Полученный из Царицына ответ неприятно поразил еп. Гермогена. Чувствуя, что теряет контроль над своим подопечным, он обратился за помощью к его духовному отцу еп. Феофану и попросил митр. Антония сделать то же самое, отметив, что духовника о. Илиодор «слушает». Всего еп. Гермоген послал четыре телеграммы в Петербург, каждому адресату по две.
«…конечно я сам молился о нем, в особенности же в эти критические моменты я надеялся на молитвы и влияние Владыки Митрополита и Преосвященного Феофана».
24. III преосв. Гермоген и сам попытался воздействовать на о. Илиодора. Извещая его, что неделей ранее Синод подтвердил свое определение о запрете ему священнослужения, владыка приказал подчиниться и повторил такой же запрет от себя, Именем Христовым.
«Пораженный таким оборотом дела перед таким великим праздником, я прямо-таки растерялся, начал бессознательно упорствовать», — оправдывался о. Илиодор впоследствии. А сейчас в ответной телеграмме он «грубо воспротивился, похулив Святейший Синод», причем назвал его постановление «жестоким и несвободным от постороннего давления».
В тот же день приверженцы о. Илиодора отправили несколько телеграфных ходатайств за него Императрице и обер-прокурору. Между прочим, одна из телеграмм была подписана уполномоченными от матерей православных русских детей г. Царицына. Женщины просили оставить о. Илиодора в их городе «для окончания начатого строительства душ».
Закрытие монастыря (24.III)
В 11 часов вечера, после всенощной, владыка послал царицынскому благочинному прот. Каверзневу телеграмму, распорядившись запечатать монастырский храм, братию отправить на службу в ближайший Сергиевский храм, а затем перевести кого куда. В сущности, подворье закрывалось. При этом еп. Гермоген просил четырех священников увещевать о. Илиодора и успокаивать его паству.
Духовенство, неприязненно относившееся к монаху-«выскочке», взялось за это дело «с величайшей охотой». К ночи на подворье явилась целая комиссия из духовных лиц. О. Илиодор, как ни в чем не бывало, служил всенощную, которая у него всегда затягивалась допоздна. Деликатно дождавшись окончания службы, комиссия объявила настоятелю архиерейскую волю и напомнила о запрете священнослужения.
Вторично потрясенный о. Илиодор попытался возразить, что завтра большой праздник и что на подворье будет очень много причастников. Но собеседники были неумолимы. В конце концов иеромонах рассердился, обозвал благочинного «Иудой», заявил, что раз он, о. Илиодор, не лишен сана, то вправе служить, и обещал пожаловаться Константинопольскому Патриарху.
Что до дверей, которые предстояло запечатать, то… их не было. О. Илиодор как раз перестраивал храм, поэтому они еще не были готовы.
Таким образом, духовная комиссия покинула подворье несолоно хлебавши. Но той же ночью у нее появилось новое оружие. Не зная о провале переговоров, преосвященный, однако, распорядился забрать из подворского храма антиминс и взять у о. Илиодора подписку в том, что он не будет служить.
Благовещение (25.III). Подчинение о. Илиодора. Антиминс
Ранним утром Благовещения еп. Гермоген телеграфировал о последних событиях митр. Антонию, с грустью замечая о своем протеже: «Впал он в лютый грех противления… Народ смущается и мучается душой…».
Но ровно через час из Царицына в Саратов полетела удивительная телеграмма о. Илиодора: «Дорогой владыка, ваша святая ревность о спасении возлюбленных детей Божиих меня покорила. Подчиняюсь вам во всем. От горя слег в постель. Помолитесь и испросите мне разрешение служить только на первый день Пасхи».
Вмешался ли еп. Феофан, подействовали ли молитвы еп. Гермогена, испугали ли о. Илиодора вчерашние репрессии или он так тяжело воспринял невозможность служить в праздник — но эта телеграмма и впрямь принесла в Саратов благую весть!
Трудно найти связь между замечанием о качествах вл. Гермогена и его же последними распоряжениями о закрытии монастыря. Скорее всего, у о. Илиодора просто вырвалось то, что давно уже было на душе. С этого дня еп. Гермоген пополнил число тех немногих людей, которых он «слушал».
Тем временем в подворском храме происходила кульминация трагической пьесы. Имея на руках архиерейское распоряжение об изъятии антиминса, о. Благовидов решил взять реванш за вчерашнюю неудачу.
«Он в храм влетел, в буквальном смысле этого слова, злорадостный и стал гнать монахов из храма якобы по Вашему, Ваше Преосвященство, повелению в другую церковь; некоторые испуганные монахи, и без этого убитые горем, старались от него скрыться, а один, желая также от него уйти, вошел в алтарь, но от. Лев бросился за ним, обегая Престол Божий, и только общий испуганный крик молящихся и видевших все то, отрезвил отца Льва, и он прекратил преследовать монаха».
Таким образом братия была выслана на службу в Сергиевский храм. Затем о. Благовидов забрал антиминс, который «без всякого благоговения и без поручей быстро взял с престола и унес чуть ли не в кармане в Скорбященскую церковь».
