Я не знал, куда девать руки, ноги. Мне показалось, что Базанов сошел с ума. Его горящий, вдохновенный взгляд выдавал дикую ярость. Кажется, Январев тоже понял, что он не в себе. В первое мгновение он схватил ртом воздух, но затем, наморщив лоб, стал внимательно слушать, сосредоточенно вертя в толстых, коротких пальцах красный карандаш. Потом спросил:
— Разве все это время ты работал один? Коллектив не помогал тебе?
Не ожидал от него такой выдержки.
— Больше других мне помогал Максим Брониславович Френовский. И еще ты.
— Спасибо за откровенность. — Голос Январева чуть дрогнул, но не повысился. — Во всяком случае, стараюсь делать то, что в моих силах.
— Тебе не хочется дать мне в зубы?
Базанов задиристо взглянул на начальника. Январев оставил в покое карандаш, и долго, целую вечность, они, не мигая, смотрели друг другу в глаза.
— Нет, — ответил Январев, — не хочется.
— Неужели?
Они снова смотрели друг на друга, не отрываясь.
— Извини, Витя. Два часа. Мне нужно к директору.
Не знаю, что ощущал Базанов, но я чувствовал, что попал в крупную неприятность. Только этого не хватало: стать свидетелем подобного объяснения. Базанову хотелось разрядиться в моем присутствии, его не интересовало, хотелось ли этого мне. Ему взбрело в голову дать при свидетеле пощечину одному из «железной пятерки», в качестве свидетеля он выбрал меня. Неплохо, Алик, совсем неплохо. Ну и влип же ты.
— Как тебе это понравилось? — спросил Базанов, когда мы вышли в коридор.
Кажется, он не испытывал даже неловкости.
— Пожалуй, я был там лишним.
— Не хотелось говорить с глазу на глаз. С ним — бессмысленно.
— А теперь? — спросил я.
— Самое печальное, — вздохнул Базанов, — что он все о себе знает. Если бы заблуждался! Если бы можно было открыть глаза, развеять иллюзии! Он знает все о себе, о тебе, обо мне, все обо всем. Он неглупый парень. Это делает его неуязвимым.
— На что ты рассчитывал? — спросил я.
— Ни на что. Просто сорвался. Но как я ему врезал — скажи!
Нас догоняли чьи-то торопливые шаги.
— Виктор Алексеевич!
Мы оглянулись одновременно. Недавняя январевская посетительница, хлопая длинными ресницами, сдерживая глуповатую улыбку, сказала:
— Меня к вам направили. Моя фамилия Брыкина.
Она наконец улыбнулась, показав испачканные яркой помадой зубы.
XXXI
— Не верю в дурную природу людей, — сказал я в тот день Базанову.
— Твое счастье, — усмехнулся он.
Конечно, каждый во что-то верит или не верит ни во что и потом сполна расплачивается за веру свою и неверие.
Если я видел «железную пятерку» в столь неприглядном свете, то лишь потому, что пытался взглянуть на нее с позиций «идеальной», чистой науки, глазами покойного профессора, и оценить ее деятельность в сопоставлении с судьбой этого трудного, талантливого, необычного человека. В самом деле, новая администрация не слишком милостиво отнеслась к Базанову, которому суждено было стать звездой первой величины на нашем затянутом мелкими тучками небосклоне.
В свое время Базанов оказался на высоте положения и на своем месте, а звездный час тех, других, пробил позже. Они не совпали, что называется, по фазе. Их интересы на определенном этапе разошлись — отсюда все остальное.
Люди разные. Особенно сильные, способные, талантливые. Люди героического склада выявляют себя в исключительных, крайних, трагических обстоятельствах. В других условиях они навсегда останутся неудачниками, возмутителями общественного спокойствия, а то и просто серыми, неприметными личностями. Война делает их героями. Есть люди противоположного склада. Под гнетом избыточных внешних нагрузок они теряют свое «я», становятся робкими, беспомощными, жалкими, но в иных ситуациях способны обнаружить в себе и раскрыть какой-нибудь талант. Все дело, наверное, в соответствии личности и среды, личности и обстоятельств, в которые она попадает.
Базанов еще не был доктором, когда у нас на работе организовали автобусную экскурсию в Переславль-Залесский. Уже накануне я чувствовал себя неважно, болел живот, но поехал со всеми. В дороге растрясло, боли усилились, в глазах мутилось, тошнило, еле доехал.
На свежем воздухе я немного пришел в себя. Дело было весной, трава вылезла, птицы чирикали, появились первые одуванчики. Отправились осматривать какие-то достопримечательности, и здесь, у старых стен, меня прихватило как следует. Точно пуля попала в живот. Я схватился за стену и очнулся уже на земле.
Заметили, заохали, всполошились.
— Что с тобой, Алик? — подскочил Базанов.
— Живот, — сказал я.
— Что делать?
— Сходить в кусты, — посоветовал Крепышев.
Я покачал головой. Лица у женщин были кисло-сладкие, сострадающие.
— Может, пройдет.
Не проходило. Боль то ослабевала, то усиливалась. Промежутки между приступами сокращались.
— В Москву его надо везти.
Кажется, это сказал Гарышев. Точно, он.
Теперь болело постоянно. Тупо, монотонно.
— Как везти? — суетился Базанов.
