После молебна члены Государственной думы перешли в зал заседаний, а обитатели ложи печати бросились от внешнего барьера к внутреннему. Там, в зале в этот момент происходил знаменитый эпизод, когда товарищ председателя Государственного совета И. Я. Голубев передал Думе царское приветствие, на что правые встали, а левые нет. К изумлению о. Илиодора, многие крестьяне остались сидеть.
«Я не поверил бы этому, если бы мне рассказывали, но я сам видел это, я сам был свидетелем этой глубоко потрясающей душу крестьянской измены! Я раскаивался в том, что пошел в Думу; я шептал себе: „лучше бы мне умереть, чем видеть такой позор, позор гнусный, дерзкий и неслыханный!“. Я тогда стоял за колонной, сердце мое ныло, глаза мои были влажны от слез, а окружавшие меня жиды и жидовки ликовали, задыхались от радости, вставших язвительно называли черносотенцами и „истинно русскими“…».
Разглядывая пеструю массу депутатов, следя за их поведением, о. Илиодор разделил их на две категории — «люди» и «ослы», то есть правые и левые. «Я на все это смотрел и думал: „зачем это в такое почетное место ввели ослов двуногих?“. Вопроса этого я не мог разрешить, да и не знаю: может ли кто из честных людей его разрешить».
Особенно наглядно было это разделение при долгой процедуре выборов председателя Думы, когда депутатов вызывали по губерниям, и вся группа вызванных поднималась кто на правой, кто на левой стороне.
При виде волынских «13 героев», всех правых, корреспонденты вознегодовали: «а, а, а, вот они, вот они черносотенцы, их прислали сюда из Почаевской Лавры, смотрите, смотрите, они даже в чуйках, значит, самые отчаянные черносотенцы; их выборы будут кассированы, их мы выгоним из Думы!». Слушая крики соседей, о. Илиодор предвкушал будущую борьбу: «посмотрим, посмотрим, жиды, кто кого выгонит: вы волынских депутатов из Думы, или они вас из России».
Но когда он увидел, как много других крестьян оказалось на левой стороне, то его радость сменилась скорбью. Особенно его огорчали «старички», выходившие вместе с левыми: «когда взглянул на одного благообразного, убеленного сединами, в русской поддевке крестьянина, то мне пришлось с своего лица рукавом рясы смахнуть две-три крупных слезы».
Бросился о. Илиодору в глаза его собрат, тоже вставший с левой стороны: «не священник, а воплощение всего того, что есть преступного и позорного для священников: он вел себя крайне непристойно, вызывающе, лицо у него страшное, волосы стриженые, на молитве Богу не молился, в зале не выпускал из зубов длинной-предлинной папиросы; всем своим поведением говорил: „я рясу по какому-то странному недоразумению ношу“».
Так о. Илиодор стал завсегдатаем Таврического дворца. Щедро делился своими впечатлениями с читателями «Почаевских известий», и его девять простодушных писем от лица волынских депутатов — ценный источник по истории Государственной думы II созыва. Порой в неожиданном амплуа парламентского корреспондента писал для своей газеты отчеты о думских заседаниях — наивные отчеты ничего не смыслящего в политике человека. Даже фамилию Пуришкевича поначалу коверкал, писал «Пурышкевич».
На хорах запомнили странного монаха в клобуке. Однажды в Думу явились два ходока с Волыни. О. Илиодора не оказалось. Ходоки спросили у публики, где он, наивно рассчитывая, что его тут так же все знают, как и на их родине. Оказалось, что его и впрямь знают, но не любят, поэтому толкуют его отсутствие на свой лад: «о, о, о, его уже здесь нет, его выгнали отсюда!!!».
Как уже говорилось, о. Илиодор возлагал на Думу большие надежды, рассчитывая, что она воплотит в жизнь ряд монархических идей. Не последнюю роль здесь должны были сыграть присланные с Волыни общественные приговоры, поэтому священник то и дело писал в Почаев, чтобы слали новые, «по всем статьям» (очевидно, статьям наказа, данного волынским депутатам). Второпях о. Илиодор был готов пренебречь условностями: «Лучше, если приговоры будут удостоверены сельскими и волостными печатями, а где несогласны, то и без того обойдется».
Вскоре на общей волынской квартире составилась целая библиотека: 1350 приговоров с протестом против того, что левые депутаты не встали на царское приветствие, до 1000 — с призывом депутатам стоять за Царя, около 1500 — против еврейского равноправия и т. д. Под каждым приговором стояло в среднем по 150 подписей домохозяев. О. Виталий, считая по 5 душ на дом, прикидывал, что своих депутатов поддержала уже половина губернии, а о. Илиодор удваивал эту цифру и говорил о голосе всей Волыни:
«…весь волынский народ как один человек всколыхнулся и взволновался. Почувствовал могучий и отзывчивый землероб, что пронзили копьем и его сердце, и его оскорбили, поругались над его драгоценной святыней. Не перенес этого измучившийся страдалец и вот, в самое короткое время он передал в тысячах сельских и волостных приговорах свое грозное, крепкое предупредительное слово в Петербург».
