Я махнул рукой и заявил:
— Зачем размениваться на мелочи? Ведь поиск правды ведет вас верной дорогой, не так ли? А правда не национальна, оттенков субкультур она не имеет.
— А вы не ищете правду?
— Ищу, — заверил я. — Еще как. Я разыскиваю эту правду много лет. Однако эта дорога слишком уж длинная, или же она не туда ведет. Я больше склоняюсь к последнему.
Он поднял на меня красные от переутомления глаза.
— А ведь я нашел эту правду.
Мне оставалось только пожать плечами, а потом я услышал:
— Я нашел убийцу мальчишек.
Я предпринял все усилия, чтобы не среагировать на эту глупость, да так и остался сидеть недвижим, рассматривая пол.
— Когда? — только и спросил я.
— Который теперь час?
Я посмотрел на часы.
— Половина шестого.
— Значит, двенадцать часов назад.
Я оторвал от стола рюмку и с наслаждением выпил.
— Когда-нибудь мы себя уничтожим, — сказал он. — И будем бесконечно правы. Разумные существа, мы, люди, всегда добиваемся желаемого результата. Остановить нас могут только другие, точно такие же. Но как это сделать, если все заряжены на уничтожение? Мы убиваем друг друга на улице, и способам несть числа. Когда-нибудь нас окажется совсем мало. Уцелевшие будут дожидаться ночи, чтобы убить первыми… Так останется один. Остаток жизни он потратит на поиск второго, чтобы его убить. Ничто его не остановит. Когда же он растеряет последние силы в безутешных поисках и испустит дух, Бог отца Михаила, уставший ждать финала, исполнит то, ради чего вознесся. В закромах своих Господь накопил достаточно мучеников, чтобы нарядить их в белые одежды и начать свою бесконечную проповедь о добре и зле…
Артур закрыл глаза и принюхался к запахам чужого города. Он пропустил их в себя, попробовал на вкус, который не впечатлил его, и вернулся в разговор.
— Вы устали, Артур.
— Да, я очень устал. Потому что нахожусь в тупике, из которого нет выхода.
— Вы просто поддались слабости, убедили себя в том, что оказались в тупике, — возразил я. — Как и ваш отец когда-то. Простите… Что было дальше, Артур?
— События тем временем развивались стремительно, — услышал я.
Они разворачивались по круто взмывающей параболе, предсказуемо, и вдохновляли горожан.
Извечная война добра со злом никогда не закончится, потому что число предателей с той и другой стороны примерно равно.
Сапоги, обнаруженные в таборе, стали хотя и единственным, но неоспоримым доказательством причастности цыган к убийству мальчиков. Ходили слухи о какой-то экспертизе, которая подтвердила схожесть следов у берез, на которых висели мои замученные сверстники, с отпечатками подошв сапог, найденных у цыган. Во время снятия трупов с деревьев среди зевак ни одного цыгана замечено не было. Поэтому горожанами, равно и следствием, был сделан однозначный вывод: человек в дырявых сапогах бродил там до обнаружения тел.
Официальную версию принес домой отец.
— Эксперты ГУВД определили, что следы, оставленные сапогами, появились на сутки ранее всех прочих. То есть это дело ног убийцы.
Я запомнил эту фразу, долго думал, что хотел сказать отец, в конце концов понял: следы тех, кто не убийца, появлялись позже. Первым там ходил тот, кто закручивал на шее мальчиков колючую проволоку.
Для цыган настали черные дни. Их по-прежнему кормили и поили, но уже ничего не стоило кому-то из взрослых швырнуть внутрь табора обломок кирпича или палку. Солдаты на это не реагировали. Своим бездействием они полностью одобряли отношение к цыганам как к бешеным животным, запертым в клетке.
Понятно, что главным для следствия было установить хозяина сапог. Но в том бедламе и в условиях общей собственности, которые являлись одними из главных признаков табора, сделать это было почти невозможно. Каждые несколько часов под вой и протесты цыганок в табор входили несколько человек в милицейской форме и уводили одного-двух подозреваемых. Потом их возвращали точно так же, опять под конвоем. Откровенных следов побоев на лицах и открытых частях тела этих людей заметно не было, но по походке и выражению лиц было понятно, что там, куда их уводили для допросов, им приходилось несладко.
Допросы продолжались и день и ночь. Те из цыган, кто оставался в резервации, днем делали свои дела, негромко и тревожно переговаривались, а по ночам пели. Тихо, смиренно, словно прощаясь с этим миром.
Моя душа била в набат и рвалась на части. Я был единственным, кто знал правду о настоящем хозяине сапог и догадывался о причинах их появления в таборе. Но меня никто не хотел слушать. О горе! — даже отец относился к моим словам со снисходительным спокойствием. Он, взрослый человек, понимал болезненные фантазии ребенка, перенесшего душевный шок и телесную рану.
Рядом не было Галки, которая могла бы выслушать меня и поверить.
«Ее вообще больше не будет, — говорил я себе. — Пока я не найду ее в большом городе».
Но событие это представлялось мне весьма условным, не имеющим никакой связи с настоящим. Точно так я видел и себя в будущем — непременно сильным и здоровым, но с расплывчатыми чертами и неузнаваемым.
