respice finem[114] и объяснить, что слово finis означает не смерть (труднейшая задача, поставленная человеку, не смерть ведь, но жизнь), что для всякого наступает минута, когда он должен начать жить серьезно, что поэтому в высшей степени опасно для человека разбрасываться так в мечтах, — жизнь не даст ему даже времени опомниться и сосредоточиться в себе как следует, так что, подгоняемый ею, он впопыхах упустит из виду многое и в конце концов вместо того, чтобы сделаться необыкновенным человеком, сделается просто дефектным экземпляром человека. <…>
Порядка ради я выскажу здесь, кстати, свое воззрение на необыкновенного человека. Истинно необыкновенным человеком является истинно обыкновенный человек. Чем более живым воплощением общечеловеческого является в своей жизни человек, тем более он заслуживает имени необыкновенного человека; чем же больше уклоняется он от общечеловеческого, тем более можно считать его несовершенным, — он хоть, пожалуй, и будет необыкновенным человеком, но в дурном смысле.
А если и в самом деле человек, приступая к осуществлению поставленной ему, как и всякому другому, задачи — выразить своей индивидуальной жизнью общечеловеческое, встречает затруднения, если ему покажется, что это общее заключает в себе какое-нибудь такое требование, которого он не в силах исполнить своей жизнью, что же ему остается делать? — Если в его мозгу мелькает блуждающим огоньком высокомерное эстетическое воззрение на жизнь, отводящее первое место в ней исключениям, то он обрадуется этому обстоятельству, сразу почувствует свое превосходство в качестве такого исключения или человека необыкновенного и ребячески возгордится этим, подобно соловью, у которого в крыле выросло красное перо, какого нет у других соловьев. Но если душа его облагорожена любовью к общечеловеческому, если он любит жизнь и бытие, как он поступит тогда?
Прежде всего он постарается хорошенько вдуматься в данное обстоятельство, проверить, сколько в нем истины, и таким путем узнает, что человек сам бывает иногда виноват в своем несовершенстве (в невозможности осуществить общечеловеческое), что несовершенство это является плодом его собственной трусости и лени, которые помогают ему примириться с несовершенством, превращая общее в частное или относясь к нему лишь как к абстрактной возможности. Между тем общее ведь и не существует само по себе, а лежит в самом человеке, в энергии его сознания, и от человека самого зависит, видеть в частном общее или только частное. Ввиду всего этого такой человек, может быть, пожелает проверить свое несовершенство на опыте. Он ведь понимает, что если и опыт его окончится неудачей, то истина выразится тем ярче. Если, однако, он имеет при этом в виду щадить себя, стараясь выбирать попытки полегче, ему лучше и не начинать никаких попыток, за которые приходится иногда платить слишком дорого. Не желая обманывать самого себя, он начнет поэтому свои опыты с того, что превратит частное в общее, будет видеть в нем нечто большее, нежели простое проявление случая, будет видеть в нем проявление общего, придаст частному значение общего. Так, замечая, что попытка его осуществить упомянутое требование общечеловеческого все-таки не удается, он постарается заставить себя смотреть на дело так, что будет ощущать боль, причиняемую ему только неудачею достигнуть, посредством исполнения этого частного требования, общего, а не самого частного. Он будет и вообще ревниво следить за собой, не допускать в этом отношении никакой путаницы или недоразумения, не позволять себе никогда огорчаться ничем частным: удары, наносимые частным, слишком легки, чтобы воистину любящий и уважающий себя человек мог предпочесть их; такой человек должен слишком серьезно любить общее, чтобы предпочесть ему частное из желания выйти из борьбы с жизнью целым и невредимым. Но в то же время он остережется и насмехаться над бессильным воздействием частного, постарается не смотреть на дело легкомысленно, хотя частное, если смотреть на него только, как на частное, отчасти и побуждает к этому. Поступая же так, как сказано, он может смело идти навстречу ударам и толчкам жизни, — если сознание его и будет потрясено ими, оно все-таки никогда не поколеблется.
Случись теперь, что то требование общего, которого ему не удалось осуществить, было именно тем, к чему он чувствовал наибольшее влечение, он — если только он обладает мужественным и великодушным сердцем — в известном смысле даже порадуется этому и скажет: «Я боролся при самых неблагоприятных условиях, я боролся против власти частного, я потерял в этой борьбе то, что было для меня дороже всего и наконец в довершение всего превратил частное в общее. Правда, все это только усиливает тяжесть моего положения, но в то же время и подкрепляет мое сознание, придавая ему энергию и ясность». После такого опыта человек считает себя уже свободным от волнения упомянутого требования общечеловеческого, но ни на минуту не усомнится в значении сделанного им шага — он ведь сам способствовал грандиозности и бесповоротности своего поражения, так как знал свою слабую сторону и сам нанес себе удар, которого не в силах было нанести ему частное, если бы он смотрел на него как на частное.
