Союзники надеялись было сговориться на поочередном использовании помещения, но из телеграммы преосвященного очевидно следовало, что он передает ее всецело в руки о. Илиодора.
Второе воскресное собрание (9.III) состоялось при еще большем аншлаге, чем первое. «Присутствовало до 1500 человек и столько же осталось на улице… В самой аудитории страшная духота и давка… То и дело слышатся крики женщин и плач детей…». В этих условиях о. Илиодор доложил собранию о разрешении, полученном от преосвященного, а затем произнес новую речь, в которой продолжал нападки на союзников, включая на сей раз и местных, и призывал построить «Братский союз» на других началах, без помещиков, под руководством духовенства.
Поскольку красноречивый проповедник сам же вел запись в члены «Православного братского союза», вскоре туда перезаписались все бывшие союзники, вытребовав у старых вождей свои членские взносы.
Можно представить ужас лидеров «Союза русского народа», когда они поняли, что на свою голову зазвали к себе человека, развалившего их дело.
«Они думали: вот, мол, зарядили иеромонаха Илиодора, так он и начнет стрелять, куда ему прикажут эти невежды. А я вот по ним-то и выстрелил…» — посмеивался священник.
За считанные дни деятельный иеромонах отобрал у конкурентов и помещение, и людей. Вскоре слова «братчик» и «илиодоровец» стали синонимами.
В царицынском отделе «Союза русского народа» остались только руководители, составлявшие так называемый совет числом 15–20 человек. Они тщетно пытались противостоять илиодоровскому красноречию — нанимали новое помещение, жаловались Дубровину, выписывали из Петербурга оратора «за 2000 рублей». Позже В. Ф. Лапшин разместил совет в собственном доме на Анастасийской улице, а для собраний выстроил за р. Царица новую аудиторию. Из этой затеи тоже ничего не вышло, и помещение совета, сохранив гордую вывеску, стало работать как склад.
«Был у нас „Союз русского народа“, где он, — вопрошал о. Илиодор. — Распался, нет его, потому что в этом союзе были лицемеры, развратники земли русской, способные ловить рыбу в мутной воде. Остаток же „Союза русского народа“ примкнул к этому храму, как убежищу истинно русских людей, и соединился в одну семью».
Об исламе о. Илиодор «неуважительно» отозвался еще в первой речи: «Не спасутся магометане, ибо они последовали за учением сумасшедшего Магомета, которого назвали пророком. А какой он был пророк, когда любил женщин и вино…».
После этого «Царицынская жизнь» мимоходом сообщила, что двумя днями ранее в ее редакцию явилась группа татар и потребовала объяснения по поводу заметки о речи о. Илиодора. Один из посетителей говорил «суровым, даже злым тоном».
Узнав об этом, проповедник во второй речи подтвердил свои слова: «Да, Магомет был сумасшедший, припадочный человек. Какой же он святой, когда проповедует пьянство и многоженство?». И опрометчиво отпустил по адресу пророка несколько шуточек.
Проповедник был далеко не оригинален, поскольку об этом писали даже в гимназических учебниках. Однако начались разговоры о происходящем якобы волнении среди местных мусульман.
По распространенной версии, на втором собрании присутствовали два татарина, которые, услыхав новое оскорбление собственными ушами, пожаловались уже не редактору, а полицмейстеру. Впрочем, в делопроизводстве эта жалоба отсутствует даже в косвенной форме. Да и откуда на собрании «Православного братского союза» взялись татары? О. Илиодор полагал, что они «забрели» его послушать случайно, «продавая старые штаны», но такая наивность извинительна только для него.
Тем не менее, Бочаров, только и ждавший, на чем поймать своего врага, телеграфировал губернатору (13.III), что ввиду слов о. Илиодора царицынские мусульмане оскорблены, возможны осложнения. «Дальнейшее пребывание Илиодора Царицыне грозит общественной безопасности».
Даже когда разгорелся скандал, якобы оскорбленная татарская диаспора, насчитывавшая в Царицыне всего 1729 человек, т. е. 3 %, продолжала относиться к словам проповедника индифферентно. Лишь один татарин, «бойкий фельетонист одной из местных газет», подбивал своих соплеменников официально подать жалобу. Те долго отказывались, но энтузиаст в конце концов добился своего, и документ был подан, правда, не Бочарову, а сенаторам А. П. Роговичу и А. А. Макарову полгода спустя.
Тем не менее, Бочаров продолжал уверять губернатора, будто мусульмане волнуются, и настаивать на удалении о. Илиодора из Царицына якобы от их лица.
О. Илиодор, конечно, не ожидал такого эффекта от констатации общеизвестного факта. «Об этом говорит история. Я только повторяю ее голос. Так меня учили в школе. Не виноват же я, если курносый на меня обидится за то, что я назову его курносым». Признавая оскорбление чужой веры недопустимым, о. Илиодор подчеркивал, что «имел в виду православную аудиторию», поэтому и выражался откровенно: «пред русскими православными людьми я постоянно буду называть вещи своими именами». Знай он о присутствии татар, он был бы осторожнее: «я, как апостол Павел в ареопаге, быть может даже покривил бы душой, чтобы не обидеть их».
