Бездеятельностью волынских депутатов был недоволен и почаевский Союз. 18.III он телеграфировал им, распекая за молчание и призывая завтра же заявить в Думе, что народу не нужна милостыня от врагов, то есть что предлагаемое левыми решение аграрного вопроса недопустимо.
Однако ни один из волынских крестьян так ни разу и не появился на кафедре за два месяца существования Государственной думы II созыва.
Из пяти прочих депутатов Волынской губ. двое — о. Герштанский и Дрбоглав — тоже не произнесли ни одной речи, а Беляев успел выступить дважды.
Про о. Дамиана следует сказать особо. Когда на житомирских выборах крестьяне выразили желание ехать в Думу непременно со своим священником, им и в голову не могло прийти, что этот батюшка перейдет налево и попытается сманить за собой и их, что он будет отрицать перед ними существование самодержавной власти после 1905 г. и отстаивать еврейское равноправие. Более того, о. Герштанский, сам прошедший в Думу в том числе и крестьянскими голосами, не поддержал (3.IV) волынца Гаркавого при выборах в земельную комиссию, вопреки собственному обещанию.
«Стыдно Вам седовласому идти вслед за Колокольниковыми и Тихвинскими, с которых Св. Синод решил снять рясы, — писали о. Герштанскому волынские союзники, посетившие Петербург. — Как и Вам после этого носить рясу и отправлять православные службы, на которых возносятся моления за Самодержавнейшего Государя.
Помните, что когда-нибудь, и вероятно даже очень скоро, Вам придется возвратиться на Волынь и искать корму у того самого народа, которого вы так жестоко обманули, соединившись с врагами России. Что тогда Вы ответите народу? На его суд мы передаем Ваш поступок».
Оставалось только радоваться, что за волынскими депутатами присматривал второй священник, точнее, иеромонах.
Только остальные двое представителей Волынской губ. — Рейн и Шульгин — активно отстаивали с думской кафедры консервативные начала. Последний сразу вошел в число лучших ораторов правой. Однажды, например, он предложил шуточную поправку от гипотетической фракции «социал-капиталистов», прочтя социалистический аграрный проект с заменой слова «земля» на слово «капитал». Получился проект принудительного отчуждения капиталов в пользу государства. В другой раз Шульгин без какой-либо связи с прениями вдруг обратился к левым депутатам: «можете ли вы мне откровенно и положа руку на сердце сказать — а нет ли, господа, у кого-нибудь из вас бомбы в кармане?». В третий раз спросил министров: «для какой надобности, для чего, за какие грехи тяжкие заставляют нас, русских граждан, лояльных своему Царю, сидеть вместе вот с этой (жест влево) компанией?». Так началась яркая политическая карьера этого молодого и талантливого человека.
Слава Шульгина прогремела и на его родной Волыни. Даже поляк-управляющий, вымещая на крестьянах-союзниках свою злобу, отправлял их к депутату: «идить к Шульгину. Нинькы ныхай вин вам давымсь дров и выпас для товару».
За исключением утешительной горстки правых, картина, которую о. Илиодор наблюдал с хоров, удручала его все больше и больше.
«Дума бездельничает».
«Дума бездельничает».
«Дума бездельничает, левые безобразничают».
«Дума бунтарит, толку нет, добивается отмены военно-полевых судов, для народа страждущего ничего не делает, только деньги его пожирает».
«Дума бесчинствует».
«Простите, ради Бога, что так редко пишу. Так тяжело, так тяжело, что просто рука не поднимается описывать то, что здесь, в Государственной думе, творится. … Ничем не занимаются, только бунтуют и ругаются».
Раз, по пути из Таврического дворца, у о. Илиодора вышел следующий диалог с извозчиком.
— Откуда, батюшка, едете? из Думы?
— Из Думы. А тебе что нужно?
— Там, должно быть, все умные люди собрались?
— А как по-твоему: хорош и умен тот человек, который в Бога не верует, против Царя-Батюшки идет, русский народ ненавидит, а за жидов стоит?
Далее в пересказе о. Илиодора следует явно воображаемый монолог извозчика, высказавшегося, разумеется, о названных лицах отрицательно.
— Ну, так вот таких болванов и разбойников в Государственной думе триста пятьдесят человек! — заключил священник.
Изо дня в день о. Илиодор выражал свое негодование по поводу того, что Дума отстаивает интересы революционеров, добивается отмены смертной казни, еврейского равноправия, уравнения в правах всех вероисповеданий, оставив насущные для народа вопросы, прежде всего аграрный. Священник был глубоко возмущен пустой тратой народных денег на это учреждение — «кровью сердце обливается» — и особенно огромной для провинциального монаха суммой содержания, назначенного депутатам, — по 10 руб. в день. О. Илиодор полагал, что получать такие деньги — значит «обирать казну», и с члена Государственной думы довольно будет и 3-х рублей. К тому же лакомые суммы привлекают в Думу не честных крестьян, а корыстолюбцев, желающих заработать.
Вскоре о. Илиодор понял, что со своими восемью крестьянами ничего в Думе не добьется, хотя бы за ними стояли и все 2 млн. волынского народа: «Приговорами мало делу можно помочь. Что ж, ведь наших людей только горсточка. Они ничего не могут сделать. Сила на стороне большинства, а большинство членов — бунтовщики; они что захотят, то и сделают».
