Эдуард фон ГартманИллюзия
Вперед, а не назад — девиз нашего времени. Ни к эпохе возрождения (Нитцше), ни к средним векам (французские и немецкие романтики), ни к первобытному христианству (Толстой), ни к природному состоянию (Руссо, Зенон, циники), ни к неизменному бытию (эматы) мы возвращаться не хотим, но мы стремимся вперед, к все более высокому и богатому развитию человеческой жизни и сознательного духа. Не квиетизм, а энергетизм! Не терпеливое страдание, а энергичное действие! Наш идеал не терпеливый и страдающий святой, но — деятельный герой. Лень в наши дни — самый худший из смертных грехов; усердная работа в пользу успешного развития культуры — высшая задача. Все, что подкапывает энергию, противоречит цели существования человечества на земле.
Кто смотрит на мир, как на обманчивый призрак и на жизнь — как на сон, тот парализует энергию и притупляет жажду деятельности, так как бессмысленно напрягать свои силы для изменения несуществующего призрака. Основанный на теории познания иллюзионизм индусских религий и Шопенгауэра ведет к квиетизму и индифферентности и поэтому должен действовать убийственно по отношению к культуре. То же самое можно сказать об эволюционном пессимизме, т.-е. о вере в бесполезность и безрезультатность всех усилий в пользу развития культуры, так как ни один разумный человек не будет бесполезно тратить своих сил, для достижения невозможного. Парализующе действует на энергию также пессимизм настроения, свойственный всем душевно больным меланхоликам по привычке или по призванию, нравственно падшим, людям с больной волей, вырождающимся, декадентам.
Пессимизм настроения можно скорее назвать выражением темперамента или болезнью, чем миросозерцанием, потому что он вырастает на почве неврастении и часто бывает связан с индифферентностью.
Эти заключения, взятые из новейшего сочинения профессора Людвига Штейна (Смысл существования. Лейпциг и Тюбинген 1904 г.), не противоречат неоднократно с моей стороны высказанным взглядам; разница заключается только в том, что я отличаю пессимизм настроения от философского пессимизма, который является трезвым интеллектуальным результатом чисто теоретического объективного изучения, между тем как Штейн, соединив оба направления в одно, вымещает на теоретическом пессимизме свое справедливое негодование против пессимизма настроения. Задача гигиены, медицины и естественного подбора, но не философии, излечивать болезненный пессимизм настроения. Задача философии — упрочить критическому (трансцендентальному) реализму и эволюционному оптимизму победу над иллюзионизмом, основанным на теории познания, и эволюционным пессимизмом, чтобы лишить квиетизм почвы и положить необходимую основу этическому энергизму. В этом смысле я 37 лет тому назад выступил против шопенгауэровского иллюзионизма и эволюционного пессимизма, чтобы заменить его убийственные по отношению к культуре, квиетистические выводы — этико-энергетическими.
Штейн не признает преодоления мною шопенгауэровского квиетизма, потому что я придерживаюсь теории отрицательности наслаждений и ссылаюсь для ее доказательства на критику иллюзии наслаждения. Этого ему достаточно, чтобы подвести под одну скобку мой теоретический пессимизм относительно счастья и шопенгауэровский пессимизм настроения, главным образом, потому, что он находит критику иллюзии наслаждения враждебной жизни и культуре. Он и не думает заниматься опровержением основанного на теории познания иллюзионизма и эволюционного пессимизма, а доказывает их несостоятельность тем, что берет оттуда только некоторые положения: мир — иллюзия, жизнь — иллюзия, идеалы — иллюзии, все — иллюзия, и выводит из них теорию, что «иллюзия — все»; главная суть не в цели, в ее иллюзорном или неиллюзорном характере, но в пути, ведущем к цели, в работе, которая при этом выполняется, в чувствах, которые при этом возбуждаются, так как в этой работе и сопровождающих иллюзию чувствах состоит вся жизнь. Иллюзия представляет собою высшую ценность в жизни, так как она — самое жизненное и самое необходимое средство для достижения высшей цели. Если-бы такое понимание было возможно, то все-таки существовала бы связь между моими взглядами и взглядами Штейна, так как мы оба заменили квиетические. выводы — энергетическими. Но Штейн утверждает, что уже одного моего отношения к иллюзионизму достаточно, чтобы уничтожить мотивы энергичного действия, так что его выход, избегающий квиетизм, является единственным. Остается проанализировать, с одной стороны, основательность, превозношения Штейном его теории иллюзионизма и, с другой — ведет ли моя критика иллюзии к квиетистическим выводам. То и другое должно выясниться после более близкого рассмотрения иллюзии. Алчущий счастья человек держится с страстным упрямством давно унаследованных предрассудков своих иллюзий счастья и, отчасти, так влюбляется в них, что на того, кто только осмеливается дотронуться до них, он смотрит как на своего злейшего врага. Защитники иллюзии, в прошлом поколении Иог. Фалькельт, а теперь Людвиг Штейн, всегда, без сомнения, могут рассчитывать на благодарный круг читателей. Штейн привел только в систему все то, что очень и очень многими более или менее неясно сознается, а поэтому желательно уделять его выводам исключительное внимание. Если бы прямое суждение, что «все — иллюзия», было правильным, то будет ли правильным обратное, что «иллюзия — все», мы решать не будем. Если же прямое суждение неправильно, то обратное — всегда неправильно. Вера в действительное существование независимого от моего сознания мира — так же мало иллюзия, как вера в то, что жизнь — реальный процесс, и что культура в жизни человечества находится в постоянном росте. Что культура — иллюзия или высшая из всех иллюзий, я не утверждал, как полагает Штейн, но скорее я утверждал всегда обратное. Те высокие идеалы, которые служили путеводными звездами для культурного развития, также не иллюзии, как полагает Штейн, если они и были связаны и переплетены с иллюзиями на первых, самых ранних ступенях культурного процесса (напр., антропоморфизм). Процесс культуры в своей существенной части состоит в том, чтобы очистить идеалы от иллюзий, чтобы освободить их от всего иллюзорного (напр., от антропоморфизма), чтобы сделать их из продуктов неясного коллективного внушения ясно сознанными и логически обоснованными правильными мыслями, и чтобы на месте бессознательного инстинктивного влечения поставить сознательную, разумную волю.
