Она постелила Короткову на раскладушке и по законам гостеприимства предоставила ему право первому идти в душ. Забравшись в постель, Настя свернулась калачиком и устало прикрыла глаза, но сна не было. Мысли ее то и дело возвращались к Ире Терехиной, которая по воле злой судьбы осталась на всем белом свете совсем одна, хотя ее вины в этом не было.
— Нет, я не понимаю, — внезапно произнесла она вслух.
— Чего ты не понимаешь? — сонно отозвался Коротков, который уже успел задремать.
— Ничего не понимаю. Девчонка колотится изо всех сил, надрывается на четырех работах, и ни один человек не хочет ей помочь. Ведь были же у ее родителей друзья, так где они сейчас? Неужели время так сильно людей изменило? Я не понимаю, Юрик, куда делось сострадание, сочувствие да обыкновенная жалость, наконец! Ну почему ни у кого сердце не дрогнуло? Я хорошо помню, как мы жили, когда мне было четырнадцать лет. И если бы, не дай Бог, с моей семьей что-нибудь случилось, нашлось бы как минимум семей десять, которые помогли бы мне, поддержали. Я бы совершенно точно одна не осталась. И в интернат меня не позволили бы забрать. А сейчас что происходит?
— А то и происходит, что ты видишь на живом примере Терехиной. Деньги отравляют людей, Асенька. Весь цивилизованный мир живет с врожденным пониманием того, что у одних людей денег много и даже очень много, а у других их мало или совсем нет. Это нормальное течение жизни, и не надо по этому поводу психовать. А наши сограждане выросли с мыслью, что денег у всех должно быть одинаково мало. Поэтому когда вдруг привычное течение жизни у нас нарушилось, да еще так резко, психология не успевает перестроиться. Виданное ли дело, когда у человека пенсия размером со стоимость единого проездного билета на городском транспорте. А у соседа три машины и два загородных дома, и за один поход в супермаркет этот сосед тратит на продукты три старушкиных пенсии. Что это может вызвать, кроме злобы, зависти, равнодушия к чужой беде и неоправданной жадности?
— Да, наверное, ты прав, — задумчиво сказала Настя. — Плюс ко всему отсутствие уверенности в том, что завтра все не отберут. Поэтому даже состоятельные люди не занимаются благотворительностью. Боятся, что завтра власть переменится, источник дохода прикроют, и стараются подкопить побольше, чтобы потом до конца жизни прилично существовать. И при всем этом ходит по городу некий человек, который живо интересуется матерью, сестрами и братом Иры Терехиной. Зачем, Юра? Откуда у него этот интерес? И почему он совершенно не интересуется самой Ирой?
— Слушай, ты меня замучила, — жалобно сказал Коротков. — У тебя всегда вопросы так интенсивно рождаются, когда спать надо? Найдем мы этого Николаева и все у него спросим. Потерпи.
— Извини, — виновато сказала Настя. — Спокойной ночи. Она уже сейчас была уверена, что никакого Александра Ивановича Николаева они не найдут. Спасибо, конечно, что не Иванов Иван Петрович, но разница, в сущности, невелика.
Зоя была полной противоположностью Верочке. Неяркая, забитая, до тридцати семи лет просидевшая в старых девах, она беременность свою воспринимала как Божий дар, а на него смотрела как на высшее существо с немым обожанием и восторгом. И несмотря на то, что он был отцом ее будущего ребенка, называла на «вы». О законном браке она в отличие от энергичной и предприимчивой Веры даже не заикалась. В работе с Зоей методика была другой, ей нужно было приходить на процедуры каждую неделю. Он строго следил за тем, чтобы обе женщины не столкнулись в его кабинете.
— Вы столько со мной возитесь, — робко сказала Зоя, одеваясь после процедуры. — Даже не знаю, как я смогу вас отблагодарить.
— Не говори глупости, — раздраженно буркнул он. — Это же наш общий ребенок, я должен заботиться и о тебе, и о нем. Как ты себя чувствуешь?
— Спасибо, хорошо. Только страшно немножко. Говорят, в таком возрасте рожать в первый раз опасно. Как вы считаете, все обойдется?
— Естественно. Выбрось это из головы. Ты — нормальная здоровая женщина, все должно пройти без осложнений. Я же не зря проверяю тебя каждую неделю.
Зоя была на четвертом месяце, но на нее он возлагал самые большие надежды. Двадцать лет упорного труда, бессонных ночей, связей с нелюбимыми женщинами должны были наконец принести долгожданный результат. И если Зоя оправдает его надежды, он, пожалуй, женится на ней. В виде благодарности судьбе. Отношения с Зоей — тот капитал, на ренту от которого можно будет существовать до конца дней. Она будет счастлива стать его женой. А стало быть, будет все ему прощать и преданно за ним ухаживать всю оставшуюся жизнь.
Но вообще-то она права, первые роды в тридцать семь лет — штука рискованная. Разумеется, он следит за состоянием ее здоровья, но нужно будет в роддоме подстраховаться, пусть пригласят хорошего кардиолога, да и хирург не помешает, если Зоя не сможет родить сама и придется делать кесарево. Нельзя рисковать ни самой Зоей, ни тем более ребенком. Малыш должен быть вскормлен материнским молоком, иначе все бессмысленно.