Когда он вернулся, на подворье уже собралась большая толпа, ожидая начала богослужения. Недоумевая, почему нет службы, и начиная подозревать неладное, народ обратился к о. Льву. Тот сообщил, что о. Илиодор здесь, но болен. Для проверки паства командировала в келью иеромонаха трех депутатов.
В эту минуту о. Илиодор подвергся огромному искушению. Очень соблазнительно было воспользоваться обстоятельствами, чтобы призвать паству на свою защиту. Но надо отдать ему должное: соблюдая только что принесенную еп. Гермогену присягу, он не стал апеллировать к толпе. Наоборот, успокоил пришедших, отговорившись болезнью.
Но богомольцы, конечно, чувствовали беду. Ведь среди братии подворья были и другие иеромонахи, но служба отменялась полностью. Ближайшие сподвижники, как Н. Попов, чье письмо цитировалось выше, прекрасно знали о судьбе антиминса. Наконец, явившийся позже на подворье о. Каверзнев не скрывал правду, в отличие от о. Благовидова.
Народ роптал. «Приверженцы Илиодора во всем винят полицию, обещав защитить его, — докладывал Василевский. — Порядок пока не нарушался». Самые преданные прихожане, по-видимому, оставались на подворье до вечера.
Телеграмма, посланная в этот день митр. Антонию одним из ярых илиодоровцев Алексеем Чмелем, свидетельствует, что он и его друзья были в шаге от бунта: «Неслыханный позор. Сектанты ликуют сегодня [над] всей святой Россией. Уважаемому иеромонаху Илиодору властями запрещено священнодействие при нескольких тысячах поклонников, издалека пришедших, говевших и оставшихся без причастия. Народ, все отдававший на постройку сего храма, отказывается идти в другие церкви, готовясь продлить Великий пост… Народ не думает разговляться, пока снова не появится среди нас дорогой батюшка, восстановленный во всех своих правах. Умоляем… поспешите сделать, что можете».
Но в трех телеграммах, посланных еп. Гермогену другими богомольцами, нет подобных намеков на угрозу. Только смиренная просьба разрешить служить на подворье другим иеромонахам. Лишь одна из трех телеграмм содержит ходатайство за самого настоятеля: «Защитите отца Илиодора, страдающего особенно в великие страстные дни за правду Божию. Не оставьте его без поддержки. Простите отца Илиодора, в чем он согрешил пред вами, преложите ему гнев на милость ради страстей Иисуса Христа».
Просьбу о возобновлении службы на подворье поддержали и о.о. Каверзнев и Благовидов, на что, по-видимому, последовало согласие. В тот же день антиминс был передан насельнику подворья иеромонаху Серапиону. Уже на следующий день, в Великий Четверг, совершение служб возобновилось.
Гораздо труднее было положение о. Илиодора. В 11 час. 09 мин. утра богомольцы телеграфировали митр. Антонию, прося разрешить их пастырю отслужить на Пасху. Через час подобную телеграмму послал и он сам, прибавляя, что «убит горем почти до смерти» и что «в Царицыне все спокойно».
Требуемую преосвященным подписку с обещанием не служить от него отобрали, по-видимому, позже, около 2 час. дня.
Впоследствии по запросу Синода преосв. Гермоген подробно обосновал принятие «столь крутых и строгих мер в отношении иеромонаха Илиодора»:
«1) я был весьма обеспокоен возможностью большого соблазна для православных и для раскольников в случае, если бы иеромонахом Илиодором в состоянии запрещения была совершена церковная служба; 2) я желал, чтобы в случае, если бы к совершению незаконной службы было приступлено, — монашествующая братия не была причастна к сему тяжкому греху; 3) искренней и глубокой жалостью к иеромонаху Илиодору как к больному я был понуждаем — невзирая на то, как посмотрят люди на мои меры, — немедленно духовно связать его и путем изолирования его от всех лишить его той болезненной жалостливости к нему окружающих, под влиянием которой он мог бы покуситься совершить преступление против благодати священства и таинства евхаристии, что поставило бы его лицом к лицу с неотвратимой опасностью быть лишенным священнического сана, согласно IV прав. Антиох. Собора… и 4) на далеком расстоянии и действуя по телеграфу весьма трудно было соразмерить силу и характер строгих мер со степенью действительной опасности и нужды, между тем как согласно определения Св. Синода от 17 марта за № 2126, я должен был употребить все меры к пресечению службы и деятельности иеромонаха Илиодора».
Как видно из вышеизложенной хроники, только эта, чрезмерная, казалось бы, строгость проняла о. Илиодора, тем более, исходящая не от кого-нибудь, а от добрейшего и горячо его любившего еп. Гермогена.
Отъезд в Петербург (в ночь на 26.III)
С радостью узнав о капитуляции своего подопечного, преосвященный обратился к нему со следующей трогательной телеграммой:
«Выезжайте немедленно в Петербург к Владыке Митрополиту и Преосвященному Феофану: не томите себя, не раздирайте свою душу и не усиливайте скорбь богомольцев подворья. Знайте также — и это вам хорошо известно — что каждый день, каждый час вашего незаконного пребывания в городе Царицыне заколачивает все туже и туже дверь возвращения вашего к нам. Зачем вы это делаете? Ради Бога, выезжайте».