«Эстетический призрак» прекрасного в природе и искусстве также не иллюзия, и надо очень жалеть, что К. Ланге в своих сочинениях по эстетическим вопросам употребляет совершенно неподходящее и вводящее в заблуждение выражение «иллюзия», чтобы обозначить то, что со времени Шиллера и Шаслера все привыкли совершенно ясно и метко называть «эстетическим призраком». Иллюзия — настоящий обман, от которого, как от очевидного обмана in concreto, нельзя отделаться и тогда, когда мы косвенно, путем размышления in abstracto, пришли к убеждению, что этот обман в действительности существует. Эстетический призрак исключает реальность и при созерцании отвлекает нашу фантазию и наши чувства от действительности, сосредоточивая их на самом себе.
Иллюзия, в настоящем смысле этого слова, — обман чувств и галлюцинация, которые вызывают представления, не соответствующие действительности, и заставляют принимать кажущееся и воображаемое за действительность. Они происходят от того, что наши восприятия находят ложное толкование в сознании, которое наши субъективные внутренние ощущения объясняют извне полученными впечатлениями. Штейн сознает, что это настоящее психологическое значение слова «иллюзия» не в состоянии поднять ценность иллюзии, поэтому он исключает психологическую иллюзию. Если мы прибавим, что вместе с психологической иллюзией исключаются еще эстетическая, эволюционная и основанная на теории познания иллюзии, и остается одна эвдемонологическая иллюзия наслаждений, то нельзя уже оправдывать положения, что «все — иллюзия» в широком смысле этого слова, а следовательно, обратное положение также теряет свою справедливость.
Можно ли дальше приписать эвдемонологической иллюзии такую высокую ценность, как утверждает Штейн? Штейн видит ее ценность в способствовании тому, что он считает высшим благом, т.-е. жизни. Жизнь, однако, не является высшим благом, если мы приложим к ней какой-нибудь другой, но не иррациональный масштаб слепой привязанности к жизни. Дело не в том, живем ли мы или нет, но в том, как мы живем, если мы живем. Жизнь, сама по себе, не имеет ценности, она приобретает всю ценность только тем, что становится средством к тому, что обладает ценностью. Если другие, высшие ценности требуют, чтобы жертвовали жизнью для них, то было бы презренно уклониться с трусостью от этой жертвы. Точно также с каждой другой точки зрения, исключая точку зрения неразумной, слепой привязанности к жизни, умножение и повышение жизни не имеют ценности, если они не служат средствами для целей, которые достижимы только благодаря повышению жизни. Даже если бы Штейн был прав в том, что иллюзия наслаждения способствует жизни, то и тогда нельзя было бы заключить о ее ценности, не доказав раньше, что она способствовала жизни именно в том направлении, которое привело к созданию высших ценностей жизни. Этого доказательства мы, однако, не имеем. Если мы спросим дальше, чем же эвдемонологические иллюзии способствуют жизни, то получаем ответ, что, с одной стороны, вызванное ими наслаждение способствует жизни, с другой — они сами, как мотивы, побуждают нас к действиям.
Прежде всего не все эвдемонологические иллюзии положительны и не все обещают наслаждение, бывают и отрицательные иллюзии, которые грозят будущими страданиями и этим вызывают настоящие, преждевременные страдания. Если лошадь боится белого верстового столба, поздно возвращающийся домой путник содрогается перед лежащим на дороге канатом, принимаемым им за змею, то мы имеем дело с психологическими иллюзиями, которые в то же время могут быть рассмотрены как эвдемонологические, благодаря присущему им чувству страха и ужаса. Неизвестно, к какому бы результату мы пришли, еслиб хотели исследовать, что́ люди создают себе больше, — бесполезных ли забот, или же напрасных надежд. Если бы исследование даже говорило в пользу напрасных надежд, то только потому, что слишком много бывает поводов для обоснованных забот, так что для необоснованных и места не остается. На самом же деле, необоснованные заботы перевешивают напрасные надежды уже по