Это напряжение несколько ослабло, когда они миновали первую серию опасных поворотов и какое-то время ехали по плато, но оно вернулось с новой силой, когда они доехали до второго и, насколько помнил Чейз по вчерашнему дню, последнего скользкого извилистого спуска, ведущего к ровной дороге в Белэр.
И только когда они выехали на ровную дорогу и на ее лицо с белыми шрамами вернулись краски, а в изумрудных глазах страх сменился облегчением, Чейз заговорил:
— Почему бы нам не зайти куда-нибудь выпить чашечку кофе?
В ресторане «Старый Свет» в Уэствуде были кабинки, отгороженные высокими деревянными панелями, что гарантировало полную изолированность и располагало к задушевной беседе.
— Ты испытывала ужас, когда ехала вниз с холма, — ласково произнес Чейз. — Можешь ответить мне почему?
— Я не испытывала ужаса… — начала Джиллиан. Ей никогда не удавалось врать и к тому же она обещала себе, что на этот раз будет говорить Чейзу только правду.
— Нет, испытывала, — настойчиво повторил Чейз. — Ты говорила мне об этом раньше? Или это что-то новое?
— И то и другое. Ты знаешь, вернее, знал о моем несчастном случае, но ты никогда не знал, что я всегда боялась спускаться с холма, на котором расположен Клермонт. — Заметив сочувствие в его серых глазах, она поспешила его успокоить: — Я не всегда боюсь, Чейз, а только в такие дни, как этот, когда идет проливной дождь. За прошедшие шесть лет таких дней было не так уж много.
— Расскажи мне о несчастном случае.
— Это произошло, когда мне было четырнадцать лет. Тогда мы со Стефани были близкими подругами. Стефани жила на Холмби-Хиллз, на вершине холма, очень похожего на наш. Как-то вечером, в сильный ливень, мама приехала туда, чтобы меня забрать. Когда мы возвращались домой, отказали тормоза. Дорога была мокрой и скользкой… и мы разбились. — Переведя дыхание, Джиллиан продолжила: — Моя мама боролась за жизнь, но все было напрасно.
Взгляд ее изумрудных глаз был устремлен в прошлое, туда, догадался Чейз, в ту штормовую ночь, в разбившуюся машину, и Джиллиан снова переживала весь ужас случившегося.
— Ты запомнила все подробности того несчастного случая, ведь так?
— Да. У меня были серьезные повреждения, но я была в полном сознании.
— Твоя мама была в состоянии говорить с тобой?
— Она сказала мне, что любит меня. Она повторяла это снова и снова.
— О, Джиллиан, — вздохнул Чейз и, так как он ничем не мог ей помочь, погладил ее красивое милое лицо. От его прикосновения из ее глаз хлынули горячие слезы, они падали на его руку, которая нежно ласкала ее. — Мне так жаль.
Он мог бы ласкать ее лицо вечно, пока она выплакивала всю накопившуюся на сердце боль, но через несколько мгновений именно она внезапно и резко отстранила от него свое лицо.
Была ли это внезапная реакция женщины, которая знала, что руки, ласкавшие ее, принадлежат призраку? Нет, решил Чейз, вглядевшись в нее. Он увидел не ужас, а смущение — смущение от того, что она делится такими интимными подробностями с человеком, который ничего не помнит об их любви.
— Спасибо, — прошептала она.
— Пожалуйста, — улыбнулся Чейз, вглядываясь в ее задумчивое лицо. Похоже, что она хочет что-то сказать, но не решается высказать вслух свои мысли. — Что-нибудь еще? — подбодрил он ее.
— Да.
— Расскажи мне.
Ее длинные ресницы опустились, и Чейз ожидал, что, когда она снова посмотрит на него, все ее тайны будут тщательно спрятаны и импульсивное желание поделиться с ним еще какими-то интимными подробностями будет полностью подавлено.
Но он ошибся. Когда Джиллиан подняла на него глаза, Чейз увидел в них отвагу.
— Я виню себя за смерть моей матери.
— Что? — потрясенно воскликнул он. — Но почему?
— Потому что, если бы не я и не мой каприз срочно увидеть Стефани, а потом необходимость приехать за мной…
— Она возражала, когда ты попросила ее?
— Нет. Она никогда не возражала против того, что могло бы сделать меня счастливой.
— Она любила тебя. Как ты думаешь, она винила тебя за то, что случилось?
— О нет. — В нежном голосе Джиллиан звучала любовь. — Она бы удивилась, если бы узнала, что я виню себя за случившееся. Она все время дразнила меня за мою серьезность, за то, что, даже будучи маленькой девочкой, я взваливала на свои плечи ответственность за весь мир, желая изменить его к лучшему.
— Просто ты хотела помочь.
— Думаю, что да.
— Ты должна знать, что не можешь нести ответственность за дождливую погоду, за то, что отказали тормоза, и за трагичный поворот судьбы.
— Теперь я это знаю. Но тогда я твердо верила, что несу ответственность за то, что случилось. Эта вера повлекла за собой очень важные последствия.
— Какие?