Отчаявшись в Думе, священник принялся укорять тех, кто откликнулся на его же просьбу присылать приговоры: «Бедный ты мой народ! Бедный страдалец, мой родной! К кому ты обращаешься? У кого ты, родимый, просишь помощи? Я почти каждый день вижу этих развратников, пьяниц, безбожников, человеконенавистников и бунтовщиков. И ты считаешь их своими благодетелями? Ты ожидаешь от них облегчения своей горькой и незавидной доли? Несчастный ты, несчастный и обездоленный! Не дойдет твой голос до ушей их. Слезы твои страдальческие не размягчат их окаменелых сердец! Они уже держат совет, составили планы, как отдать тебя, моего единокровного и единоверного страдальца, в полную кабалу иудейскую» и т. д.
Слоняясь по роскошным петербургским салонам, о. Илиодор всюду слышал один-единственный рецепт — роспуск Государственной думы — и быстро попал под влияние этой идеи. Уже 28.II священник писал в Почаев: «Необходимо нужно слать телеграммы Царю-Батюшке и просить Его, чтобы Он заставил бунтовщиков не забываться или прогнать их от Своего светлого Царственного Лица. Чем дольше просуществует такое сборище бунтовщиков, тем хуже. Нужно лечить болезнь в самом ее начале. Волынские депутаты надеются, что их в этом поддержит народ». Ту же просьбу о роспуске Думы о. Илиодор надеялся высказать и при задуманной им аудиенции: «Правые крестьяне собираются представиться Государю Императору и заявить Ему, что с бунтовщиками им работать нельзя. Помолитесь, чтобы это дело Господь помог нам довести до конца».
12. III о. Илиодор присутствовал при обсуждении Государственной думой законопроекта об отмене военно-полевых судов. Последние иллюзии развеялись. Вернувшись из Таврического дворца «под самым тяжелым впечатлением», священник сразу же написал в Почаев, что «еще раз убедился, что Дума ни к чему доброму не поведет». Вскоре телеграфировал свою просьбу: «Пусть вся Волынь шлет телеграммы Государю, чтобы Он выгнал бунтовщиков из Думы, иначе будет беда большая для России», изложив подробности в письме: «Я говорю и не перестану говорить, что настоящая Дума ничего не сделает; она за свои бунтарские деяния будет разогнана. Так это нужно сделать скорей, чтобы она не могла развратить население речами своих безумных членов-революционеров. Она ничего не даст народу, а только добьется того, что тюрьмы будут переполнены народом, совращенным с правильного пути».
О. Виталий поддержал своего друга и призвал народ «крикнуть на этих русских Иуд и инородный сброд» и «разогнать эту мразь». По сигналу «Почаевских известий» с Волыни был дан телеграфный залп соответствующего содержания. Волынские хлеборобы, внезапно освоившие политическую премудрость, в один голос просили Царя изгнать депутатов, желающих «республики, автономии, конституции, амнистии, разным инородцам равноправия», распустить Думу и изменить избирательный закон.
В те дни о. Илиодор смотрел на роспуск как на вынужденную необходимость, называл его «бедствием», вследствие которого «крестьянские земельные нужды останутся без удовлетворения», и бранил левых крестьян за их вызывающее поведение, которое-де всему виной: «их нужно прямо-таки перевешать всех за то, что они делают такое зло русскому народу».
Чем больше о. Илиодор разочаровывался в Думе, тем большие надежды возлагал на монарха, призывая «народ Православный» идти к нему с жалобами на врагов.
«Единственная надежда твоя, единственное спасение твое — Самодержавный Царь. Не будет Его, тогда никто за тебя не заступится, не защитит от жадных и жестоких евреев.
Обрати свои взоры, полные слез, на священный Трон Самодержца. От него, именно от него выйдет утешение для тебя».
Если ранее о. Илиодор думал поднести Царю только адрес, то теперь речь шла еще и о волынских приговорах. Не пропадать же крестьянским сочинениям!
Запасшись письменной рекомендацией от Дубровина, о. Илиодор вместе с подопечными явился к начальнику Петербургского охранного отделения полк. Герасимову, чтобы попросить его устроить аудиенцию. Описывая этот эпизод в воспоминаниях, Герасимов делает колоссальные ошибки. Мемуарист не помнит, что это члены Государственной думы, думает, что они приехали не с Волыни, а из Царицына, хотя малороссов с волжанами трудно спутать, утверждает, что затем они покинули столицу, а о. Илиодор остался, хотя было как раз наоборот, не знает, что аудиенция в конце концов состоялась, и вообще описывает депутацию в таких выражениях, которые никак не могли относиться к тщательно отобранным и получающим большие деньги волынским членам Государственной думы: «Все они, земляки Илиодора, принадлежали буквально, я не преувеличиваю, к оборванцам. Некультурные, малограмотные люди». Скорее всего, Герасимов путает своих гостей с какой-то другой депутацией, связанной с о. Илиодором и приехавшей, действительно, из Царицына, когда священник жил уже там, то есть не ранее 1908 г.