льствия, но они руководствовались только своими эгоистическими желаниями, думая лишь о себе. Просьба Джиллиан вести машину осторожно относилась только к нему, а не к ней, словно она хотела, чтобы он был цел и невредим всегда, пусть даже он никогда не вспомнит ни ее, ни их любовь.
Два дня после того как они вместе стояли на палубе «Морской богини», они провели в Клермонте. За это время не было никаких вторжений, никаких визитов из потустороннего мира, никаких навязчивых мыслей, ни единой весточки из холодного мира зла. Никогда прежде Чейз не делил жизненное пространство ни с какой женщиной, не делил ничего, кроме удовольствия страсти, а когда страсть проходила — как только она проходила, — он всегда с нетерпением ждал уединения и одиночества.
Но в последние два дня, проведенные с Джиллиан, он ощущал великий покой — и великое смущение.
Чейз Карлтон никогда не любил. Но если бы полюбил, то изо всех сил цеплялся бы за это редкое и бесценное сокровище, и если бы это сокровище в результате травмы ушло в царство теней, он сделал бы все возможное, чтобы вытащить его оттуда. Если бы женщина, которую он любил, воскресла из мертвых, он держал бы ее нежно, но крепко, и умолял бы, и взывал к ней: вспомни меня, вспомни нас, вспомни нашу любовь.
Джиллиан Кинкейд не обладала наглой и требовательной уверенностью любовницы. Да, она улыбалась ему радостной улыбкой каждый раз, когда он смотрел на нее. И да, она изо всех сил пыталась воскресить его память. Она готовила для него чудесные блюда, вне всякого сомнения, любимые его братом, — блюда, вкус которых напомнил бы ему о чем-то, и делала их такими питательными, словно хотела, чтобы сердце его брата билось вечно. Но она не обнимала его с того самого дня, когда они стояли на палубе «Морской богини».
Джиллиан должна была бы полностью контролировать себя, помогая ему вспомнить только то, что ей хотелось, утаивая от него правду. Но Джиллиан вела себя не как женщина, контролирующая себя. Она вела себя как женщина, которая хотела быть желанной, и ждала, когда память вернется к нему, как женщина, которая хотела, чтобы он вел машину осторожно, берег себя ради себя самого, не думая о том, вспомнит он или не вспомнит об их любви.
Когда Чейз подъехал к Охотничьему клубу, Брэд уже ждал его у входа.
— Я ожидал, что ты приедешь на «феррари», — проговорил он.
— Мои ребра не готовы к тому, чтобы его водить, по крайней мере наслаждаться вождением.
Они молча вошли в элегантную столовую с видом на террасу из красного кирпича и роскошный сад из буйно цветущих лилий и роз. Когда они сели за столик, который располагался в лучшем месте столовой, в застекленном алькове, увитом глициниями, Брэд наконец заговорил:
— Мы унаследовали этот столик от наших отцов. Мы обедали здесь сотни раз. Ты помнишь?
— К сожалению, нет.
— А что ты помнишь, Чейз? Ну хоть что-нибудь?
Раздражение и нетерпение в голосе кузена — и его темных глазах — было явным. «И это вполне понятно», — подумал Чейз, спокойно восприняв эти эмоции. Конечно, Брэд был обижен, что его почти совсем забыл человек, который был для него скорее братом, чем кузеном. Такую обиду должна была бы испытывать Джиллиан, но ничего подобного она не испытывала, будто ее совсем не удивляло то, что воспоминания ее мужа о ней не были достаточно сильными и важными, чтобы всплыть из потаенных уголков памяти.
Брэдфорд Баррингтон Ланкастер, напротив, считал, что его должны помнить.
На какое-то мгновение Чейзу захотелось сказать кузену правду. Но Чейз Карлтон всю свою жизнь доверял только себе самому. Поэтому, улыбаясь примирительной улыбкой человеку, с которым он надеялся установить нормальные родственные отношения, когда маскарад закончится, Чейз спокойно произнес:
— Мне жаль, Брэд, но я действительно ничего не помню, кроме того, что вспомнил в Пуэрто-Валларте.
— Право же, ты мог хоть что-нибудь вспомнить, — обиженно пробурчал Брэд, в голосе которого на сей раз безошибочно слышались скептические нотки.
Он что, подозревает, будто я самозванец? Или у него есть причины думать, что я симулирую длительную амнезию?
— Я пытаюсь, Брэд, но не в моих силах вернуть мою память. Я стараюсь встречаться с людьми и посещать места, чтобы вспомнить о них. Понимаешь?
— Конечно, — согласился Брэд, слегка пожав плечами. — Скажи, что я могу сделать, чтобы тебе помочь?
— Я провел много времени, листая семейные альбомы. Я знаю имена и лица, но был бы тебе признателен, если бы ты рассказал мне об этих людях.
— Нет проблем. Видишь ли… это больше чем семья. Мы все связаны кровными узами. Наш дедушка был лошадником из Кентукки. Он провел первую половину своей жизни, пытаясь вывести лошадь, которая бы завоевала приз «Трипл Краун», но когда ему это не удалось, он переехал сюда и основал студию. Он здорово преуспел в создании фильмов, но никогда не оставлял мечту о призе «Трипл Краун». — Губы Брэда исказились в кривой усмешке. — Мне бы хотелось, чтобы он дожил до того времени, когда Умница пересекла финишную прямую в Белмонте.
