Science скандальную статью, но совсем о другом вирусе – ксенотропном вирусе мышиного лейкоза (XMRV), который в статье связывали с болезнью под названием «синдром хронической усталости». Болезнь эта сама по себе неоднозначная, поскольку врачи и ученые никак не договорятся, считать ее соматическим заболеванием или психическим расстройством сродни истерии времен Фрейда. Результаты исследований Миковитц никому воспроизвести не удалось, а после дальнейших выяснений авторы статьи признали ненадежность использованной ими методики. Два года спустя редакция Science отозвала публикацию{160}.
Отзыв научной статьи – это травма, особенно для ведущего соавтора, который считается основным ответственным за ее содержание. По правде говоря, от осечек не застрахован никто. В каких-то случаях после отзыва соавторы просто признают ошибку и движутся дальше. Но бывает, что автор начинает упираться. Именно это и сделала Миковитц, после чего Science, по выражению Уиллиса, смешал ее с грязью. В нетипичной для журнала разоблачительной статье редакция выложила на восьми страницах всю подноготную ее спорной работы, представляющую интерес преимущественно для коллег по цеху. Миковитц на это ответила так: «Мне без разницы, что больше никто в мире не хочет этим заниматься. Тем лучше, оставьте нас в покое!» Еще один исследователь прозорливо заметил: «Я начал сравнивать Джуди Миковитц с Жанной д'Арк. Ученые сожгут ее на костре, но за самоотверженную преданность делу ее когда-нибудь канонизируют»{161}.
У мученических нарративов глубокие корни. Греческое μάρτυς – «мученик» – относится к свидетелю, то есть к человеку, готовому отстаивать имеющееся у него знание. В христианстве это знание подразумевает слово Божие, а мученичество в католической церкви – прямой путь к святости. Однако изначально в свидетельстве ничего религиозного не было. Аристотель, например, понимал под мучеником добродетельного человека, всегда говорящего правду. Конечно, такое качество не принесет вам много друзей. Высказывающиеся (не важно о чем) без обиняков неизбежно настраивают против себя окружающих. От свидетелей порой отворачивается общество. В прошлом, не столь уж далеком, их зачастую уничтожали.
Мученики вызывают диаметрально противоположные реакции. Их взгляды могут идти вразрез с нормой, и тогда они оказываются отщепенцами. Как мы помним из одиннадцатой главы, общество зависит от поддержания социальных норм, поэтому при возникновении угрозы для таких устоев некоторые благонравные граждане предпочитают вмешаться и покарать нарушителей. Вот почему мучеников подвергают остракизму. В то же время перед ними преклоняются (зачастую уже после гибели) за мужество высказывать правду (в их понимании) и готовность стоять за нее до последнего вздоха. Мученик – эталонный герой, достаточно вспомнить архетипы: Сократ, Иисус Христос, Иоанн Креститель, Жанна д'Арк, Авраам Линкольн, Махатма Ганди, Малкольм Икс, Че Гевара, Мартин Лютер Кинг – младший, Нельсон Мандела.
Определенного типа людей, склонного к мученичеству, не существует – психологи выяснили это, разработав «шкалу самоотверженности». Оказалось, что готовность жертвовать собой не коррелирует ни с каким конкретным личностным типом{162}. Это означает, что к мученичеству человека приводит не генетическая предрасположенность, а жизненный опыт. Антрополог Скотт Атран полагал, что значительную роль в превращении людей как в мучеников, так и в террористов играет унижение. К «Пландемии» это относится самым непосредственным образом: Миковитц публично унизили. Было бы даже удивительно, если бы она после случившегося не затаила обиду.
К чему я, собственно, веду: остерегайтесь мученического нарратива. Даже говоря правду властям, мученик, вполне вероятно, точит на них зуб за несправедливое обращение, и его правда может быть отравлена этой обидой. Мученики, упомянутые выше, необычны тем, что достигли известности, которая обычному правдолюбу и не снится. И тем не менее мученичество представляет собой один из шести базовых сюжетных типов, перечисленных в восьмой главе и хорошо знакомых всем нам. Все мы горазды время от времени вставать в позу страдальца в своих личных драмах. Это попытка поменять минус на плюс в сюжете «Из князей в грязь», превращая его в сюжет «Человек, загнанный в угол». Так что мученичество распространено гораздо шире, чем мы предпочли бы считать. Дело лишь в степени.
На протяжении всей книги я рассуждал о том, что нарративы – это конструкции, передающие последовательность событий, и что одну и ту же последовательность можно передать несколькими разными нарративами. Без подтверждающей информации трудно понять, истинный перед нами нарратив или ложный. Теории заговора, особенно такие, в которых фигурирует мученик, служат нам отличным уроком деконструкции нарратива. Этот же метод можно применять к любому подозрительному повествованию. Вот короткий список критериев:
● Надежность рассказчика. Насколько он авторитетен и компетентен? Может ли он быть ангажированным?
