Из того же источника известно, что состав суда оказался необычным: по неизвестным причинам члены первого уголовного отделения было заменены «особым присутствием», составленным из члена второго уголовного отделения Модестова и двух членов гражданских отделений суда: Найденова и С. А. Уварова. Именно Модестов и Найденов два года назад разбирали дело об оскорблении Бочарова о. Илиодором и приговорили его к тюремному заключению. Модестов был хорошо известен священнику, будучи председателем суда, рассматривавшего 1.XII.1910 дела с редакторами.
Только 16.XI.1911 иеромонах ездил в камеру городского судьи в качестве свидетеля по делу об изгнании из монастырского храма полиции, и вот снова суд! Действительно, приходилось ходить в суд более, чем в церковь, в буквальном смысле. Если двумя годами ранее заседание пришлось аккуратно на день Знамения Пресвятой Богородицы, то теперь — сразу на следующий день после этого праздника, но, учитывая время на дорогу до Саратова, все-таки приходилось выбирать между судом и праздником, пришедшимся к тому же на воскресенье. На сей раз наученный горьким опытом о. Илиодор предпочел суд, сокрушаясь: «я вынужден был воскресение провести в пути, вместо того чтобы в этот день быть в храме. Я лишен был возможности служить обедню в воскресный день, а воскресных дней в году только 52».
Когда ценой этих жертв о. Илиодор в сопровождении нескольких спутников (привратник apxиepeйского корпуса, священники Космолинский, Попов и Воробьев, группа союзников во главе с старьевщиком Уваровым) вошел в зал суда чуть ранее назначенного времени — 9 часов утра 28.XI, то обнаружил отсутствие судей. Налицо были только присяжные заседатели, которые в настоящем деле не участвовали. «Где те, кто меня должен судить?» — возмутился священник и потребовал позвать пристава.
Разглядывая от скуки интерьер здания, о. Илиодор заметил, что с января оно не стало чище. Указывая присяжным на паутину и пыльные скамьи, он сказал: «Это недопустимо! — всюду грязь».
От прибывшего пристава о. Илиодор потребовал составить протокол об опоздании судей. Тот объяснил, что дело будет слушаться в другом зале. Однако когда священник, справившись в канцелярии палаты, последовал в указанное ему помещение в верхнем этаже, то не нашел своих судей и там. Только когда городовой сел на извозчика и отправился за председателем суда — далеко же находился этот председатель, если городовой не мог дойти до него пешком! — тот, наконец, явился.
Согласно протоколу, заседание было открыто в 9 час. 50 мин. пополуночи. Следовательно, поиски судей заняли 50 мин.
Мимоходом упомянув об их опоздании, Славин с негодованием пишет: «Это Илиодору дало повод, расхаживая по коридорам и канцеляриям суда, громко требовать скорейшего открытия заседания суда в час, назначенный во врученной ему повестке, угрожая в противном случае заявить надлежащему начальству о неаккуратности и неисправности суда. Наконец заседание было открыто. Говорят, в начале заседания Илиодор сделал суду выговор за несвоевременное начало заседания».
На самом деле священник не просто «расхаживал», а искал своих судей, разумеется, не молча. Эти блуждания были для о. Илиодора не слишком приятны, поскольку обитатели здания с интересом глазели на знаменитого священника, а некоторые даже бегали следом за ним, так что он в конце концов потребовал поставить на лестнице караул в ограждение от публики. Не обошлось и без обычных мелких столкновений. Еще в первом зале о. Илиодор обнаружил, что из коридора на него через открытую дверь смотрит присяжный заседатель Корчагин, держа в руках папиросу. Не выносивший курения священник распорядился: «Городовой, вывести его отсюда. Какое он имеет право курить здесь!». По просьбе городового Корчагин убрал папиросу.
Словом, даже в роли обвиняемого о. Илиодор не изменил своей привычке поучать всех без спросу.
Заняв место на скамье подсудимых и ответив на обычные формальные вопросы, священник, как и в прошлый раз, спросил: «Кто входит в состав суда?». В отличие от Воскресенского, Модестов спокойно назвал судей, товарища прокурора и секретаря по именам и фамилиям.
Затем товарищ прокурора А. В. Волжин предложил слушать дело при закрытых дверях ввиду того, что его предметом является оскорбление судебной власти (6203 ст. Уст. Уг. Суд.). О. Илиодор протестовал, очевидно, потому, что это означало удаление не только публики и репортеров, но и свиты, сопровождавшей его. Суд постановил удалить публику, сделав по просьбе подсудимого исключение только для духовенства (622 ст. Уст. Уг. Суд.).
Защитника у подсудимого не было, что понятно ввиду его взглядов на этот институт. К тому же о. Илиодор с его недюжинным ораторским талантом, пожалуй, заткнул бы за пояс любого адвоката.
Удостоверившись, что ему инкриминируется оригинал его письма, а не очередной жандармский или газетный пересказ, о. Илиодор заявил, что не признает себя виновным. Затем он произнес яркую искреннюю речь.
