– А мне вот другое непонятно, – задумчиво протянул Кошечкин. – Почему Маршанов пошел к Бережкову, а не к его даме, этой Сафоновой? Она же более уязвима: она замужем, а он-то свободен.
Полежаев, мерявший кабинет шагами, внезапно остановился.
– А ведь это интересный вопрос! Вы делаете успехи, Кошечкин!
Квартира господина Сафонова, куда с визитом явился Полежаев, была роскошной: взгляд повсюду натыкался на блеск атласа, сверкание бронзы и мерцание мрамора. Да уж, весьма состоятельный человек этот господин Сафонов! И если шантажист не стал шантажировать его супругу, то едва ли потому, что счёл ее неплатежеспособной.
Раздались шаги и тихий скрип.
Повернув голову, Полежаев увидел, как в комнату ввозят человека на коляске. Средних лет, со спокойным умным лицом, он быстро и оценивающе взглянул на Полежаева.
– Следователь Полежаев, Аристарх Модестович, – представился наш герой.
– Сафонов, Эраст Юрьевич.
Возникла пауза. Сафонов смотрел Полежаеву прямо в глаза, затем слегка кивнул, словно сделав какой-то вывод.
– Я рад видеть, что делом исчезновения моей супруги занялся толковый человек, – сказал он. – Признаться, я уже и сам принял кое-какие меры, но что я могу предпринять, будучи дилетантом в сыскном деле?
– Скажите, у вас есть какие-либо соображения, что могло заставить вашу супругу так стремительно исчезнуть?
Сафонов молча покачал головой.
– А фамилия Маршанов вам ничего не говорит?
Сафонов прищурился, словно что-то соображая.
– Маршанов? Ах, да! У меня был с визитом некий Маршанов – шантажист, который предложил мне купить у него письма моей жены, как он выразился, – компрометирующего свойства.
– Вот как?! – удивился Полежаев, отметив про себя, что хозяин дома не слишком сконфужен пикантной ситуацией.
Инвалид усмехнулся.
– Я не мог, как вы понимаете, лично вышвырнуть его за дверь. Но у меня на этот случай есть лакей, который все отлично сделал за меня. Однако я не подумал о безопасности моей супруги. Я счел этот инцидент настолько ничтожным, что забыл о нем минут через пять. Вполне возможно, что подлец решил как-то отомстить ей – вот чего я боюсь.
– Вы думаете, он угрожал разоблачением, и это вынудило ее убежать?
Эраст Юрьевич тихо рассмеялся.
– Поверьте, я в курсе всех увлечений моей жены. Она сама, как правило, рассказывает мне об этом…
– Признаться, вы меня удивляете…
Сафонов помолчал, затем ответил:
– Она молодая, красивая женщина, полная жизни. Что я могу ей дать? Когда-то я был здоров, и мы были счастливы, но после этой трагедии… – он вздохнул, показав глазами на свои ноги, прикрытые пледом. – У нас двое детей, но не только они удерживают нас вместе – поверьте, мы не утратили нашей взаимной привязанности. Однако я вхожу в ее положение и снисходительно отношусь к ее мимолетным интрижкам. И если она исчезла и даже не сочла нужным поставить меня в известность, значит, случилось что-то из рук вон скверное… Прошу вас, допросите этого Маршанова, возможно, он причастен…
– Так вы не знаете, что Маршанов погиб?
Сафонов поднял глаза на Полежаева: изумление, написанное в его глазах, говорило яснее ясного, что для Сафонова это известие было неожиданностью.
– И кто же его?!
– Это тайна следствия, но это еще не все. Тут вот какие странности творятся, Эраст Юрьевич. Ваша супруга, как вам, вероятно, известно, согласилась позировать художнику Кузмину для картины «Дружеское чаепитие». На этой картине все мило и невинно: несколько человек, сидя за столом, пьют чай и беседуют. Но! Из тех людей, что позировали для этой картины, в первые две недели погибли трое. Потом исчезла ваша супруга; после чего был убит еще один человек, который тоже позировал.
Лицо Сафонова вытянулось, пальцы судорожно сжали подлокотник коляски.
– Вы хотите сказать, что моей жены нет в живых?! – выговорил он медленно, тяжело роняя каждое слово.
– Я ничего не хочу сказать, просто излагаю факты. Могу ли я узнать… что с вами? Вам плохо?!
Инвалид, сморщившись, положил руку на сердце и прошептал:
– Ничего… позовите служанку…
– Вероятно, мне лучше уйти? – обеспокоенно спросил Полежаев, но Сафонов замахал рукой:
– Не уходите. Я продиктую вам список всех ее знакомых – вы ведь за этим пришли?
Выйдя на улицу, продуваемую крепким свежим бризом, Полежаев нервно натягивал перчатки и смотрел вдаль, в сизый петербургский туман.
Все, что он узнал в доме Сафонова, казалось ему и правдоподобным и неправдоподобным одновременно.
Смог бы он… вот так?
На секунду он представил себя прикованным к инвалидному креслу. Тряхнул головой, отгоняя наваждение.
