировоззрения, создавай они себе хоть целую сотню систем. Появление таких людей в наше время, когда все понятия вообще так спутаны, легко объяснить тем, что человека посвящают в великие тайны жизни прежде, чем в малые. Этическая основа мировоззрения является, таким образом, исходной точкой для дружбы, и только с этой точки зрения дружба имеет значение и носит в себе красоту. <…>
Если же рассматривать дружбу как связь, вызываемую необъяснимой, бессознательной, взаимной симпатией, то самым полным выражением ее явится привязанность двух попугаев-неразлучников, которые даже не переживают друг друга. Подобные отношения прекрасны лишь в природе, но не в духовном мире. Дружба людей должна основываться на солидарности мировоззрений и не может поэтому уничтожиться даже со смертью: умерший друг будет по-прежнему жить в сердце другого как светлый и идеальный образ. Стоит же нарушиться этой солидарности еще при жизни — и дружба уничтожается, несмотря ни на что. Тот, кто смотрит на дружбу с этической точки зрения, смотрит на нее поэтому как на долг. На этом основании я мог бы сказать, что долг каждого человека — иметь друга. Тем не менее я предпочту другое выражение, которое яснее указывает на этическое значение как дружбы, так и всех других отношений, о которых была речь в предыдущем, а также ярче оттеняет разницу между этическим и эстетическим отношением к жизни: «Долг каждого человека иметь открытую душу». Писание учит нас, что каждый должен умереть и предстать на суд, где откроются не только все его дела, но и все помыслы. Этика же учит, что все значение действительной жизни сводится к тому, чтобы человек всегда был готов раскрыть свою душу перед всем миром; если же он будет жить иначе, грядущее разоблачение сокровенного будет для него истинной карой. Эстетик не хочет признать этого требования, относится к действительной жизни с каким-то презрением и вечно играет с людьми в прятки или в загадки. Но такое отношение к жизни влечет за собою возмездие — человек становится наконец загадкой и для себя самого, в погоне за объяснением которой и погибает. Вот почему также все мистики, отвергающие упомянутое требование этика, встречаются в жизни с соблазнами и затруднениями, неизвестными другим людям: мистики ведь отвергают требования и смысл действительной жиз