В общем, маркизе не удалось отделаться от докучливых визитов генерала. Они раздражали ее. Гордость не позволяла ей прямо сказать генералу, чтобы он не компрометировал ее столь частыми посещениями, и не хватало духу дать понять, что они ей досаждают. С другой стороны, кузен все больше и больше завладевал ее сердцем.
Однажды после ужина, когда маркиз был занят Другими гостями, разговаривал с ними о политике, между Констансией и доктором произошел следующий разговор:
– Неужели ты считаешь меня такой легкомысленной и тщеславной и такого дурного мнения обо мне, что мог подумать, будто мне доставляют удовольствие ухаживания генерала? К чему мне эти ухаживания? Зачем мне нужен этот генерал? Тысячу раз я говорила тебе, что он мне надоел, что я не могу выносить его присутствия, а ты мне не веришь!
– Скажу тебе откровенно, кузина, – отвечал доктор, – хотя и знаю, что ты будешь сердиться: я не заметил, чтобы ты обходилась с ним сурово. Он бывает у тебя почти ежедневно, не отходит от тебя, выставляет напоказ свое обожание. Это называется дурно с ним обращаться?!
– Внешне это выглядит так. Но он сам принимает уклончивость за благосклонность, отказ – за поощрение, яд – за бальзам. Право, иногда я не вижу иного средства отвадить его, как только выставить за дверь.
– Если бы хотела, то давно бы выставила, – возразил доктор.
– Очень хочу это сделать. Ты поможешь мне?
– С превеликим удовольствием. Буду счастлив оказать услугу моей прелестной кузине, которая так добра и так ласкова со мною.
– Договорились. Я очень благодарна тебе за дружеское участие, за бескорыстную дружбу. Как ты благороден, Фаустино! У тебя есть все основания сердиться на меня, но ты не помнишь зла.
– За что же мне сердиться? Когда я вспоминаю – вот уже в течение многих лет – наше расставание там, у решетки сада, я всегда думаю, что ты была тысячу раз права. Весь горький опыт моей жизни, моя незначительность, моя нищета, крушение моих планов полностью подтверждают благоразумие и прозорливость твоего отца. Действительно, было бы безумством соединить твою судьбу с моей. Я не жалуюсь. Напротив, я благодарен тебе и храню в моем сердце сладкое воспоминание о тех слезах, которые ты пролила из-за меня, йотом тончайшем аромате, который ощутили мои губы, запечатлевшие первый и последний поцелуй на твоем чистом челе. Но хватит об этом. Вернемся к делу. Чем я могу быть полезен? Приказывай.
– Могу ли я приказывать? Я умоляю тебя завтра прийти ко мне.
– В котором часу?
– Приходи в половине третьего. Только непременно.
Констансия назначила доктору прийти за полчаса до визита генерала.
Автор или рассказчик настоящей истории – как угодно – знает, что в этом месте повествования, как и в других местах, читатель должен был почувствовать досаду против нашего главного героя и осудить его за крайнее непостоянство: то он любит Марию, то Констансию, то обеих сразу, а однажды любил даже Роситу (правда, всего несколько дней). Но пусть бросит в него камень тот, у кого в реальной жизни было меньше любовных перемен, тот, кто с большим основанием шел бы на эти перемены. Кроме того, уже с самого начала рассказа читатель должен был понять, что мы не старались сделать из доктора образец добродетели и совершенства. Мы хотели на примере доктора Фаустино показать, как пагубно сказывается на уме и воле человека то, что обычно называют иллюзиями. Концепция эта сама по себе удобна, и состоит она в убеждении, что сами наши достоинства могут указать путь к достижению любой честолюбивой мечты, что в каждом из нас сидит в зародыше великий человек, а раз так, то без труда и усилий, без всяких волевых напряжений, только за счет природных свойств можно преодолеть все препятствия и покрыть себя славой.
Такого мнения придерживаются нынче многие, и доктор Фаустино не составлял исключения. Его честолюбие было разбужено и не покидало его, несмотря на горчайшие разочарования, которые ему довелось испытать. Кроме того, будучи наделен поэтическим воображением и не веря ни во что, кроме своей исключительности – что тоже чрезвычайно распространено, – доктор напоминал персонаж из известной сказки: ночью герой заблудился в дремучем лесу и, пытаясь выбраться из него, мечется между мерцающими вдали огоньками, попеременно принимая каждый из них за желанную путеводную звезду. Огонек, который манил теперь доктора и вселял в его душу спасительную надежду, были глаза его кузины. И он поспешил на свидание к маркизе, придя на несколько минут раньше назначенного часа.
Кузина приняла его в очаровательной маленькой гостиной – или в будуаре, если воспользоваться иностранным словом, – где обычно проводила время, когда оставалась одна, занимаясь чтением, предаваясь мечтам или' принимая самых близких друзей. На ней было прелестное утреннее платье, по-весеннему легкое. Через открытые жалюзи в гостиную лился мягкий свет. Всюду стояли цветы и комнатные растения. Маркиза казалась свежее, красивее и очаровательнее всех цветов.
Доктор рассыпался в комплиментах. Она, в свою очередь, встретила его приветливой улыбкой и подарила ласковым взглядом.
