Благоустроенность города оставляла желать лучшего. Мостовые были так плохи, что осенью 1910 г. казанский архиепископ Никанор (Каменский) предпочел ходить по ним пешком, нежели ездить на извозчике, а И. Ламакин вспоминал, как «тащился» от вокзала до монастыря «по рытвинам и глубоким пескам недомощенных улиц».
Однако в Царицыне было и нечто родственное о. Илиодору — казачество. «По улицам Царицына то и дело мелькают оранжевые лампасы, и придыхательное „г“ слышится чуть не в каждой группе разговаривающих», — писал тот же Ламакин.
Свято-Духовское монастырское подворье только начинало свою славную историю. В 1903 г., по получении саратовской кафедры, преосв. Гермоген обратился к царицынской городской думе с просьбой выделить место под постройку монастыря. 17.II.1904 дума отвела участок размером 20 на 52 саженей на 771-м квартале, за полотном железной дороги. Как с негодованием отмечал потом о. Илиодор, «гласные дали места евреям под синагогу, старообрядцам под церковь, армянам тоже, полякам под костел», и все это в городе, на хорошем месте, а православный монастырь отправили на окраину, «где пасется скот».
Впрочем, когда трудами о. Илиодора подворье стало расти, благочестивое народное сознание наделило это пастбище сакральным значением. Оказывается, скот тут не просто пасся. Он часто останавливался, переставал щипать траву, утыкался лбом в землю и замирал, будто к чему-то прислушиваясь. Должно быть, слышал будущие зажигательные речи о. Илиодора! Ходили также легенды о чудесных видениях, появлявшихся на этом пустыре.
К приезду о. Илиодора тут уже разместились два бедных строения — церковка на сотню человек и крохотная пономарка — «три шага длины, да шага полтора ширины». Вокруг повалившийся забор. Братия подворья состояла из двух послушников.
Сам новоиспеченный настоятель был вполне под стать своему, с позволения сказать, монастырю, — 27-летний иеромонах с 3 рублями 7 гривнами в кармане и очень скверной репутацией.
Апологетическая биография сообщает, что, увидев, куда попал, священник смиренно заметил: «Такова воля Божия о мне, окаянном грешнике», но подобная благочестивая терминология для него совершенно не характерна.
Обозрев свои владения и разместившись, за неимением другого жилища, в холодной пономарке, о. Илиодор начал трудиться. «Я ходил с рулеткой и размерял места — братия глядела на меня и думала, что я умом рехнулся; так казались им несбыточны мои надежды и планы». Даже лидеры местного «Союза русского народа» отговаривали его: «Ты, батюшка, ничего в Царицыне не создашь».
Но планы у него были грандиозные. Как Петр Великий, стоя «на берегу пустынных волн», уже видел свою будущую столицу, так и о. Илиодор, бродя по пастбищу, предвкушал появление на этом месте совсем других овец и пастырей.
Он мечтал воплотить в Царицыне свой идеал обители, которая сочетает духовное служение с гражданским, собирая вокруг себя, объединяя и просвещая народ. В перспективе царицынское подворье виделось о. Илиодору монастырем, словно восставшим со страниц древнерусских летописей. «Сия обитель будет местом просвещения народа религиозно-патриотического. В ней будет собрана дружина миссионеров, проповедников. Насельники ее будут словом устным и печатным беспощадно бороться с безбожием, иноверием, вольномыслием, сектантством и крамолой супостатов». Целый монастырь таких же Илиодоров!
Обращаясь к горожанам с просьбой о пожертвованиях, он писал в своем обычном настоятельном тоне: «Помогите же подражать дням древним. Помогите устроить такой монастырь, чтобы он служил Русскому православному народу. Время требует такой обители».
Первые враги
С первых же дней пребывания в Царицыне о. Илиодор оказался в тяжелейшей атмосфере. Его невзлюбило буквально все местное культурное население.
Царицынская прогрессивная печать, изнывавшая от провинциального бестемья, с радостью ухватилась за колоритную фигуру нового священника. Его травлю местные газеты начали еще после ноябрьского шествия. С переездом же о. Илиодора каждый его шаг стал давать репортерам материал для новых статей.
Газет было всего две — старый «Царицынский вестник» и новая «Царицынская мысль», она же «Царицынская жизнь».
О первой из них о. Илиодор говорил, что то ли редактор, то ли издатель ее — «крещеный жид». Вероятно, речь идет о редакторе Е. Д. Жигмановском. Но, вопреки стереотипам, именно эта газета отличалась относительным консерватизмом. К о. Илиодору она приставила репортеров Е. В. Половинкина, Л. И. Сургучева и П. Д. Молчанова. Последний по совместительству был агентом жандармской полиции, что позволяло ему продавать одни и те же сведения дважды.
«Царицынская мысль» имела крайне левое направление. Ее редактировал П. Г. Булгаков. Как многие разночинцы, он учился когда-то в духовной семинарии, но не кончил курса. Недостаток образования не мешал ему писать весьма хлесткие статьи. Газета травила иеромонаха самым беззастенчивым образом, следя за каждым его шагом и сопровождая свои заметки ехидными комментариями. Даже полицмейстер В. В. Василевский признавал факт «систематической травли» о. Илиодора «Царицынской мыслью». Бумажное сражение Булгакова с о. Илиодором велось не на жизнь, а на смерть. Чего стоит одно только выражение «ораторские оргии неистового проповедника»! От «Царицынской мысли» на подворье командировались К. Миловидов и С. Н. Иванов.
