енавистью на подлость. Сознаюсь, был в смятении и думал только: «Да будет всё по милости Божией!», – и пошел к Ксении Блаженной.
Я к ней иду, а на кладбище, где часовня над её могилой, народу как-то очень много. Подхожу и понимаю, что мне и в храм-то будет даже не зайти. Я растерялся и спрашиваю у бабульки:
– А что народу так много?
– Так сегодня день памяти Матушки Ксении…
– …Матушка, родненькая, привела, сама привела, именно 6 февраля…
Я как стоял, так и бухнулся в сугроб на коленки, молился и рыдал, как гимназистка, уронив голову на грудь, забыв о людях вокруг, о стеснениях и каких-то там приличиях.
И удивительное дело: Ксения – Матушка наша – услышала меня. Буквально на следующей неделе приходит тот человек, приносит заявление об увольнении и говорит: « Я устал, мне надоело!» Ну и слава Богу, слава Богу. И ровно в то время появился знаменитый зал на Ушинского, который стал Родиной проекта Koi, одного из самых ярких проектов современной России в области контактных видов спорта. Именно там мы работали над нашим спортивным ножевым боем, там родился Русский взгляд на каратэ, когда мы провели серьезный научный анализ всех технических и тактических канонических решений этого единоборства, который до нас никто почему-то не делал. Именно в этом зале родилась моя кандидатская диссертация. Всё это было начато с того самого сугроба перед часовней Ксении Блаженной на Смоленском кладбище. Матушка Ксения, моли Бога о нас!
– В своей знаменитой книге «Мужик с топором» вы, среди прочего, рассказывали историю о совершенном вами наложении рук на больное место и об исцелении женщины, предположительно больной раком. В другом случае, на видео, посвященном выбору ножа и демонстрации самых общих приемов обращения с ним, можно видеть, как вы с огромным усилием режете себя через грудь лезвием, при этом оставаясь абсолютно целым, за исключением небольшого пореза на плече. Андрей Николаевич, если это не секрет, какие еще подобные способности или навыки вы практиковали или практикуете в настоящий момент?
– Вы знаете, я уже получил по заднице за всё, что было мною сделано и показано из разряда сверхъестественных вещей, и совершенно обоснованно, осторожность тут более чем уместна. Но меня прощает то, что я говорю о своем личном опыте. Я говорю о том, что было, о том, что есть, причем всегда искренне добавляю, что всё это баловство и глупость – часто на грани дозволенного.
Мой отец был восемнадцатым ребенком в семье. То есть у моего деда, казака Александра Кочергина, было восемнадцать детей, из которых в живых остались только семеро: времена были лихие, сразу после революции. Кстати говоря, дедушке было за шестьдесят, когда в 1931 году родился мой папа, то есть дед был очень здоровый человек. Но, к сожалению, его участие в Первой мировой войне сыграло с ним злую шутку, и он скоропостижно скончался.
Так вот, Господь привел меня в возрасте четырнадцати лет познакомиться со своей теткой, которую иначе, как бабушкой, я не называл, потому что ей было глубоко за восемьдесят, она была одной из старших сестер моего отца. Назвать ее глубокой старухой было сложно, потому что это была крайне деятельная и крепкая, здоровая бабища, которая жила в тайге, в деревне Едет на станции Инголь, в Сибири. И там, в тайге, я столкнулся с поразительной смесью язычества и христианства. Я увидел там именно ту суеверность, которую нам постоянно ставят в упрек господа псевдоязычники, которые, к сожалению, даже и этого-то ничего не знают.
До ближайшего населенного пункта «два лаптя по карте». Единственная дорога – железнодорожное полотно, по которому везли руду из выработки в горах. Доехать можно было очень просто: забираешься в вагон с рудой, едешь сидя на породе, превращаясь в такого чёртика из «Вечеров на хуторе близь Диканьки», потому что черная пыль от руды. В то время – тридцать четыре года назад – не было сотовых телефонов, милиционер в том краю был приезжий, в общем, было крайне весело…
Поселение это было разделено на две части: деревни Едет и Инголь, что давало повод местным ребятам благополучно драться, причем – где проходила граница между Едетом и Инголем, – для меня так и осталось большой загадкой. Как это выглядело: огромные черные дома из лиственницы, каждому из которых было более ста лет, покрытые дощечками, как кроют в Сибири, приколоченными квадратными коваными гвоздями. Дома эти стояли на песке без фундамента, а вокруг были огорожены реально пятиметровыми заборами. Мне было сказано так: «Если во двор стучат, ты двери не открывай. Вон там наверху есть небольшое окошечко, посмотри, кто пришел». «Почему это?» – удивился я. «А тут вокруг были каторги, а теперь – зоны. Люди бегут, и лучше бы тебе с ними не встречаться». Самое поразительное, что мы действительно встретились. Это были беглые каторжане, живущие в тайге разбоем.
Но разговор не об этом. Моя тетка, она же бабуля, как я ее называл, обладала бытовыми мистическими способностями, которые она выдавала с легкостью, естественной для ее формы жизни. На моих глазах дед отрубает себе большой палец – он был уже очень старым и плохо видел – она что-то пошептала, примотала палец, висящий на кусочке кожи, к руке… Вечером отмотала тряпку, дед отколупал запекшуюся кровь – остался рубец, палец на месте. Я наступаю на бутылку, пропарываю ногу, она что-то пошептала – и стекло вышло из моей ноги. У меня начинается дикая ангина – моя тетка показала мне, как поступить в этом случае, и я снял ее минут за десять. Ангина просто прошла, при том что у меня была температура, я с трудом глотал и, честно говоря, уже опасался возможных осложнений.