Усмешка на лице Брэда и легкое раздражение в голосе никак не вязались с сердечным пожеланием любящего внука.
— Звучит так, будто ты совсем этого не хочешь.
— Но я хочу. Его бы наповал убило то, что его внук, который никогда не интересовался скачками, осуществил его заветную мечту, особенно если принять во внимание тот факт, что родословная Умницы далека от совершенства. — Брэд помолчал. — Не смотри на меня с таким удивлением. Ты знаешь и все знают, что я не в восторге от нашего дедушки, так же как и многие в Голливуде.
— Почему?
— Во-первых, он был тираном. А как тебе понравится то, что я был рожден — мы оба были рождены — благодаря одному из его указов.
— Не понял?
— В том смысле, что наш любимый дедушка, когда его дочерям-близнецам исполнился двадцать один год, провозгласил на весь Голливуд, что в день своего шестидесятилетия он подарит им по половине студии «Трипл Краун» при условии, что к тому времени каждая из них преподнесет ему внука.
— Одного внука? — нарочито спокойно поинтересовался Чейз.
Не явилось ли это причиной того, что его бросили? Возможно, Брэдфорду Баррингтону Чейзу нужен был только один внук от каждой дочери? Тогда понятно, почему его родители его бросили. Или это был их собственный выбор, потому что им нужен был только один наследник?
— Хотя бы одного, — ответил Брэд. — Уверен, что наш дедушка был бы рад иметь побольше внуков, чтобы тиранить их.
— А других детей не было?
— Нет. Я был единственным ребенком, потому что иметь даже одного ребенка было непосильной задачей для моей тщеславной матушки. Я думаю, что твои родители, мать по крайней мере, могли захотеть заиметь и других детей, но по той или иной причине не захотели.
— Я был близок с моими родителями?
— Ты был близок и «не близок» что родителям, что дедушке. Тебе удалось эмоционально избежать психологической политики нашей семьи.
— Психологической политики?
— Наш дед все превращал в конные скачки. Из каждой пары — наших матерей, а потом и нас — только один мог стать победителем. Все в нашей семье были вынуждены постоянно соревноваться. Но ты перехитрил лису. Ты просто отказался соревноваться. А когда на тебя давили, ты отправлялся на яхту.
Чейз ничего не мог прочитать в темных глазах Брэда. Относился ли Брэд к нежеланию своего кузена соревноваться с похвалой или с пренебрежением? Расстраивала ли Брэда, как это расстраивало Джиллиан, склонность Чейза Кинкейда исчезать в море, когда его донимали родственники?
— Значит, мы с тобой были соперниками?
— Вовсе нет, несмотря на все усилия деда.
— Мы были друзьями?
— Да, мы были очень близкими друзьями, — улыбнулся Брэд.
Подали салат, и они приступили к еде. Спустя несколько минут Чейз положил вилку.
— Не мог бы ты рассказать мне, что случилось на озере Тахо?
Лицо кузена омрачилось, чего Чейз никак не ожидал.
— Наш дедушка был сукин сын, моя мать невероятно тщеславна, отец жаждал власти, но я их всех любил. Я был просто опустошен, когда они погибли, так же как и смертью твоих родителей, которых я тоже любил.
— Я тоже был опустошен?
Красивое лицо Брэда стало еще мрачнее.
— Мы оба страдали. Всю жизнь мы были близкими друзьями, но смерть наших родителей еще больше нас сблизила. Это случилось через две недели после того, как мы стали совершеннолетними. Неожиданно из беззаботных студентов из богатых семей мы превратились в сирот, на плечи которых легла ответственность за руководство студией, основанной нашим дедушкой и отцами.
— Ты сказал — наше совершеннолетие?
— Да. Хотя я был рожден десятого ноября, а ты одиннадцатого. Но я родился в Лос-Анджелесе в четыре часа пополудни, а ты родился во Франции после полуночи, а это означает, с учетом восьмичасовой разницы во времени, что мы появились на свет с разницей в несколько минут.
«Как близнецы. Может, именно поэтому меня и бросили, что у меня уже был брат-близнец?»
С серьезным видом Брэд рассказал Чейзу о пожаре на озере Тахо, аде, образовавшемся всего из-за одной искры из камина и приведшем к таким трагическим последствиям. Затем всю оставшуюся часть обеда Брэд рассказывал Чейзу историю «Трипл Краун», которой они совместно управляли вот уже тринадцать лет. К тому времени как они расстались, с улыбками заверив друг друга, что непременно встретятся в субботу вечером на семейном обеде у Эдварда и Клаудии, Чейз почувствовал, что раздражение Брэда и его скептицизм исчезли.
По дороге в Клермонт Чейз вдруг осознал, что его кузен не сказал ему ничего личного, ничего такого, что было бы известно только им двоим. Даже высказанное им мнение об их деде наверняка было хорошо известно в Голливуде — мнение, вне всякого сомнения, разделяемое многими.
Чейз пришел к выводу, что Брэд Ланкастер не сказал ему абсолютно ничего такого, чего бы он сам не мог легко узнать от любого обитателя Голливуда.
По возвращении Чейз нашел Джиллиан в спальне, его спальне. На комоде лежала аккуратно сложенная стопка одежды, а она сама склонилась над открытым ящиком.