Таким образом, илиодоровской темой кормился целый журналистский пул, материально заинтересованный в изображении бедного иеромонаха как пугала, о выходках которого можно было бы писать в каждом номере. Один фельетонист вложил в уста царицынских репортеров следующие слова: «Илиодор для нас — незаменимая доходная статья. Каждая его проповедь — 6, 7, а то и 10 рублей построчной платы. Глядишь — рублей 30–40 лишних набежит в месяц».
О. Илиодор сравнивал репортеров с собаками: одним бросают по 5–10 коп. за строчку, а другим — кусок хлеба, далее, те и другие «брешут на каждого встречного, с делом и без дела»: «И когда ко мне приходят на подворье собаки, я обыкновенно говорю — это пришел репортер из „Царицынской жизни“ или „Вестника“…».
Опровержений он не писал, уповая на то, что сотрудники «устанут „брехать“». Однако он вместе с паствой вел охоту на репортеров, пытаясь вычислять их в толпе богомольцев. Подозрительных лиц изгоняли вон. Но репортеры в погоне за хлебом умело маскировались. Например, когда упомянутый Иванов на суде заявил, что именно он пишет отчеты в «Царицынской мысли», о. Илиодор простодушно заметил: «В храме у себя я никогда его не видал».
Илиодоровской общине пришлось учиться сосуществовать с репортерами. Поначалу негодовавший, что все сказанное «завтра же будет разнесено собаками местных газет по всему городу, а потом и по другим городам», о. Илиодор затем научился пользоваться этим обстоятельством и нарочно говорить в речах то, что хотел бы видеть напечатанным. Случалось и наоборот требовать от газетного сотрудника не печатать о каком-либо инциденте.
Привыкнув находиться под наблюдением газетных сотрудников, о. Илиодор порой подшучивал над ними.
— Батюшка, здесь находится сотрудник «Царицынской мысли».
— Разве? любопытно, среди кого он встал? Налево, с теми, кто будет жертвовать с деньгами?
— Нет, с «провиантщиками».
— Э-э! Мы им самим жертвуем объедки от своего стола, — засмеялся о. Илиодор.
В другой раз, выйдя на балкон келии, он спародировал газетную заметку о самом себе: «…а вы, газетные сотрудники, особенно „Царицынской мысли“, бегите скорее и печатайте, что по окончании службы о. Илиодор взял палку и начал всех выгонять и побил в это время много голов и поломал много ног и т. д. Так беги скорей и печатай».
Благодаря столь богатому фактическому материалу местная печать читалась как роман с продолжением.
«Мне пришлось видеть обе царицынские газеты — „Вестник“ и „Мысль“. Сотрудники обеих положительно живут, кормятся „Илиодором“. Других тем почти нет, да оне и не интересуют».
«Я пробегаю газеты обоих царицынских лагерей и вижу, что оне живут именно монахом, — писал саратовский публицист. — Отнимите у Царицына Илиодора, и что же останется? Склады леса, нефти, мельницы, заводы, пристани, торговая и промышленная жизнь, наконец, кое-какая культура? Но разве это может пропитать бойкую газету. И даже полемизируют между собой газеты больше всего из-за Илиодора. Я окидывал взглядом быстро растущий город и думал: не слишком ли много внимания мы отдаем, господа, истеричному монаху? Где же другие нужды и вопросы края? И не успели ли вы уже надоесть читателю с этим слежением по пятам распоясавшегося инока?
Я вернулся в Царицын через полтора месяца… Произошли события, которые, казалось бы, должны вытеснить фигуру Илиодора на задний план. И что же? Царицынская печать все еще жевала Илиодорову резину. Почему монах не служил панихиды по Столыпине? Зачем он ездил в Москву? О чем он беседовал со своими слушателями утром, днем и вечером?».
«Царицынская мысль» откровенно сознавалась, что «была бы очень опечалена переводом иеромонаха Илиодора из Царицына. Помилуйте, ведь это же, в самом деле, знаменитость, не меньшая, во всяком случае, чем Пуришкевич, Думбадзе или, на худой конец, доктор Дубровин. И эта знаменитость из всех трехсот с лишком российских городов избрала своей резиденцией наш Царицын. Не счастье ли это? Как же лишиться этой знаменитости? Да упаси Бог!..».
Сотрудники этой газеты признавали, что без о. Илиодора «Царицын окончательно уснул бы и захрапел» и вообще «вероятно в России давно бы уже забыли о существовании Царицына».
Особенным успехом у репортеров пользовались беседы о. Илиодора с народом. Это был самый доступный источник информации о строптивом монахе, тем более что беседы, в отличие от церковных проповедей, носили общественно-политический характер и не пестрили непонятными догматическими формулами. А так как о. Илиодор умел вставить красное словцо и никогда не стеснялся в выражениях, то репортеру было что записать.