На собрании союза 30.XI о. Карманов будто бы сказал, «что важный сановник г. Саратова шляется по Петербургу и низко клеветничает». Откровенный намек на застрявшего в столице гр. Татищева был немедленно отмечен Боярским, который известил сначала министра и своего непосредственного начальника, а затем и прокурора Саратовской судебной палаты. Вновь сработала обычная цепочка «губернатор — министр внутренних дел — обер-прокурор — архиерей», и еп. Гермогену пришлось со слов самого о. Карманова оправдываться, что подразумевался вовсе не гр. Татищев. Тем не менее, слежка саратовского полицмейстера за о. Кармановым и собраниями «Братского союза» продолжалась.
Гр. Уваров, извещенный о результатах сенаторской командировки сразу по приезде Макарова и Роговича в Петербург, вернулся к своей затее парламентского запроса. Добросовестно выдержав поставленный Столыпиным месячный срок, граф направился в Саратов за дополнительными материалами, хотя Макаров предупреждал: «У нас имеются все документы». И срок, и предупреждение как будто намекали слишком энергичному депутату на неуместность его вмешательства. Но он настаивал на своем: «Нельзя же ждать вечно».
Заявление было внесено в Государственную думу 19.XI и подписано в основном членами оппозиции. Кроме самого гр. Уварова, запрос подписали всего два или три октябриста.
В этом тексте указывалось, что преосв. Гермоген и подчиненное ему духовенство «открыто выходят из рамок закономерной деятельности», владыка вмешивается в дела общественные и гражданского управления, публично критикует действия правительственных агентов и общественных учреждений и деятелей и т. д. Были названы четыре примера: анафема союзникам, инцидент с прот. Кречетовичем, проповедь в день тезоименитства Наследника и, наконец, телеграмма от 5.X, опубликованная, вопреки закону, в «Братском листке».
Плод творчества гр. Уварова спорен уже с формальной стороны. Cт. 33 Учреждения Г. Думы предоставляет ей право запрашивать министров, подчиненных Сенату, о действиях их и подведомственных им лиц. Но духовенство подчинено Синоду — независимому от Сената учреждению.
Далее, три из четырех описанных гр. Уваровым случаев трудно подвести под нарушение какого-либо закона. Из текста знаменитой проповеди автор запроса предусмотрительно вычеркнул слова о шапке Мономаха и дурацком колпаке. Отлучение от Таинств не воспрещается никакими законами. «Саратовский вестник» иронически советовал гр. Уварову внести «законопроект об анафемствовании, предоставляющий епископам право проклинать только особ не выше известного чина». Наконец, именование членов саратовской думы «отроками» даже клеветой не назовешь. Остается телеграмма на Высочайшее имя, опубликованная в «Братском листке», действительно, в нарушение ст. 73 Устава о цензуре и печати. Но Устав этот касается светской цензуры, а епархиальная газета подчинена цензуре церковной.
Отдавал ли себе отчет гр. Уваров в юридической несуразности запроса? Возможно, депутат использовал парламентский механизм для придания делу широкой огласки, чтобы побудить правительство к более решительным действиям. Это предположение отчасти подтверждается словами графа, сказанными чуть позже: «Я продолжаю смотреть оптимистически на это, и уверен, что, в конце концов, епископ Гермоген в Саратове не останется».
Напротив, другой саратовский депутат, Гримм, опираясь на успокоительные заверения губернатора, рассчитывал, что местная администрация сама справится со своим преосвященным противником. «Граф Уваров хочет себя пристегнуть к делу, которое, безусловно, без него будет сделано, гр. Уваров хочет сыграть роль мухи в басне Крылова и затем кричать: „мы пахали“».
Заявление было внесено 19.XI. В тот же день октябристы собрались на экстренное заседание и почти единогласно высказались против запроса, который, по словам одного из лидеров фракции, может позволить некоторым депутатам «волочить епископскую митру по грязи». Гр. Уварову было предложено взять запрос обратно, но он предпочел тут же заявить о выходе из фракции.
Отказ руководящей фракции Государственной думы поддержать запрос был практически равносилен его уничтожению, что впоследствии и произошло: дело отложили в долгий ящик. «…происками хитрых политиканов мой запрос был похоронен», — сетовал гр. Уваров.
В Саратовской епархии были очень рады такому исходу. «Братский листок» торжественно перепечатал на первой полосе жирным шрифтом сообщение о постановлении октябристов.
Перевод Бочарова
В соответствии с договором между Столыпиным и Извольским Бочаров получил новое назначение — в Севастополь на такую же должность. Об этом стало известно в начале декабря. Еще месяц полицмейстер оставался в Царицыне, вероятно, для ликвидации своих дел.
Об отъезде Бочарова едва ли кто сокрушался. Правда, местный отдел «Союза русского народа» избрал полицмейстера своим пожизненным почетным членом, а городская дума единогласно выразила ему благодарность. Но 2.I.1909 на вокзал провожать Бочарова явились только должностные лица — городской голова, члены городской управы и полицейские чиновники во главе с Нейманом, который временно и вступил в исполнение должности полицмейстера.