«Два миллиона православного русского народа протягивают с далекой Волыни свои мозолистые руки в ту сторону, куда уехали его избранники, и с страдальческими взорами на изможденных лицах, предчувствуя безысходное горе, возвышает свой голос: „сжальтесь над нами, освободите нас от еврейского рабства и полной[?] гибели!“».
«Спрошу я теперь: что же значат несчастные десятки приговоров от потерявших всякую совесть крестьян и полугоспод развратников, которые получаются в полгода раз бунтовщиками Государственной думы и с которыми они носятся, как с писаной торбой. Они на основании этих жалких выкриков, этого жалкого мышиного подпольного писка составляют суждение о настроении народных масс, о настроении трудящегося крестьянства!».
Но главной мечтой о. Илиодора в эти дни была давно задуманная им аудиенция у монарха. Проект обращения к Государю от гипотетической депутации был составлен священником еще в Почаеве — это статья «Когда же конец?», о которой уже говорилось. И вот теперь о. Илиодор намеревался собрать всех правых крестьян Государственной думы и пойти к Царю с этой петицией.
Цель аудиенции, по словам священника, заключалась в следующем: «представиться Государю, укрепить Его Самодержавную власть, рассказать Ему всю правду о тяжелом житье-бытье крестьянском». Но как можно укрепить самодержавную власть самим фактом встречи с народными представителями? Дело в том, что петиция о. Илиодора заключала призыв отказаться от либеральных поползновений в пользу неограниченного самодержавия: «Россия наша погибает! Кажется нам, что она стала на политические рельсы и с быстротой молнии мчится к пропасти погибельной. Мощной Царственной рукой опусти Ты спасительный тормоз, и народ Твой верноподданный запоет победный гимн!».
Убеждая полк. А. В. Герасимова в необходимости аудиенции, о. Илиодор почти дословно повторял тезисы своей статьи. «Меня он старался убедить в том, что игра с Государственной думой опасна, что ее надо уничтожить и твердо держаться старого догмата о божественном происхождении царской власти, ни в чем не отступая от этого принципа. Даже сам Царь, говорил он, не имеет права изменить этот основной закон. Уходя, он должен сдать свое царство таким, каким его получил при вступлении на трон. Именно для этого и приехал Илиодор в Петербург, чтобы добиться аудиенции у Царя и убедить его отклонить все новшества и вернуться к положению, существовавшему до 1905 года».
Другое важное положение проектируемой петиции — это просьба санкционировать народный самосуд. О. Илиодор с нетерпением ждал от верховной власти сигнала к бунту. В статьях, опубликованных священником в марте 1907 г., не раз проскальзывало желание подкрепить свои кровавые проекты царской волей:
«А этот народный самосуд освятится[?] волей Самодержца Всероссийского».
«Как всесокрушающий молот из-за гор и возвышенностей показывается… могучий русский Волынский Кулак! С благоговением посмотрите на этот страшный символ народной стихийной силы и умолкните, умолкните… Знайте, что этот Кулак только ждет мановения скипетра Богом венчанного Самодержца. Стоит только незаметно колыхнуться скипетру Великого Вождя, как Кулак опустится, уничтожит шайку разбойников, засевшую в Таврическом дворце, и раздавит голову проклятой революционной гидре!».
Воплощенная в жизнь, мечта о. Илиодора поставила бы Государя в крайне затруднительное положение. Пришлось бы делать окончательный выбор между монархистами и либералами, с самыми пагубными последствиями для проигравшей стороны. Лучшим выходом было бы наказать автора петиции за подстрекательство к бунту. О. Илиодор предвидел этот исход, предлагая адресату либо казнить своих посетителей, либо «миловать и счастьем дарить». В любом случае заварилась бы каша, подлежащая длительному расхлебыванию.
Уже 23.II священник телеграфировал в Почаев: «Крестьяне объединяются, хотят представиться Государю». Подробности раскрыл письмом: «Теперь одна у нас забота: сплотиться всем крестьянам верным Самодержавному Императору, представиться Государю Императору и поднести ему свой адрес, — не только одним крестьянам, но и всем верным Царю и присяге членам нужно идти к Царю».
Однако, вступив в переговоры с правыми крестьянами других губерний, о. Илиодор увидел, что имеет дело совсем с другим типом, нежели привычный ему волынский. Эту черту точно выразил епископ Евлогий, отмечая «ту огромную разницу, которую можно наблюдать между нашим молодцом ярославским крестьянином — бойким, свободным, свободолюбивым — и нашим западным крестьянином — угнетенным, забитым, раболепным, который при встрече хватает вас за руки, целует ваши руки, бросается вам в ноги; это, скажу, отвратительное это „падам до ног“, которое является лозунгом в этом польском крае в отношении низших к высшим. Эти черты забитости, угнетенности, раболепства Польша и польская культура должны считать своим тяжким грехом и должны нести на себе за это ответственность». Кроме того, в глазах крестьянина из внутренних губерний почаевский иеромонах не имел такого абсолютного авторитета, как для волынца. Поэтому переговоры с правыми крестьянами оказались безуспешны.