И она говорила обо всем этом так, как будто просто пересказывала сводку новостей, например: «А у нас через дорогу живет колдовка – вон там, в том доме»… Свиньи там у всех жили на улице, и как они определяли, какая свинья чья, для меня было непостижимо. Там были огромные, просто нереальных размеров хряки, все одинаковые, вольно блуждающие. А в конечном итоге каждый забирал свою, по каким-то непонятным приметам узнанную, свинью, и забивал ее по осени. Соответственно, все жители, видимо, знали всех свиней. И вдруг моя тетка, видимо, поссорилась с той колдовкой, и говорит: «А меня сегодня по деревне черная свинья гоняла! Прямо черного цвета!» А нет никакой черной свиньи в деревне, нет такой! «Она не грязная была, а именно черного цвета. Я – молиться, Матерь Божию призывать – свинья и отступила».
Потом гонят скотину с пастбища, а скотина моей тетки встает перед воротами и не заходит. Та хватает Библию, начинает что-то из нее читать, не знаю, что она читала по этому случаю, и корова заходит.
Вот тебе и заговоры, вот тебе и молитвы – всё вместе, сразу. Но поразительная вещь: когда моя тетка читала заговоры, она всегда стеснялась. И постоянно добавляла: «я спроста, а Господь смилуйся!», и мне говорила, что так приговаривать нужно обязательно. То есть она, неграмотная, темная в своей смеси Православия и язычества, подспудно всё-таки понимала, что просит прощения у Бога за вот эти свои врачевания. И поразительным образом оказалось, что она всё это рассказывала мне неспроста: как она повторяла сама, я был самым младшим из всех ее родственников, и поэтому она считала нужным объяснять именно мне, что и как нужно делать.
И поэтому я, поверьте, имею приличное представление о том, как и что заговаривают, и видел, как это работает. Мне, напомню, было четырнадцать лет, я баловался всем этим. Мне было всё это очень интересным, я многое умел, я был просто number one, и всем нравилось то, что получалось из моих способностей. По руке, не понимая даже, что там за линии и что они означают, я мог рассказать совершенно удивительные вещи, которые поражали милых дам и вызывали легкий припадок обожания. Ну что еще нужно молодому парню? «Хотите, погадаю? Заболело? А хотите, сейчас вылечу?»
Так продолжалось до тех пор, пока однажды, в Тбилиси, я не попытался помочь девочке с опухолью. Кстати, конец этой истории я не знаю, и говорить, что спас ее, не могу. Я знаю только, что опухоль ушла до размера с горошину, хотя была размером с кулак. А я сам начал умирать. То есть Господь взял меня за шиворот, хлопнул об асфальт и сказал: «Слышь ты, понторез! Если ты будешь влезать в мои планы, я тебя уничтожу!»
Бог бесстрастен. Он не злой, и Он справедливый. Доброта Его в том, что Он дарует нам жизнь и ведет по ней, не оставляя нас своим вниманием. Он милует, но Он бесстрастен. Поэтому поняв, насколько бесстрастно я буду уничтожен за то, что вытворяю, я решил для себя, что никогда более этим заниматься не буду. Не от страха, нет: мне просто настолько явно указали, что я решил услышать это указание. Люди делятся на тех, кто принимает «знаки внимания» Небес, и тех, кто воспринимает их с юмором. Юмор Небес штука крайне спорная. Аккуратней с ним. А то ведь так поправят, что потом и головы не найти будет.
Поэтому когда меня спрашивают, «как ты это делаешь с ножом?», я искренне говорю: «А я не знаю. Я просто представляю, что он меня не режет потому, что я чугунный – вот он меня и не режет». Кстати, он всё равно меня разрезал, на руке остался небольшой шрам, хотя совершенно не сравнимый с тем, что могло произойти. Люди пробовали – поизрезались все. Видите, куда их понесло! Видите, что я уже натворил? И что выходит? Вот яркий пример: реальный понторез решил показать что-то такое залихватское, и что доброго он родил? Что люди поизрезались? Что смешали меня с гуано, объясняя, как я менял ножи, или что я черной магией балую? Я не делал ничего подобного и сейчас вполне способен показать этот номер с ножом, но я не буду этого делать, потому это впадение в прелесть самоторчания.
Собственно, целью «показа» была практическая демонстрация того, что я победил нож, как «опасный предмет», но вряд ли я так же легко смогу победить нож, усиленный человеком, держащим его. Когда идет духовное усиление настолько мощное, что появляется некий тандем сущностей ножа и человека, на это у меня сил может не хватить. В этом вся бессмысленность того, что я сделал: это был, по сути дела, всего лишь фокус, основанный на некоторых небольших и достаточно спорных способностях меня как человека, который имеет об этих фокусах представление чуть большее, чем все остальные. Поэтому я не стану более ничего доказывать и смиряюсь, понимая, что не полезно всё это – ни для Духа, ни для тела.