«Прежде всего, — начал о. Илиодор, — я прошу судей отрешиться от того, что вы судите меня за оскорбление суда же. Я далек был от мысли оскорбить суд. Я очень высоко ставлю суд. Я считаю, что судья своего рода священник, так как он исполняет высокую и священную обязанность творить суд на земле по правде и своими решениями выражать истину».
После этого предисловия он честно описал историю своих взаимоотношений с судами: Луцкий суд, дело об оскорблении Бочарова, суд с Шевченко, преследование редакторов за клевету и, наконец, суд с гласными и разбор филимоновской апелляции в уездном съезде, поразивший его своей несправедливостью.
«В таком угнетенном состоянии, когда возмутилась душа моя как священника и монаха, я в тот же день написал это прошение в окружный суд, прося в нем прекратить все начатые мной в суде дела. Выражения, допущенные мной в прошении: „крайнее бесстыдство и беспредельная бессовестность“, клянусь именем Бога, употреблены были мной без намерения оскорбить членов Царицынского уездного съезда, а просто я не знаю, как иначе назвать оправдание съездом Филимонова».
Пояснив, что привык называть вещи своими именами, о. Илиодор указал, что и в данном случае лишь сказал то, что есть. «Как существуют болезни физические, существуют и болезни духовные, к числу последних относится и отсутствие стыда. Такие болезненные состояния известны в науке. И я, как врач духовный, поставил только диагноз тому бесстыдству, которое проявилось в решении съезда».
Закончил он с достоинством: «Снисхождения я у вас, судьи, не прошу, ибо по совести должен сказать, что просьбу о снисхождении, при служении моем Божьему делу, я считаю унизительным для себя. Я ищу только правды. … Наказание меня не страшит. Если вы меня осудите, я отбуду наказание в монастыре. Это будет для меня отдыхом от моих тяжелых трудов».
Затем говорил товарищ прокурора, указывая, что о. Илиодор как человек развитый и образованный не мог не сознавать оскорбительности своих выражений. Подсудимый усмотрел в этой аттестации критику и запротестовал. Второй раз он перебил оратора, когда тот назвал его «Илиодором». Это, конечно, не «господин обвинитель», но священник вознегодовал: «Илиодором может быть и швейцар». В обоих случаях председатель умело гасил конфликт, заступаясь за Волжина..
Товарищ прокурора предлагал назначить подсудимому наказание по I степ. 39 ст. Улож. о Наказ., т. е. арест на время от 3 нед. до 3 мес.
Суд удалился на совещание. Двери зала открылись, внутрь хлынула публика.
Вернувшись, суд объявил о. Илиодора невиновным. Он «широко перекрестился и сделал три поклона судьям».
Все заседание заняло 2 часа 5 минут.
Выходил о. Илиодор из зала заседаний совсем не с тем чувством, с которым входил в него. Теперь публика его не раздражала. Наоборот, он спешил поделиться своей радостью даже с ней, улыбаясь и твердя: «Оправдан, оправдан, православные!».
«Никакими особыми инцидентами слушание означенного дела, рассмотренного в присутствии обвиняемого, не сопровождалось», — доложил Волжин прокурору Саратовского окружного суда. Спокойный ход заседания — это всецело заслуга Модестова, который умело успокаивал о. Илиодора, не давал ему уклоняться в опасные темы и особенно касаться личностей.
Мотивируя в тексте приговора свое постановление, суд объяснял, что не входит в оценку решения по филимоновскому делу, однако «вполне верит пастырской клятве» о. Илиодора и признает, что последний «не имел намерения оскорбить членов присутствия уездного съезда, так как не считал эти выражения оскорбительными, а признавал их по своему убеждению правдивыми и допустимыми к изложению, ибо он, по своему положению церковного пастыря, не привык прибегать к иносказательности».
Таково было объяснение для публики. Более достоверной выглядит мотивация, изложенная в докладе Волжина прокурору Саратовского окружного суда. В этом докладе названы две вероятные причины оправдательного приговора: «сделанные со стороны обвиняемого заявления, в значительной степени справедливые, о неправильных действиях, допущенных Царицынским уездным съездом при рассмотрении дела по жалобе о. Илиодора на оклеветание его Филимоновым», и данная о. Илиодором суду клятва. Таким образом, сам товарищ прокурора отчасти признал, что филимоновское дело было решено неправильно.
Вероятно, и Модестов с его коллегами руководились теми же соображениями, выдвигая объяснения о. Илиодора на первый план лишь для того, чтобы затушевать истинную причину своего решения.
Дело с царицынским биржевым комитетом
О. Илиодор судился также с лицами, подписавшими телеграммы министрам с обвинениями иеромонаха в подстрекательстве к поджогам.
Как уже говорилось, таких телеграмм было две — одна от биржевого комитета, с просьбой о переводе иеромонаха, за подписью только председателя Максимова, вторая от лесопромышленников, против проповедей, за подписью группы лиц во главе со Старцевым. По-видимому, формальным поводом для жалобы стали обе эти телеграммы.