Сашку и его брата родители увезли в деревню к родственникам, от греха подальше, как сказал дядя Саша. Рядом не осталось никого, кто мог бы принять мою правду. А она была жестока: на моих глазах страдали люди, не имевшие к совершенным зверствам никакого отношения.
Мне ужаснее всего было понимать своим недоразвитым умом, что страдания этим людям причиняют не только потому, что где-то там, среди цыганского рванья, нашлись те самые злосчастные сапоги. Дело было даже не в суровых мерах, необходимость которых обусловливалась поиском убийцы, а в непринятии моей версии, могущей уберечь цыган от беды.
Ненависть обожгла горожан задолго до какой-то там экспертизы и обнаружения сапог. Мои соседи ненавидели цыган просто потому, что сами не были ими. В этом облаке пыли, принесенном издалека, как смерч, никто не услышал бы меня, если бы я даже кричал ему в ухо. Болтовня мальчика, и так почти постоянно живущего в больнице, а теперь еще и пострадавшего в аварии. Это с одной стороны. С другой — оторванная, болтающаяся на колючей проволоке рука цыганенка как причина кровной мести. Что убедительнее? Желание ребенка, ударившегося при аварии головой, отомстить водителю за смерть матери и бабушки, или сапоги, найденные в таборе. К чему следует относиться с большим доверием?
Но эти сапоги видел я! Я! И я знал, с чьих они ног!..
Вина бродячего племени была установлена задолго до того, как в табор полетел первый камень. Взрослым горожанам не нужна была правда — так думал я. Она заставила бы их понять, что убивал не тот, кто на тебя не похож, а тот, кто жил с тобой рядом. Такая правда противоречит общему настроению и губительна для мирного сосуществования. Над ней нужно думать, опираясь не на инстинкт, а на умозаключения. С этой правдой нужно отказываться от убеждений, признавать свою вину.
Когда эти мысли наваливались на меня всем скопом, я вспоминал шелест губ водителя трактора: «А я цыган ненавижу…»
В моей голове все спуталось. От постоянных тупиков, в которые я забирался, пытаясь понять происходящее вокруг меня, опять появились эти боли в затылке.
Так я снова оказался в больнице. Уже без слепой надежды увидеть маму, без веры в волшебное возвращение времени назад, без Галки и Сашки.
Не знаю, как именуется чувство, которое я испытывал к Галке, так внезапно появившейся, сказавшей такие важные для меня слова и так же неожиданно исчезнувшей. Это можно было бы назвать скукой по ней, но чувство оказалось сильнее. Наверное, это была тоска.
Тоскуя по ней, такой знакомой, пахнущей головокружительно, по девушке, с которой я, быть может, когда-нибудь встречусь, я пытался заглушить саднящую мое маленькое сердце боль по человеку, которого не увижу больше никогда, ни разу не почувствую ее родного запаха. Тоскуя по Галке, я тосковал по маме.
Меня выписали быстро, уже через два дня. А пока я лечился, за цыган принялись всерьез.
Глава 18
Как правило, в табор возвращались не все цыгане, уводимые на допрос. Куда исчезали другие, оставалось загадкой до тех пор, пока из большого города не приехал на попутной машине какой-то цыган не из нашего табора, из чужого. Он сообщил соплеменникам, что уже двое из тех мужчин, которые были доставлены в следственный изолятор областного центра, разрезали на своих руках вены.
Никто из них не хотел брать на себя ответственность за убийство детей, но в виновности именно цыган почему-то ни у кого не имелось никаких сомнений. Все выступало против них, и главной причиной тому было, мне кажется, то обстоятельство, что они другие. Они цыгане. Причина вторая: у них был повод для мести. И еще эти проклятые сапоги.
По несколько раз в день на огороженную территорию входили милиционеры и под охраной солдат забирали для допросов кого-то из цыган. Во время одной из таких «выемок» двое солдат с автоматами, помогая милиционерам, вошли в резервацию, сверились со списком и схватили за руки одного из цыган. Привычный гвалт разорвал тишину городской окраины.
Каждый раз, даже находясь вдали от огороженной территории и слыша этот многоголосый ор, я понимал, что уводят кого-то из тех, кто внутри. Иногда мне казалось, что передопросили уже всех и теперь пошли на второй круг. Не трогали, я слышал, только старика Пешу. Возраст и слепота, не позволяющие ему быть свидетелем чего бы то ни было, оказались преимуществами, лишавшими его необходимости вести содержательные беседы со следствием.
Но сейчас я стоял рядом с колючей проволокой, окружавшей резервацию, и имел несчастье видеть все своими глазами. Солдаты волокли цыгана к выходу, а в одного из них вцепился словно клещ какой-то мальчишка лет четырех. Одной рукой он держался за ремень, а свободной молотил солдата по заду. Тому в конце концов это надоело, и он лягнул ногой. Как конь, укушенный слепнем. Явно не рассчитывая свою силу с угрозой, представлявшейся ему, он ударил мальчишку так, что тот оторвался от земли и полетел в сторону.