Гр. Татищев пытается уйти
Чуть было не покинул свой пост и гр. Татищев. Уговор Столыпина и Извольского об оставлении на местах и архиерея, и губернатора не мог не казаться последнему поражением. После всех усилий, приложенных к тому, чтобы свалить еп. Гермогена, преосвященный все же остается в Саратове.
Правда, Столыпин попытался смягчить этот удар разными бюрократическими компенсациями. Гр. Татищев получил утверждение в должности, придворное звание и чин статского советника. Отныне он числился полноценным губернатором без приставки «исправляющий должность». Но чины чинами, а впереди позорное возвращение в свою губернию, прекрасно осведомленную о провале, и необходимость возобновить отношения с человеком, который прилюдно с амвона сделал выговор своему бедному оппоненту.
Известно, что той зимой гр. Татищев пытался подать в отставку. Конкретную дату договора определить трудно, но с психологической точки зрения отказ от должности скорее можно отнести к этим первым дням после поражения, чем к позднейшему периоду временного перемирия между духовной и светской властями.
В тот раз Столыпин все-таки уговорил своего подчиненного остаться, но «лишь под условием перевода Илиодора».
Поездка о. Илиодора в Саратов (3–21.XII)
Между тем смиренный иеромонах совсем не хотел переводиться в Минск.
Узнав о своем переводе 3.XII, о. Илиодор той же ночью сел на поезд до Саратова, наказав своим сподвижникам собрать не менее 100 руб. для отправки телеграфного ходатайства на Высочайшее имя. Прибыл в Саратов священник, очевидно, 5.XII. Остановился, по обыкновению, в архиерейском доме и застрял здесь надолго. Во-первых, предстоял день тезоименитства преосв. Гермогена (10.XII), а во-вторых, отступивший было недуг вернулся.
На следующий день — память свт. Николая Чудотворца и царские именины, — поздравляя паству по телеграфу, о. Илиодор призвал молиться о ниспослании терпения и прибавил: «Отъезд мой повлиял на здоровье мое, но в душе своей сохраняю память о всех вас».
Вследствие болезни он жил в Саратове анахоретом, никого не принимая и не выходя из покоев.
Получил ли он от преосв. Гермогена ту помощь, на которую рассчитывал? Известно лишь то, о чем о. Илиодор сообщил в следующей телеграмме: «Владыка меня утешает».
Однако он, кажется, имел основания надеяться на благополучный исход, поскольку в том же послании сообщил: «О моем отъезде не беспокойтесь: никакого перевода мне не будет». Соответствующие слухи ходили и по городу.
На царицынском монастырском подворье тем временем собирали деньги на телеграммы с просьбой оставить о. Илиодора. Одна из них была послана Государю ко дню его тезоименитства от лица «детей-подростков истинно-православных русских людей г. Царицына».
19. XII и сам о. Илиодор обратился к Государю со «всеподданнейшей жалобой» на своих гонителей, к числу которых отнес как Бочарова с гр. Татищевым, так и Столыпина. Автор телеграммы подчеркивал: он просит не за себя, а за весь православный народ, «богоносного святого страдальца», притесняемого властями. Эта риторика позволила о. Илиодору перейти к своей излюбленной теме грядущего народного самосуда: «Успокойте, Государь, смущенную совесть народную; скажу прямо, в Ваших Державных руках находится замедление хода и даже совершенное уничтожение надвигающейся грозной тучи повсеместного восстания народа, выведенного из терпения преступным повелением неправедных домоправителей». С отчаяния он сделал именно то, в чем его упорно подозревала администрация, — пригрозил поднять бунт! Телеграмма завершалась прозрачным намеком на своевременность вмешательства царской власти: «Вашего неограниченно Самодержавного Царского Величества верноподданный иеромонах Илиодор».
Отослав это скандальное сочинение, о. Илиодор выехал в Царицын, куда вернулся утром 21.XII.
На вокзале о. Илиодора встретили соскучившиеся по нему прихожане, которые бросали ему под ноги елки вместо пальмовых ветвей. Но для него возвращение оказалось безрадостным из-за болезни и предстоящей разлуки. В довершение всего пришло известие, что накануне скончался чтимый о. Илиодором протоиерей Иоанн Кронштадтский.
После вечерни в монастыре отслужили панихиду по усопшему, а затем иеромонах предложил послать на похороны депутацию, которую намеревался возглавить лично. Эта идея владела умами богомольцев подворья в последующие недели. Собирались деньги на дорогу.
Болезнь
Но этот несчастный больной человек не мог уже никуда поехать — ни в Кронштадт, ни в Минск, ни даже в царицынскую народную аудиторию, где теперь выступали его собратья или приверженцы. Он теперь почти не выходил из монастыря. Даже на праздник Крещения Господня не пошел с крестным ходом на Волгу.