Итак, он убедился, что не может выполнить всех требований, которые предъявляет к нему общечеловеческое, что есть одно, которое ему не под силу, но не считает, что может теперь махнуть на это дело рукой, — сознание собственного несовершенства порождает в его душе глубокую печаль. Он будет радоваться счастью тех, кому выпало на долю осуществить недоступное ему требование общего, он, может быть, лучше их самих будет понимать, как прекрасна их жизнь, но за себя самого он все-таки будет печалиться, не трусливо и малодушно, но глубоко и искренно, говоря: «Я все-таки люблю общее, и, если на долю других выпало счастье свидетельствовать о нем полным его осуществлением, я свидетельствую о нем своей печалью, и чем она глубже, тем более значения в моем свидетельстве». Печаль его, следовательно, прекрасна — она выражение, проявление общечеловеческого в душе, она приобщает его к общечеловеческому.
Но и здесь еще не конец душевным испытаниям такого человека, чувствующего, что он взял на себя тяжелую ответственность… Он постоянно будет повторять себе, что, отказавшись в силу невозможности осуществить данное требование общечеловеческого, он поставил себя вне общего, лишил себя всякого руководства, опоры, успокоения — всего, что дает человеку принадлежность к общему, и очутился одиноким, — исключением, лишенным чьего-либо сочувствия… Но подобное сознание не сделает его трусливым или унылым, он твердо и бодро пойдет своей одинокой дорогой, — он ведь доказал свою правоту своей печалью. У него не будет никаких сомнений относительно своего поступка, он всегда может выяснить свою правоту, во всякое время дня и ночи, его не смутит, не собьет с толку никакой шум, никакое временное затмение ума. Он постоянно будет ощущать тяжесть выпавшего на его долю испытания; общее — строгий наставник для того, кто уклоняется от выполнения его требований, оно постоянно стоит над ним с мечом Дамокла и грозно спрашивает: «Почему ты хочешь быть вне меня?» … И хотя человек отвечает, что он не виноват в этом, общее все-таки считает его виновным и продолжает неумолимо настаивать на своем требовании.
Да, не раз и не два придется человеку вновь и вновь проверить себя, вновь и вновь убедиться в своей правоте и затем уже только продолжать свой путь не оглядываясь, почерпая успокоение в завоеванном столь дорогою ценой убеждении, которое он выразит приблизительно следующими словами: «В конце концов я верю в существование Высшего Непогрешимого Разума и надеюсь на Его милосердие и справедливость ко мне. Ничего вообще нет ужасного в том, что человек должен понести кару за содеянную им неправду; было бы, напротив, куда ужаснее, если бы он мог совершить неправду безнаказанно: ничего нет ужасного и в том, что человек может в страхе и трепете очнуться от своего заблуждения, было бы, напротив, ужасно, если б он так очерствел в своем заблуждении, что совсем не смог очнуться…»
Так вот через какое чистилище должен пройти необыкновенный человек, и вот почему людям не следовало бы так завидовать ему и стремиться быть необыкновенными людьми; им следовало бы знать, что положение необыкновенного человека заключает нечто совершенно иное, нежели одно капризное удовлетворение своего произвольного тщеславия.
Тому, кто с болью убедился в том, что он — человек необыкновенный и благодаря своей печали вновь приобщился к общему, — тому, может быть, приходится испытать лишь ту радость, что именно то самое обстоятельство, которое причинило ему боль и умалило его в его собственных глазах, поможет ему вновь воспрянуть духом и стать необыкновенным человеком в лучшем смысле этого слова. Потеряв в отношении широты общего кругозора, он зато выиграет в искренности и сосредоточенности своего воззрения на жизнь. — Нельзя ведь назвать необыкновенным человеком каждого, кто с грехом пополам выражает своей жизнью общечеловеческое, — это равнялось бы возвеличению всего тривиального; прежде всего нужно спросить: какое участие принимает в этом его личность, как велика интенсивность внутренних сил его души? Вот такой интенсивностью и будет обладать упомянутый выше человек по отношению к выполнению доступных ему требований общечеловеческого. Поэтому печаль его мало-помалу исчезнет, и в душе восстановится гармония: он поймет, что совершил все, что было в пределах его индивидуальной возможности. Ему хорошо известно, что каждый человек развивается свободно, но знает также, что человек не создает себя самого из ничего, а берет свое конкретное «я» как готовую личную задачу. Он понимает затем, что в известном смысле каждый человек является исключением, сознает, что о каждом можно сказать с одинаковой справедливостью, что он в одно и то же время изображает собою и общечеловеческое, и исключение, и это-то осознание окончательно примиряет его с жизнью и своей ролью в ней.