● Сквозит ли в нарративе недовольство, предъявляются ли претензии? Они бывают оправданными, особенно если продиктованы объективно подтвержденным коллективным ущербом (например, когда речь идет о рабах или коренном населении континента). Но бывает и сведение личных счетов. Обращайте внимание на прошлые обиды и пережитое унижение.
● Источник эпистемологии. Задайтесь вопросом: откуда рассказчику известно то, что известно?
● И наконец, остерегайтесь мучеников.
Возможно, читая эти вопросы, вы задумаетесь, знает ли сам продвигающий лживый нарратив о его лживости. Если носителя «ущербной эпистемологии», распространяющего фальшивые нарративы по собственному неведению, мы готовы простить, то к человеку, умышленно сеющему ложь, мы далеко не так снисходительны. В предыдущей главе я доказывал, что человек «есть то, что он ест». Конспирологи идут в этом смысле еще дальше, превращая потребителей в распространителей. Побаловаться теорией заговора просто забавы ради, наверное, не страшно, но, если вы ежедневно часами перелопачиваете интернет в поисках единомышленников, вы рискуете выработать ту самую ущербную эпистемологию – или замкнуться в информационном пузыре, как его любят называть в СМИ. В этом случае никакого сопоставления с реальной действительностью не произойдет, внешних ориентиров не будет, и мы получим крайнюю степень предвзятости подтверждения.
Но есть и обнадеживающие новости.
Осознав, насколько ловко некоторые лживые нарративы захватывают наше самовосприятие, вы наверняка начнете любопытствовать, смогут ли вас так же легко подчинить себе нарративы других жанров. Существуют ли альтернативные нарративы, которые тоже питают наш сюжет путешествия, но с большей пользой? Что-то способное изменить вас к лучшему?
Я полагаю, что существуют. В оставшихся главах я предлагаю стратегии для создания новых нарративов, способных изменить и ваше представление о себе, и перспективы вашего дальнейшего развития.
Глава 16Чтобы не пришлось сожалеть
Я уже немало говорил о том, как поглощение историй разных видов задает шаблоны для интерпретации нашего самовосприятия. Героические истории взращивают у нас восприятие себя героем. Теории заговора формируют мировоззрение жертвы несправедливости и противопоставляют Нас Им. А что дают нам истории об альтернативном будущем? В этой главе мы рассмотрим, как наше прошлое «я» перетекает в «я» будущее. В каком-то смысле мы совершим прицельное путешествие, концентрируясь на точках ветвления нашего нарратива, как я их называю. Это развилки на нашем жизненном пути, те моменты, когда мы делаем выбор, приобретающий сверхважное значение для нашего представления о себе. В число таких развилок входят общепризнанные Главные Решения вроде выбора вуза и работы, близких отношений, места жительства. Однако помимо них сюда относятся и решения, которые в момент их принятия видятся ничего не значащими, но в ретроспективе оказываются судьбоносными. Например, принятое в последнюю минуту решение пойти на день рождения к приятелю приятеля, где ты знакомишься с девушкой – той, что впоследствии станет твоей женой. Психологи Даниэль Канеман и Амос Тверски назвали такие поворотные моменты линиями разлома и установили, что, рассматривая альтернативу, разные люди склонны отмечать как поворотные примерно одни и те же события{163}.
Объединяет точки ветвления маячащая впереди вероятность пожалеть о своем выборе. Интересно, что сожаление может быть обращено как к минувшему, так и к грядущему. У любого человека в прошлом найдется что-то такое, что хорошо было бы изменить. Может быть, вы кого-то обижали в старших классах, а может, что-то не сделали, потому что руки не дошли или храбрости не хватило. Мы сожалеем и о сделанном, и о несделанном. Однако сожаление можно спроецировать и в будущее. У каждого образуется собственный неповторимый набор сожалений, и если они нас чему-то учат, то стремлению любой ценой избегать их в дальнейшем. И вот тут в игру вступает предсказывающий мозг. Мы принимаем решения, представляя себе наше оглядывающееся назад будущее «я», и стараемся изо всех сил избежать грядущего сожаления.
Сожаление – это извращенная форма манипуляций временем. Глядя на его выверты, можно вроде бы даже не сомневаться, что такой мысленной пытке себя будет подвергать только человек. Но это не так. В действительности это мощная разновидность научения, которую открыла эволюция и которой она наделила всех животных. Сожаление впаяно в наши глубинные биологические основы. Но это не значит, что его нельзя заодно приспособить к тому, чтобы переформатировать наши нынешние и будущие нарративы.
Как мощная предсказательная машина, мозг активно путешествует во времени, то и дело перемещаясь из настоящего в будущее и иногда заруливая в прошлое за указаниями и подсказками. Эта система работает, даже когда мы о ней не думаем: без нее нам бы не удалось даже дорогу перейти, не попав под колеса. На авансцену она прорывается, когда нам нужно принять сознательное решение. Чем важнее решение, тем очевиднее становится, что мы вглядываемся в будущее, пытаясь вообразить, каким оно окажется при том или ином гипотетическом исходе. Это примерно то же самое, что делает писатель, продумывая сюжетные линии. Но у нас