А ведь при его службе это вполне возможно. Да – получаешь пулю в спину, поврежден позвоночник – и вуаля! Остаешься парализованным инвалидом при молодой красавице жене… Да, это реальность. И хватило бы у него… чего? Хладнокровия? Философского отношения к жестокому давлению обстоятельств?.. Чтобы вот так…
Он снова досадливо мотнул головой. Лучше об этом не думать. Но все же…
Насколько естественна ситуация, когда мужчина, любящий, полный чувств и страстей… да, тело парализовано, но душа-то жива… «входит в положение» своей жены и не только смиряется, но и говорит обо всем так спокойно, как о чем-то вполне естественном?
Нет. Естественным это быть не может. Но тогда что? А что, если Сафонов и есть главный злодей в этой истории?
Что, если события развивались так: сначала Маршанов приходит к Сафонову и ставит его в известность о похождениях жены. Сафонов, истерзанный ревностью, убивает жену… Допустим, у него есть преданный слуга, который поможет ему спрятать тело, но надо еще и отвести от себя подозрения. Ага! Вот мы и подходим к возможной разгадке всех этих убийств! Ведь что получается, господа?
Если убита одна лишь Сафонова, то мы спросим, кому выгодно убить Сафонову? И ревнивый муж сразу попадает под подозрение.
Однако если убиты разные люди, связанные между собой только тем, что они вместе позировали одному художнику, то вопрос, кому это выгодно, поневоле будет поставлен иначе, что отводит подозрения от супруга мадам Сафоновой!
Тогда уместно спросить: а что если Сафонов стоит и за всеми остальными убийствами? Если они были сделаны по его приказу?
И в самом деле! Кто мог подозревать о таком мотиве, как ревность Сафонова, узнавшего о романе его супруги с Бережковым? Только те, кто позировал Кузмину для картины. Если от них избавиться, то сразу можно убить одним выстрелом двух зайцев: и свидетелей нет, и мотив убийства из очевидного становится неясным. Но постойте…
Нет трупа – нет преступления. Возможно, Сафонова еще жива. И пока он не нашел ее, живую или мертвую, выводы делать преждевременно.
– В конце концов, я все же отказался от этой версии, – закончил свое повествование Полежаев.
– Почему же? – спросила Александрина заинтересованно.
Полежаев помедлил, усмехнулся. Была у него одна странная особенность. Стоило ему рассказать своему «сердечному дружку» Александрине о каком-то безнадежном деле, как он сразу начинал видеть какой-то маячок вдали. И запутанная, как клубок старой пряжи, история начинала казаться ясной и простой…
Теперь он объяснял – не столько ей, сколько самому себе.
– Да слишком это все сложно… Он человек умный и не может не понимать, что одно убийство еще можно совершить так, чтобы не оставить улик. Но в череде убийств где-то да вылезет ошибка, и чем больше убийств, тем меньше шансов остаться неразоблачённым… А если учесть, что ему, инвалиду, пришлось бы полагаться при этом на наемных исполнителей, – нет, нереально.
– А может, дело и вовсе в чем-то другом? В самой картине, например? – задумчиво спросила Александрина.
– Что значит, в картине? Думаете, в ней какая-то мистическая сила? – Полежаев улыбнулся.
– А может быть, на картине нарисовано что-то такое, чего мы просто не заметили? Какая-то деталь, которая выдает преступника с головой? И пока вы ищете мотивы во взаимоотношениях людей, ответ изображен на самой картине?
– Это едва ли.
– Почему же?
– Убийство Маршанова имело причину совершенно прозаическую: он шантажировал и был убит. Его подруга, потеряв любимого человека, покончила с собой.
– Ну а почему умер Бережков? От угрызений совести?
– Скорее, от страха быть разоблаченным, ну, и от чрезмерных возлияний по этому поводу… По сути, он зря боялся! Он был уверен, что наши следователи до него со дня на день доберутся, а они, – Полежаев махнул рукой, – такие ротозеи! Уж конечно: связать Бережкова, живущего на верхнем этаже в парадном, с Маршановым, который упал в пролет лестницы в этом же парадном, и, соответственно, заподозрить в Бережкове убийцу – это ж непосильный труд! Потрудиться установить, что они были знакомы, найти мотив, найти документы, а документы хранились у Бауткиной… Куда проще объявить Маршанова самоубийцей и закрыть дело.
– Но вот что еще непонятно: как письма этой дамы попали к шантажисту? Он что, на почте кого-то подкупил?
– Да, это вопрос. Жаль, что спросить нам некого…
– Но это же очень важно! – воскликнула Александрина.
Помолчав, она продолжала задумчиво:
– Не дает мне покоя эта картина. А вернисаж уже закрыли?
– Увы, да.
– А где можно было бы на нее еще разок посмотреть?
На записку, отправленную утром к художнику с курьером, ответ пришел незамедлительно. Картина все еще находилась в мастерской; он, Кузмин, готов принять у себя в любое время как Полежаева, так и эксперта по мистическим явлениям, с которым тот хотел бы его навестить…
Через пару часов супруги Полежаевы появились в дверях мастерской художника. Александрина вдохнула острый, пряный запах масляных красок и растворителей, огляделась.
Сквозь огромные окна, казавшиеся голыми без занавесок и гардин, лились на пыльный пол яркие прямоугольники солнечного света. На обшарпанном столике, прикрытом бархатной тканью, стояли кувшин, гипсовый бюст Артемиды и яблоки – художник, лишенный заказчиков, писал натюрморт.