Доктор подыскивал всему этому различные оправдания. Некоторые из них уместно здесь привести. Мария, его Вечная Подруга, питала к нему благородные чувства, но доктор при всем желании не мог сотворить из нее богиню, сделать символом всего святого и прекрасного, поскольку она сама раскрыла ему свое низкое происхождение, предстала перед ним как существо, целиком захваченное низкой прозой жизни. Словом, он не мог сделать из нее то, что Данте сделал из своей Беатриче и Петрарка из Лауры. Кроме того, нельзя требовать верной любви даже к обожествленному предмету, когда этот предмет сокрыт от глаз и о нем почти ничего не знаешь, – это выше человеческих сил. Даже Данте позволял себе грешить самым прозаическим образом, при том что у него была Беатриче, а Петрарка тоже не зевал, несмотря на Лауру. Доктор же, хотя и любил некий идеал, все-таки не был уверен, что таковой существует. Он вообще ни в чем не был уверен.
«Если предмет моей любви есть некая абстракция, извлеченная из реальности, вроде эссенции или спирта, полученных путем возгонки или перегонки в перегонном кубе сознания, то глупо менять существенное и осязаемое на нечто кажущееся, призрачное или парообразное. Тем более что я не знаю ничего прекраснее красивой женщины. Если я хочу представить себе – как поэт и художник – богиню, нимфу, сильфиду, религию, философию, то я придаю им облик женщины. Конечно, я устраняю при этом все несовершенства, которые я замечал у знакомых мне женщин, делаю их более красивыми, чем они были на самом деле, но это всегда образ и форма женщины, ибо форма есть содержание женщины, женская форма как раз и есть то самое красивое, самое вожделенное, самое поэтическое, что любит мужчина».
Много неясного в том, что считать совершенным, а что несовершенным. Однажды доктор открыл книгу римского оратора, называвшуюся «De natura deorum»[78], и понял из нее, что даже родинки Роситы могут казаться проявлением высшего совершенства. Поэт Алкей[79] был, например, без ума от одной родинки. А тут целых две.
Философствуя подобным образом, он нечаянно бросил взгляд на портрет перуанки, и ему показалось, что та хмурится. Доктор отбросил, однако, все одолевавшие его сомнения и решил последовать примеру легендарного отшельника: забраться в челн и плыть по течению.
Донья Ана, узнав о визитах сына в дом нотариуса, была этим фраппирована и чувствовала себя как на раскаленных угольях. Жестоко требовать от юноши, чтобы он заживо похоронил себя и ни с кем не водил знакомства. С одной стороны, она признавала, что в Вильябермехе только общество Жандарм-девиц было комильфо и настоящим high life[80]. Но, с другой стороны, ей было стыдно (такой твердолобой сотворил ее господь), что ее сын пропадал в доме ростовщика и якшался с его дочерьми. Кроме того, она опасалась возможных осложнений и неприятностей. В осторожной и деликатной форме донья Ана сказала об этом сыну, но все было впустую. В условленный час доктор верхом на лошади и Респетилья на муле были у дома Жандарм-девиц, готовые отправиться в путешествие.
Окруженные толпой мальчишек кавалькада они отправилась в путь. Нотариус и дон Херонимо ехали на мулах, Росита – на лошади, в английском седле, в костюме амазонки, сшитом в Малаге. Шествие замыкали Рамонсита, Эльвира и Хасинтика – на ослах, в дамских седлах. Росита и доктор ехали рядом, впереди всех, и казались королевской четой, за которой следовала свита. Выражаясь по-народному, звону было много. Кавалькада всполошила все местечко. Женщины прилипли к окнам и смотрели, как Жандарм-девицы и доктор трусят по щербатой мостовой. Это было триумфом Роситы, которая выставляла всем напоказ своего влюбленного пленника.
Весь путь Росита ехала впереди, а рядом, слева от нее, – доктор, если, конечно, позволяла ширина дороги.
Стояла прекрасная погода: жара еще не наступила, но было нехолодно.
Прямо через виноградники и оливковые рощи путники направлялись к одному из тех холмов, которые так сильно ограничивали кругозор бермехинцев. Холм напоминал огромную голую скалу, сплошь заваленную камнями: на пол-лиги вокруг не видно было ни деревца, ни травинки – только камни. Дорога поднималась вверх причудливыми зигзагами и напоминала лестницу, вырубленную прямо в камне. Только очень опытные животные могли пробираться по такой дороге, не подвергая опасности ни себя, ни седоков.
Трудный подъем длился около получаса. Постепенно горизонт раздвигался, и когда путешественники добрались до вершины, перед ними открылись огромные пространства: целые провинции с разнообразным рельефом, разные по цвету. Туман и облака растаяли под яркими лучами солнца, воздух сделался прозрачным. Вдали, на севере, хорошо была видна Сьерра-Морена, на востоке – снежная шапка Велеты, на юге – горная цепь Ронды. Между ними белели веселые деревушки и хутора, виднелись сады, виноградники, реки и ручейки, оливковые и дубовые рощи, часовенки на вершинах холмов, многочисленные зеленые лоскуты посевов.
– Боже, как здесь славно! – воскликнула Росита. – Какой чудесный вид!