Из всех экскурсантов он был мне, пожалуй, наиболее близким человеком. Во всяком случае, ни с кем другим я не расхаживал столько по институтским коридорам. Никому другому он не выкладывал столько соображений, связанных с теоретическими его изысканиями. Так что искать машину, видимо, предстояло ему. И ехать со мной тоже. А возвращаться в Москву, не посмотрев Переславля-Залесского, Базанову ох как не хотелось. Он не умел скрывать своих чувств и желаний. Точно у ребенка, огорчение было написано у него на лице. Он ценил искусство. Ему, конечно, важнее и полезнее было побывать на этой экскурсии, чем любому из нас.
— Может, не нужно? — робко возразил я.
— Здесь где-нибудь есть больница?
Я уловил огонек надежды в базановских глазах.
— А если аппендицит?
— В Москву его!
Это снова сказал не Базанов — кто-то из окружающих. Лицо Виктора мелькало уже во вторых, в третьих рядах. Он жадно оглядывался, смотрел на небо, на цветущие одуванчики, рассеянно улыбался и время от времени озабоченно поглядывал в мою сторону.
— Вы идите, — распорядился Крепышев. — Чего здесь стоять всем?
— Да, — сказал я, — не обращайте внимания.
Водитель нашего автобуса предложил Гарышеву подкинуть его к шоссе, чтобы найти машину. Гарышев залез в пустой автобус, и они уехали. Остальные отправились осматривать окрестности. Крепышев остался.
Я сидел на обломке какой-то плиты. Слабость была во всем теле. Болел живот. Подташнивало.
Потом меня вырвало, но легче не стало. Все горело внутри. Голова раскалывалась, точно кто-то ударял по темени топориком. Прицелится, взмахнет, ударит. Потом еще и еще раз.
Автобус вернулся без Гарышева.
Каждые десять минут меня рвало, покуда не вывернуло наизнанку. Помирал я. Рвать уже было нечем. Начался озноб. Крепышев снял куртку, накинул мне на плечи.
— Потерпи.
— Куда я поеду в таком виде?
— В Москву. Один здесь, что ли, останешься? Да и нам далеко передачи тебе возить, — шутил Крепышев. — Ел-то сегодня что?
— Только чай.
— Это аппендицит.
Когда на дороге показалась машина, я был уже совсем хорош. Краше в гроб кладут.
Подъехал пикап, из него вышли двое. Крепышев подошел к ним. Водитель пикапа вдруг заупрямился:
— Я бы с удовольствием. Времени нет. Слишком далеко.
— Ты посмотри на него!
Видно, на шоссе они не обо всем договорились. Гарышев не сказал, что нужно везти в Москву.
— Ты ж говорил: в больницу.
— В больницу, в больницу. В Москву. У него там жена и трое детей.
Трое детей поколебали волю водителя.
Я по-прежнему корчился на земле, накрытый крепышевской курткой. Жизнь постепенно покидала меня, а мужчины рядом продолжали спорить.
— Пять рублей, — торговался Крепышев.
— Не могу. Поймите вы…
— У тебя дети есть?
— Что?
— Хорошо, десять.
Водитель направился к машине.
— Поехали, — подмигнул Крепышев.
Меня взяли под руки и загрузили в машину. Гарышев сел рядом с шофером.
— Вместе поедем, — сказал Крепышев.
— Зачем?
— Если тащить придется.
— Ничего, сам дойдет.
Они говорили обо мне, как о неодушевленном предмете. Обсуждали технические детали.
— Давайте, — торопил водитель, — я спешу.
Крепышев устроился подле меня. Машина тронулась.
Через несколько лет мы еще раз оказались рядом, на заднем сиденье автомобиля. Только ехали не в больницу, а в капустинскую мастерскую.
Меня оперировали в тот же день. Это был действительно аппендицит. Гнойный. В самый раз приехали. Могли бы и опоздать.
Ни Крепышев, ни Гарышев не навещали меня в больнице. Зато Базанов как-то прислал яблоки и записку, которую я храню до сих пор.
«Алик! Как самочувствие? В нашей жизни все так быстро меняется. Будто только вчера мы ездили в Переславль. До сих пор нахожусь под впечатлением. Старое искусство кажется иногда потрясающе современным, а научная работа пяти-шестилетней давности часто воспринимается как анахронизм. Может, мы всего лишь труженики газеты, которую никто не читает уже на следующий день? На работе все тебя ждут. Когда собираешься выписываться? Выздоравливай поскорее.
Я даже разволновался. Тут же принялся сочинять ответ. Базанов меня не забыл. Он был рядом, внизу, в вестибюле, вместе с родственниками других больных. Я спешил закончить ответ к возвращению нянечки, разносящей передачи. Благодарил за яблоки, за внимание.
Нянечка принесла мою записку обратно. Базанов ушел, не стал ждать.
«В нашей жизни все так быстро меняется», — писал Базанов. Мне же казалось, что в ней ничего не меняется, что она однообразна до одури.
Было время, когда меня преследовала навязчивая мысль о счастье. Молил судьбу дать его мне, а там — будь что будет. Только в молодости можно так смело закладывать душу судьбе, у которой, к сожалению, прекрасная память. Рано или поздно она вспоминает о зароке, и тогда приходится платить.