— У вас скоро день рождения. Вы не рассердитесь, если я сделаю вам подарок?
Господи, ну до чего трогательное существо! Почему он должен рассердиться? Совсем наоборот.
— Зоенька, детка, конечно, мне очень приятно, что ты помнишь о дне моего рождения, — тепло сказал он. — Но ты не должна тратить деньги на меня. К сожалению, я не могу тебе помогать так, как должен и как хотел бы, я сам зарабатываю не очень много, а ведь у меня семья, жена, дети, ты же знаешь. И мне самому будет неловко, если ты будешь покупать мне подарки.
— Что вы, — залепетала Зоя, глядя на него как на икону, — как вы можете так говорить, вы ничего мне не должны, ни помогать, ни денег давать. Мне ничего не нужно, у меня все есть. Так вы не рассердитесь? Он слегка обнял ее и поцеловал в приятно пахнущие шампунем волосы. На каждую встречу с ним Зоя собиралась, как на первое свидание, мыла голову, надевала хорошее белье, делала маникюр, хотя в последнее время все их встречи проходили, за редким исключением, в его кабинете и в лаборатории. Став беременной, она не требовала плотских утех, как ненасытная, жадная до удовольствий Вера, молодая и полная сил красавица. Она вообще ничего не требовала, кроме права тихо и беззаветно любить его.
— Иди, милая, — ласково сказал он, — у меня много работы.
Он не лгал, работы было действительно много. За ним по плану числились две статьи в толстые научные журналы, к написанию которых он еще не приступал, даже эмпирический материал собрал не полностью. Кроме того, на столе с прошлой недели лежит толстая рукопись чьей-то монографии, присланной на рецензирование, а он ее пока не открывал.
А ведь есть еще его собственная работа, та, которая для него интереснее и важнее всего. Она ничего не принесет ему, ни мировой славы, ни денег, ни признания людей, ибо о ней никто никогда не узнает. Кроме него самого, разумеется. Двадцать лет он работает над своей идеей, и вот теперь, кажется, близок к завершению. Только успех принесет ему успокоение. Пусть даже никто об этом успехе и знать не будет. Ему вполне достаточно, если он сможет сказать сам себе: «Я сделал это. Я доказал, что я прав. Теперь я могу делать то, чего не может больше никто во всем мире».
После этого можно будет спокойно доживать свой век рядом с какой-нибудь тихой, непритязательной, вечно благодарной Зоей. И грехи, совершенные во имя идеи, не будут беспокоить его совесть.
Опасения Насти и Короткова не были напрасными. На утреннем оперативном совещании полковник Гордеев по прозвищу Колобок еще раз продемонстрировал всему отделу по борьбе с тяжкими насильственными преступлениями, что любимчиков у него нет. Отсутствие результатов по раскрытию убийства Екатерины Бенедиктовны Анисковец получило должную оценку, и оценку эту при всем желании нельзя было назвать даже удовлетворительной.
— Очень плохо, — подвел неутешительный итог Гордеев. — Все свободны. Анастасия, останься.
Настя вжалась в спинку стула, ожидая разноса. Она знала, что Виктор Алексеевич никого не обижает прилюдно, самые резкие слова приберегая для разговора один на один, поэтому приготовилась к худшему. Правда, удивляло то, что полковник не оставил Юру Короткова, да и Мишу Доценке отпустил. Не в его правилах было искать стрелочников и спускать собак на «крайнего».
Когда они остались в кабинете одни. Колобок уселся за стол для совещаний рядом с Настей, снял очки и привычно сунул пластмассовую дужку в рот.
— Ну, рассказывай, — вполне миролюбиво произнес он.
— О чем рассказывать?
— О деле Анисковец. Моя вина, я запустил это дело, ослабил контроль, уверен был, что все крутится вокруг коллекции и бриллиантов. Мне давно нужно было поговорить с тобой. Что тебя гложет, Стасенька? Что не так с этим делом?
— Да все не так! — в отчаянии вырвалось у нее. — Я вообще ничего в нем не понимаю.
— Ну, это не редкий случай, — усмехнулся полковник. — Такие слова я слышу от тебя по меньшей мере раз в месяц на протяжении десяти лет.
— Виктор Алексеевич, у меня версии абсолютно бредовые, и пути их проверки тоже не лучше. Но я сама не справлюсь, мне рожки быстро обломают.
— Вот это уже лучше, — кивнул полковник. — По крайней мере похоже на деловой разговор. Хотя насчет бредовых версий я от тебя тоже что-то слышал. И было это, если память мне не изменяет, раз двести за все время нашего знакомства. Так что не старайся меня напугать и тем более удивить. Что там такое?
— По свидетельствам людей, близко знавших Анисковец, она была хранительницей множества сердечных тайн, у нее дома устраивались свидания, участниками которых были известные люди. Беда вся в том, что тайны эти она действительно хранила. Во всяком случае, никто из тех, с кем мне довелось поговорить, не смог назвать ни одного персонажа этих амурных историй.
— Не смог или не захотел назвать? — уточнил Гордеев.