Действия двух татар-очевидцев о. Илиодор одобрял, находя, что каждый обязан стоять за свою веру: «Право — молодцы!». Притворно одобрял и принявшего меры против обидчика ислама полицмейстера, намекая, что Бочарову следовало бы точно так же защищать и членов господствующей церкви. «Итак, два татарина защитили свою веру, нашли защитника в лице православного представителя власти. А мы, православные, в своем царстве не только не имеем защитников, но нас гонят, гонят. Христа поносят, веру осмеивают, святыни оскверняют, а представители власти не заступаются».
Получив тревожную телеграмму Бочарова, губернатор принял самые серьезные меры. Во-первых, он написал преосвященному, прося успокоить о. Илиодора. Во-вторых, указал полицмейстеру не допускать ни произнесения проповедником новых светских публичных речей, ни публикации их в газетах. С этих пор у Бочарова были развязаны руки.
Ничего не подозревавший о. Илиодор 13.III, за три дня до очередного собрания, подал заявление полицмейстеру, как полагалось по закону. В ответ Бочаров запретил все собрания союза, ссылаясь на правила о собраниях, Высочайше утвержденные указом 4.III.1906, а именно на § 12, п. 2. Речь в этом пункте шла о следующем. Если «высказываются суждения, возбуждающие вражду одной части населения против другой», то председатель, в данном случае о. Илиодор, должен закрыть собрание. Аттестация Магомета как сумасшедшего и была таким суждением. Попутно Бочаров нашел и еще одно нарушение закона. На собрание союза были допущены малолетние, вопреки § 8 того же закона. Посему устраиваемые о. Илиодором встречи объявлялись незаконными.
Расписавшись на постановлении Бочарова, священник бросился искать защиты у властей церковных и светских. Вот что он телеграфировал губернатору: «Ваше сиятельство, епископ Гермоген благословил делать [в] церковной аудитории собрания православного союза под моим председательством. Полицмейстер теперь запрещает. Ничего противозаконного допущено не было. Он слишком широко толкует закон».
Тогда же, 14.III, о. Илиодор написал Бочарову вызывающее письмо, в котором предстает во всей красе своего бурного темперамента:
«В защите магометан Вы, Ваше Высокоблагородие, по всей вероятности потому приняли такое живое участие, что малосведущи в истории. Магомет был ненормальным человеком и припадочным.
Собрание в воскресенье будет в церковной аудитории и председателем буду я по благословению епископа Гермогена. Не исполнить воли своего начальника я не могу. А Вы что хотите, то и делайте. О Ваших действиях, направленных против меня и собраний, я сообщил Губернатору и Архиерею».
Перечисляя и другие грехи Бочарова — ноябрьское обещание не допустить служения о. Илиодора в Царицыне, недавнее именование его на письме просто «Илиодором» без указания сана, — автор призвал своего адресата покаяться под угрозой отлучения от церкви и причастия.
«Простите. Сказал все по совести», — так заканчивался этот исторический документ.
Поспешив пожаловаться губернатору, Бочаров продолжил борьбу. Он прекрасно понимал, что долго выезжать на весьма натянутых доводах о Магомете и присутствии детей невозможно. Поэтому снарядил комиссию, в которую вошли помощник полицмейстера, благочинный, гласные, инженеры, архитекторы и чиновники, для осмотра здания народной аудитории. Эта, по выражению о. Илиодора, «комиссия из жидов и поляков» сделала удивительные открытия: «входные двери все отворяются внутрь», «хоры деревянные недостаточно прочны», штукатурка потолка «отстала от обшивки и грозит падением», поэтому «устройство собраний в народной аудитории, впредь до перестройки здания, недопустимо». Какое, оказывается, опасное помещение стояло в Царицыне, не привлекая к себе внимания!
«Они, — сокрушался о. Илиодор, — нашли аудиторию опасной для собраний во всех отношениях: и пожар может случиться (это без огня-то!), и потолки обвалиться (хотя, сколько не стучали палкой по потолку, ни крошка штукатурки не отвалилась, так передавал сторож), и хоры рухнуть, хотя о. благочинный давал слово забить хоры и не пускать туда людей…».
После этого Бочаров торжественно, печатно, известил (15.III) жителей «вверенного ему города Царицына», что ввиду моральной и физической опасности всякие публичные собрания в народной аудитории воспрещены до особого распоряжения. На следующий день доложил губернатору, прибавив: «в будущем, если не получу особого распоряжения Вашего Сиятельства, намерен поступать так же до тех пор, пока или не приведу иеромонаха Илиодора с его союзом к полному порядку, или иеромонах Илиодор из Царицына не уедет».
Вообразив, что положение в Царицыне очень опасно, гр. Татищев телеграфировал преосв. Гермогену, прося запретить о. Илиодору публичные выступления, а в противном случае убедить его покинуть Царицын. В тот же день (18.III) губернатор пошел еще дальше. Он дал полицмейстеру полномочия на тот прием, о котором Бочаров мечтал еще в ноябре, — арест о. Илиодора в случае продолжения им публичных выступлений — и доложил в министерство внутренних дел. Позже оттуда было получено согласие: «Министр вполне одобряет образ Ваших действий [в] отношении иеромонаха Илиодора».