— Она повлияла на мои отношения со Стефани. После несчастного случая она приходила ко мне в больницу каждый день, часами сидела у моей постели, пытаясь заставить меня говорить. Но я молчала. Я не могла. — Джиллиан замолчала, затем снова заговорила: — Нет, это неправда. Правда заключается в том, что я не хотела. Понимаешь, ту вину, которую я испытывала, я не хотела нести одна, поэтому и переложила какую-то ее часть на Стефани, желая, чтобы она страдала тоже, словно хотела отомстить ей за то, что она жила на вершине холма и у нее была мать слишком эгоистичная, чтобы предложить отвезти меня домой.
— Ты говорила об этом Стефани?
— Нет. Я вообще с ней не разговаривала. Я знала, что причиняю ей боль, и хотела, чтобы страдали она и мой отец. Я ни с кем из них не разговаривала. Это было жестоко с моей стороны, слишком жестоко.
Нет, подумал Чейз. Он сам был жестоким и знал, что четырнадцатилетняя Джиллиан не могла быть жестокой. Он прекрасно понимал, что испытывала хорошенькая юная девушка, чья жизнь была так трагически разбита.
— А сейчас ты разговариваешь с ними? — поинтересовался он.
— Благодаря Клаудии. Я не знаю, что было бы дальше, если бы не она. У меня были серьезные травмы позвоночника и таза. Ведь ты обратил внимание на мою хромоту?
— Она едва заметна.
— В дополнение ко всем этим травмам сильно пострадало мое лицо. Врачи рекомендовали Клаудию. В то время она работала в Сан-Франциско, специализируясь на пластической хирургии для детей, корректируя врожденные аномалии и оперируя раны лица, полученные в результате травм. Она стала специализироваться в этой области, когда вернулась из Вьетнама.
— Вьетнама?
— Во время войны она работала там хирургом. Ее никто не принуждал туда ехать. Она поехала добровольно, так как знала, что там очень нужны опытные хирурги-травматологи.
— Замечательная женщина, — восхитился Чейз, вспомнив исходящее от нее тепло во время их встречи в Пуэрто-Валларте. — И это она убедила тебя снова заговорить. Каким образом?
— Принуждая меня разговаривать, рассказывать ей о моей матери.
— Принуждая? Почему?
— Потому что Клаудиа сама была сиротой. Она совсем не знала своих родителей. Новорожденным младенцем она была оставлена на пороге сиротского приюта. Она всю жизнь мечтала иметь мать. Затем она сказала мне, что со слов отца знает, какой чудесной женщиной была моя мать, о том, что мы с ней были дружны и она хотела бы узнать о ней как можно больше. Думаю, она хорошо знала детскую психологию и играла на ней. Возможно, так оно и было, но было и нечто большее. Детство Клаудии было очень печальным, одиноким, лишенным любви. Мне кажется, она действительно хотела узнать все о моей матери.
«Да. Уверен, что так оно и было. Все сироты мечтают о счастливом детстве и любящих матерях. Просто удивительно, что он и мачеха Джиллиан мечтали об одном и том же».
— Итак, ты рассказала Клаудии о своей матери. А ты рассказала ей, что винишь себя в ее смерти?
— Нет. Я никогда никому об этом не говорила.
— Даже мне?
— Даже тебе.
— Почему ты говоришь мне об этом сейчас? Почему из всех людей ты доверилась только мне?
— Потому что я надеюсь, что на этот раз мы расскажем друг другу все без утайки. Мы должны были сделать это раньше, но не сделали.
— Что я не рассказывал тебе раньше?
— Я не знаю. Ты никогда ничего мне не рассказывал. Бывали дни… и довольно часто, когда что-то тебя тревожило, и ты мог бы поделиться со мной своими тревогами, но вместо этого ты уходил в себя и становился беспокойным.
— И плавал на яхте?
— Да — или играл на гитаре.
«Да, я играл на гитаре».
Чейзу было знакомо мучительное беспокойство, которое заставляло его находить утешение в музыке или в море, и он видел то же самое беспокойство на фотографиях своего брата, когда тот был мальчиком. Но для Чейза Кинкейда это мучительное беспокойство, казалось, закончилось после встречи с Джиллиан. Что же тогда гнало прочь его брата от спасительной любви? Было ли это глубоким предчувствием неминуемого предательства? Или его чудесный дар мечты был таким же тяжелым, как и темный дар зла для Чейза Карлтона?
— Извини, я не могу рассказать тебе о своих тревогах, пока ко мне не вернется память.
— Да, конечно. А пока, если ты не возражаешь, я расскажу тебе о том, о чем мне следовало тебе рассказать давно. Не думаю, что это как-то оживит твою память, но все же…
— Я хочу, чтобы ты мне все рассказала, Джиллиан. Расскажи мне все, о чем ты не рассказывала раньше.
— Хорошо, — согласилась Джиллиан. — Это касается того несчастного случая. Ты знаешь, что мой отец мужчина достаточно красивый, а мать была просто красавицей. А вот я была дурнушкой. Это меня не волновало. Я была довольна тем, что имею. Во время несчастного случая у меня сильно пострадало лицо. Кожа на нем была изорвана в клочья, поэтому Клаудиа не могла восстановить мое старое лицо. Она сделала мне новое.
— Поэтому я не нашел в альбомах ни единой твоей фотографии, когда ты была девочкой?
— Да.
— Но где-то же они есть. Может, у Эдварда и Клаудии?
— Ты хочешь увидеть мои фотографии, когда я была маленькой девочкой?
— Ты этого не хочешь?