Нет, они не говорили о любви, ни о прошлой ни о настоящей, речь шла только о нежнейшей дружбе.
И по праву дружбы доктор взял руку маркизы в свои руки, и маркиза не отняла ее. Фаустино покрыл ее поцелуями, и как раз в этот момент раздался звонок у входной двери. Констансия рассмеялась.
– Это он, – сказала Констансия. – Пожаловал мой ужасный генерал.
Доктор, сидевший слишком близко к Констансии. машинально отодвинул стул.
– Нет, нет, – сказала маркиза, рассмеявшись еще громче. – Не отодвигайся. Сядь поближе – пусть злится. И не вставай, пока он не увидит тебя рядышком со мною.
Дон Фауст и но повиновался и снова придвинул свой стул.
Слуга доложил о приходе генерала Переса, который тут же вошел с сияющим, победным видом.
Констансита, хотя и была автором этой проделки, увидев генерала, густо покраснела. У нее не хватало опыта в такого рода делах. Доктор давно не участвовал в галантных приключениях, тем более в таком аристократическом салоне и в таком внушительном составе: он разволновался и тоже покраснел. Генерал заметил все это и, хотя был человеком опытным и бывалым, не мог скрыть своего неудовольствия.
Разговор, который затем последовал, был натянутым и холодным. Лицо генерала выражало плохо скрываемый гнев. Кузина едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Она бросала на дона Фаустино нежные взгляды и не только не скрывала этого от генерала, но, наоборот, делала так, чтобы тот их заметил. Генерал понимал, что сердиться было смешно и глупо, поэтому старался казаться невозмутимым и даже веселым; но это плохо ему удавалось. Он завел разговор о всякой всячине: о театре, о литературе, даже о модах; наговорил кучу всякого вздора. Это забавляло Констансию, она была в восторге. Генерал был так самонадеян, что не испытывал ни к кому ревности, тем более к доктору. Он видел в нем только бедного родственника маркизы, которого из милости пускали в дом, и иногда из сострадания кормили. Генерал считал, что он тоже может проявить к нему и сострадание и милость.
– Ну и ну, – говорил он. – Не ожидал встретить здесь такую блестящую компанию.
– Для меня это большая честь, генерал, – скромно отвечал дон Фаустино.
– Кто бы мог подумать, – продолжал генерал, – вы не в присутствии?
– Да, генерал, я манкирую сегодня присутствием, чтобы составить компанию кузине и развлечь ее. Она немного хандрит.
Хотя доктор говорил простодушно, генерал уловил некоторый намек на себя: уж не ставят ли они оба ни в грош его присутствие здесь? Они так поглощены друг другом. Он готов уже был взорваться, но сдержался.
– Я рад, дружок, очень рад. Не знал, что вы приятный и веселый собеседник.
– Именно, он мил и приятен! – воскликнула Констансия раньше, чем доктор собрался с ответом. – Вы плохо знаете моего кузена, мало с ним общались. Судьба была несправедлива к нему, поэтому у него такая незавидная служба и мизерное жалованье, но он человек ученый и очень умный.
– Генерал, – сказал доктор, – кузина слишком добра ко мне и видит во мне достоинства, которых у меня нет.
– Поверьте мне, генерал. Я сказала истинную правду. Фаустино – один из самых замечательных людей в Испании: вдохновенный и тонкий философ, ученый…
– Мне даже неловко, Констансия: ты предполагаешь во мне такие достоинства и свойства, которых за мной никто, кроме тебя, не признает. Это потому, что ты любишь меня, потому, что ты добра и снисходительна ко мне.
Доктор и маркиза еще долго расточали похвалы друг другу, рассыпались в комплиментах и приписывали это взаимному чувству приязни. В этих милых препирательствах они обращались к суду генерала, и тот едва не лопался от ярости. Он чувствовал, что теряет самообладание. С его языка уже готово было сорваться нечто нелестное по поводу кузины и кузена. Вот-вот должен был разразиться грандиозный скандал. Однако, чувствуя, что у него нет никаких видимых причин сердиться, и боясь, что любая несообразность в его поведении может выставить его человеком грубым, дурно воспитанным, смешным и неловким, он снова сдержался и с нескрываемой иронией произнес:
– Сожалею, маркиза, что пришел так некстати. Я профан в поэзии и в философии и, наверное, прервал урок, который давал вам ваш кузен.
– Генерал, – сказал доктор, – я слишком скромен, чтобы давать уроки кому бы то ни было, тем более маркизе. Могу ли я учить ее поэзии, если она – сама поэзия?
– Я далеко не сама поэзия, и кузен не давал мне никаких уроков, но если бы он давал мне урок (и тут голос маркизы сделался сладким, в интонации появились мягкость и подкупающее чистосердечие: она хотела смягчить разящую силу удара), то вы, генерал, не могли бы нам помешать: вы могли бы с пользой для себя… послушать этот урок.
Тут генерал растерял все свое хладнокровие. Он понял, что оставаться дольше было невозможно, иначе он совершит какую-нибудь дерзкую выходку. В ярости генерал вскочил с места и, не скрывая раздражения, сказал на прощание: