Меня словно холодной водой окатили. Она смотрела прямо в глаза, не мигая.
— Мало вам одного инфаркта? Хотите опять устремиться в опасное будущее? Не искушайте судьбу. Научитесь брать у нее только то, что она дает.
— Мне ничего не нужно.
— К сожалению, это не так. Ваши желания непомерны. Они заставили вас страдать. И вот результат: вы попали в больницу, потом в санаторий.
— Один мой знакомый признался, что всю жизнь занимался своим делом лишь потому, что ничего другого не умел.
Мы стояли под раскидистым деревом. В темноте ее светлое платье казалось совсем белым, а кольцо на руке — вновь гладким, сплошным.
— Несчастный Иванов! Но пусть, — добавила Ольга, словно решившись на что-то. — Пусть его пример послужит вам уроком и предостережением.
Я ничему больше не удивлялся. Ни тому, что она угадала и назвала фамилию моего соседа, ни этому неправдоподобному свечению ее лица в темноте.
— Уроки не идут мне впрок.
— Что ж вы хотите?
— Остаться самим собой.
— А еще? Договаривайте.
Я снова попытался ее обнять.
— Только не сегодня.
— Сейчас.
— Нет! — вскрикнула она. — Нет, непослушный профессор. Завтрашний вечер ничем не хуже сегодняшнего.
— Значит, завтра?
Она медлила с ответом. Я ждал.
— Да.
Лицо ее стало печальным и даже испуганным.
— Хорошо, в это же время у вас.
— У меня нельзя. Я не один.
— До завтра, — едва слышно произнесла она, и мне снова стало не по себе.
Она исчезла за ближайшим поворотом дороги.
Было не слишком поздно. Возле подъезда толпился народ. В вестибюле образовалась очередь у междугородного телефона-автомата. По цветному телевизору показывали какой-то фильм. Среди зрителей я заметил Бунцева. В креслах рядом с лестницей сидели Клавдия Николаевна и та самая старушка, которая подходила сегодня к нашему столу. Они были увлечены беседой. Проходя мимо, я уловил обрывок разговора:
— …когда в двадцать четвертом году его привезли в Москву…
Конец фразы утонул в телевизионном гуле.
Я поднялся на третий этаж. Дверь оказалась заперта. По-видимому, Иванов еще не вернулся. Дежурная отдала мне ключ со смущенной, виноватой какой-то улыбкой.
Я перелистал книги, лежавшие на тумбочке соседа, взял монографию Дюльмажа и лег поверх одеяла. В пятой главе излагались странные результаты, их нельзя было объяснить известными кинетическими схемами.
Начальные скорости сохранялись постоянными при увеличении макроскопической вязкости системы в сотни раз. К сожалению, я был лишен здесь возможности посмотреть оригинальную работу Брукса, на которую ссылался Дюльмаж.
На клочке бумаги написал: «Скорость обрыва лимитируется не сегментальной, а трансляционной подвижностью. Проверить! Причиной может явиться «эффект сетки» или «эффект отлова» молекул, обладающих наибольшей энергией».
Вложив записку в книгу на странице, где обсуждалась работа Брукса, я почувствовал слабый внутренний ток, будто во мне забил животворный родник и целебная влага побежала по жилам. Даже не верилось. Точно так было перед тем, как мы обнаружили эффект, решительно продвинувший вперед всю проблему. Из суеверия не стал больше думать об этом.
Разделся, умылся, погасил свет и лег, не запирая дверь. Когда Иванов придет, ему не понадобится меня будить. Загулял писатель.
Я заснул как убитый. Не слышал, как пришел Иванов и как он ушел прежде, чем я успел проснуться. Его постель оказалась аккуратно застелена. Утренний моцион, — решил я. — Прогулка перед завтраком, который нужно еще заработать. Здесь многие придерживались этого правила.
«Завтра» наступило. Я чувствовал сердце, но не как обычно. Оно радостно стучало, и кровь стучала в висках. Вдруг показалось, что я окончательно выздоровел. Ведь многие болезни со временем проходят сами собой. Может, и время моей миновало? Разве не известны чудесные случаи исцелений?
Вспомнил: меня ждет доктор Земскова. Здоровому человеку незачем идти к доктору, но если у него все обстоит хорошо, можно сказать, замечательно, он становится настолько щедрым, доброжелательным, великодушным, что готов пойти к доктору только потому, что доктор его ждет.
Худенькая, маленькая, профессионально приветливая блондинка встретила меня в своем кабинете.
— Как себя чувствуете, Виктор Алексеевич?
— Спасибо, прекрасно, — ответил я, в который раз удивляясь ее способности запоминать наши имена.
Она улыбнулась ободряюще-строго, но в ее улыбке я уловил настороженность.
— Разденьтесь, я вас послушаю.
— Надеюсь, сегодня вы разрешите мне даже поплавать в море или хотя бы разок окунуться, — болтал я, стягивая рубашку.
— Посмотрим, как будете себя вести, — пошутила она в ответ. — Ближе, пожалуйста. Не дышите.
Я затаил дыхание.
— Дышите нормально.
Открытое окно кабинета, находящегося рядом с переходом из лечебного корпуса в жилой, выходило на клумбу с розами, которые едва не дотягивались до подоконника на своих голых, колючих стеблях. Молоденькая сестра в хрустящем от крахмала, чистоты и свежести белом халате сладко зевала. Я видел в стекле отражение ее хорошенького порочного личика и не сомневался, что она неплохо проводит время. Ей хотелось на море, в парк или в постель, но ее рабочий день только начался.
— Болей в области сердца или спины не было? — Доктор Земскова усталым движением освободила уши от трубки.
— Вчера, — сказал я, — перед самым обедом. Как обычно, ничего особенного.
— Люсенька, кардиограмму, срочно, — обратилась она к сестре.
— Зачем? — запротестовал я. — Если надеетесь найти что-нибудь неладное у человека с таким самочувствием, тогда всякая нормальная жизнь — это сплошной инфаркт.
— Нужно проверить, — ответила доктор Земскова. — А вот бодрое настроение, — это замечательно.
— Доверяете какой-то машине больше, чем человеку. Я же говорю: чувствую себя хорошо.
— Узнай, Люсенька, они начали работать?
Доктор Земскова была неумолима.
— Работают, — вернулась Люся.
— С кардиограммой ко мне, — распорядилась доктор Земскова. Мы с Люсей отправились в конец коридора.
Пока снимали кардиограмму, Люся оставалась со мной.
— Подождите, — промурлыкала она, унося узкую полоску миллиметровки.
Я сидел на краешке больничного топчана и чувствовал, как испаряются остатки влаги в тех местах, куда прикладывали электроды. Люся долго не возвращалась.
Наконец дверь распахнулась. Люся, Земскова и еще какой-то врач решительно направились ко мне. Два загорелых парня в белых халатах и шапочках остались у входа со сложенными на груди руками.
— Виктор Алексеевич, — торжественно обратилась ко мне доктор Земскова, — придется вас на какое-то время задержать.
— Плохая кардиограмма?
Она прикрыла глаза и несколько раз кивнула, то ли сочувствуя, то ли подчеркивая торжественный характер момента.
— Но, может, это как раз то, что нужно? Для других плохая — для меня хорошая, нормальная кардиограмма. Вы ведь не знаете, какая была десять лет назад. С чем сравниваете? Согласитесь, важно, с чем сравнивать.
— Виктор Алексеевич! — Земскова сложила руки в крепком рукопожатии. — Представьте себе, я приду к вам в лабораторию и стану давать советы. Как вы к этому отнесетесь?
— А что произошло?
— Ничего страшного. Полежите недельку, там видно будет.
И она снова профессионально улыбнулась.
— Ложитесь на каталку, вас отвезут.
— Я сам дойду.
— Ложитесь.
Ее ласковая интонация окончательно убила меня. Я ощутил какую-то безнадежность и полную беззащитность.
— То, что немного плохо себя вчера чувствовал, ничего не значит. Из меня уходила болезнь, — малодушно пролепетал я.
— Долго еще вас уговаривать?
— Хорошо. Только я хотел бы предупредить соседа по комнате. Чтобы не волновался.
Мне необходимо было увидеть Олю.
Все трое многозначительно переглянулись. Молодцы-санитары стояли с непроницаемыми лицами центурионов.
— Предупредят без вас.
— Мне нужно ему что-то сказать.
— Мы передадим.
— У меня личное дело.
Они снова переглянулись, и доктор Земскова сказала:
— Вы кого имеете в виду?
— Моего соседа по комнате. Иванова.
— Ах, этого… Так ведь он уехал.
Она лгала с лучезарной улыбкой на лице.
— Как уехал? Куда?
— Домой. У него там что-то случилось.
— Когда?
— Вчера, — сказал мужчина-врач. — Вчера вечером.
— А вещи? — спросил я.
— Что вещи?
— Мы ведь жили с ним в одной комнате. Вы этого не учли.
Я встал с топчана, отстранил бросившуюся ко мне Земскову, по-видимому решившую, что я надумал бежать, лег на каталку и закрыл глаза.
Меня повезли по длинному коридору. Только теперь я сообразил, зачем жилой корпус соединен внутренним переходом с лечебным.
— Вот и хорошо, — уплывал куда-то назад голос доктора Земсковой.
Меня поместили в отдельную палату. Пришла сестра и сделала укол. Лекарство подействовало мгновенно. Небо в окне почернело и понеслось мне навстречу. Потом сдавило грудь, я потерял сознание.
Когда проснулся, в комнате было темно. У изголовья нащупал кнопку звонка. Дверь бесшумно открылась.
— Звали? — шепотом спросила сестра.
— Скажите, давно я здесь?
— Мое дежурство только началось. Сейчас посмотрю в журнале.
Она вернулась и сообщила:
— Вы поступили вчера в девять ноль-ноль.
— А сейчас?
— Тоже девять, но только вечера.
Я попробовал подняться и не смог. Все тело одеревенело. Откинулся на подушку, чувствуя, как лоб и спина покрылись испариной.
— Вам нельзя делать резких движений, — испугалась сестра. — Если судно, то я подам.
Шло время. Я потерял счет дням. Теперь казалось, что за стенами лечебного корпуса жизни вовсе не существует.
Когда мне разрешили вернуться, дни стали совсем короткие.
За обеденным столом по-прежнему сидели Серафим Гаврилович и Клавдия Николаевна, а третье место занимала та самая ехидная старушка — новая подруга Клавдии Николаевны.