– Я вижу только тебя, – говорил доктор. – Зачем искать красоту далеко, когда она здесь, рядом? Ты вобрала в себя все лучшее, что есть на земле и на небесах. Зачем утомлять глаза и напрягать ум в погоне за ускользающей красотой дальних пространств, когда ты здесь, ты одна являешь собой всю эту красоту?
– Замолчи, бессовестный льстец! От похвал у меня закружится голова, и я могу возомнить о себе бог знает что. Ты видишь эти поля? Красиво, не правда ли? Честное слово, ничто не может сравниться с нашей Ла-Навой. Скоро мы туда приедем, и ты сам увидишь. Настоящий земной рай.
– Для меня рай там, где ты.
Такой разговор произошел между Роситой и доктором, когда они оказались рядом: во время подъема они ехали по узкой тропке друг за другом, иначе можно было свалиться в пропасть.
Респетилья ехал следом за Хасинтикой. Уединиться было нельзя, и он развлекался пением. Вообще говоря, Респетилья был озорником, но к пению относился серьезно и исполнял с большим чувством любовные андалусийские песни. В его исполнении они звучали как стон души, как хватающий за сердце вздох. Среди прочих была и такая копла[81]:
Ну а коли сегодня умру,
В моей просьбе не откажите.
Ой, возьмите копну вы волос поутру
И мне руки покрепче свяжите!
Эта страстная мольба, с которой обычно обращаются к святому, безусловно, бередила душу того божества, которому она адресовалась в данном случае, то есть Хасинтики. Впрочем, песня нравилась и остальным слушателям. Ничто не может сравниться с прелестью хорошо исполняемой андалусийской коплы, особенно если она звучит в открытом поле или на пустынной дороге, когда ты едешь один и никто тебе не мешает.
Наконец путники достигли самой вершины холма. Перед ними открывалась чудесная панорама.
Безжизненные каменистые склоны остались позади. Холмы и горы образовали здесь огромную чашу, выстланную плодородной землей. Ла-Нава представляла собой небольшое плато, шириной не более двух лиг. С одной стороны уступами располагались другие площадки, с противоположной – плато упиралось в высокие горы, откуда низвергались полноводные ручьи, оплодотворявшие этот райский уголок. Виноградники, миндальные рощи, каменные дубы и дикие оливковые деревья покрывали склоны гор. Ла-Наву устилал зеленый ковер, украшенный цветами самой пестрой раскраски. Горные ручьи и реки проложили себе внизу широкие русла; по берегам пышно росли ольха, черные и серебристые тополя, ясень и ракита. Там, где ручьи образуют тихие заводи, разрослись тростник, шпажник, сыть, душистая мята и пахучий майоран.
Свежую, нежную зелень лугов, согретых весенним солнцем, украшала узорчатая эмаль из лиловых ирисов, пурпурного шалфея, яркой желтухи и белых маргариток.
По обе стороны тропы, по которой ехали Росита и доктор, было целое море цветов самой разнообразной формы и окраски. Цветы олеандров начали уже раскрывать бутоны, обнажая нежно-розовые лепестки. В воздухе пахло шафраном и тмином.
В поисках тени и прохлады сюда слетелись тысячи самых разных птиц. Казалось, что иволги, малиновки, дубоноски, воробьи, щеглы и прочие птахи разноголосым хором приветствуют пришельцев.
Росита была в восторге от всех этих красот и радовалась возможности показать дону Фаустино владения своего отца: они въезжали в Ла-Наву. Здесь было много разных ферм, но та, что принадлежала дону Хуану Крисостомо Гутьерресу, была самой большой и самой лучшей.
Несколько акров земли было занято под молодые виноградники; свыше пяти десятков сезонных рабочих возделывали их. На самом плато у дона Хуана было много отличных лугов, где паслись взрослые быки, годовалые бычки, коровы, овцы и бараны. В огромном саду, огороженном живым забором из гранатовых и мастиковых деревьев и кустов жимолости, росли фруктовые деревья и овощи. Перед самым входом в сад-огород стоял большой, просторный дом, чистый и симпатичный. Кроме нескольких удобных комнат для жилья здесь были винный погреб, давильня и другие службы.
Небольшая площадка перед домом была затейливо выложена разноцветной галькой и обсажена смоквой, орехом, акацией и бесчисленными кустами роз разных сортов и расцветок – белых, красных, желтых.
Одна из башен дома служила голубятней. Ручные голуби то и дело слетались на площадку: ели, ворковали, любезничали, не обращая никакого внимания на людей. Под кровлей дома гнездились ласточки. Они тоже привыкли к людям и приветствовали путешественников веселым писком.
Управляющий, его жена и дети вышли встречать гостей, приняли у них поводья и отвели животных к кормушкам.
Когда все спешились, образовалось четыре пары. Так, попарно, взявшись за руки, компания пошла осматривать сад. Он был поистине великолепен: пышное и дружное цветение яблонь, вишен, абрикосов, айвы сулило хороший урожай. Кое-где можно было видеть запоздалые фиалки, любимый цветок Роситы. Именно в поисках фиалок Росита с доктором отправились в самую тенистую часть сада: солнце сюда не проникало, почва сохраняла влагу, а это как раз и продлевало фиалкам жизнь.