Она ушла так же тихо и незаметно, как и слегла. В следующий раз я увидел ее не такой, какой привык. Не прозвучало признания в любви, не послышалось последнее прости. Я прошу у нее прощения все эти годы и не знаю, получил ли его.
Мною потом было сделано много недобрых дел и совершено опрометчивых поступков. Сейчас я и малой части их не вспомню, наверное. Ибо память человеческая коротка, особенно когда речь идет о событиях, которые ты желал бы вырвать из своей жизни, уже состоявшейся. Но я не приехал, не сделал того, что могло бы помочь или же нет. Этот день лежит на мне крестом. Я несу его со смирением, сравнимым с тем, которое мы испытываем перед дождем или смертью. Я не желаю скидывать его, да и не смог бы, если бы и хотел.
Когда мы встретимся с ней снова, она не упрекнет и не пожурит внука. Бабушка всегда прощала меня, потому что любила. В тот час мне бы лучше оказаться пострелом, с которого спрос мал. Но я уже никогда не буду им. Вина легла на меня, когда я уже мог выбирать.
С возрастом я думаю об этом все чаще. Наверное, какая-то природная особенность человека заставляет его все ярче рисовать подробности той последней минуты. Она придет, а рядом не окажется существа, любимого тобой больше жизни.
Две крайности: встречать у окна и прощаться навсегда. Горько. И ничего уже нельзя поправить. Вряд ли до вас дошел смысл сказанного, но вы просили ответа, и я его дал.
Помолчав для приличия, хотя его тут никак быть не могло, я поинтересовался:
— А вы не думаете, что срок давности за совершенные мною злодеяния уже истек? Я буду просто прощен.
— Кем?
Я пригляделся к огонькам в его глазах.
— А, значит, у вас на меня свои планы? — Я вынул из кармана фляжку, обратил внимание, что он при этом почти не насторожился, свинтил крышку и сделал большой глоток.
— Разумеется. — Артур придирчиво осмотрел манжеты рубашки, остался ими недоволен, поморщился и поднял на меня немного раздраженный взгляд. — Разве вы вот уже тридцать два года не готовы оказаться повешенным на куске колючей проволоки?
— Нет. Тридцать два года я готов убирать любого, кто окажется помехой моему делу.
Он усмехнулся.
— Надо же, как трогательно вы относитесь к своей жизни. Уверен, что дважды в год исправно посещаете уролога. А вот я отдал бы половину своей за один только день.
— За какой день? — вырвалось у меня.
— На самом деле вы хотели спросить, за какую половину. За ту, в которой вас еще не встретил.
Я глотнул еще.
— Значит ли ваш ответ, что я могу выбрать?
Он склонил голову и ответил:
— Если это доставит вам удовольствие.
Надо же, ерничает!..
— Не сомневайтесь, доставит. Я выбираю ваше прошлое.
— Лучше бы вы выбрали будущее. — Он вздохнул и опустил плечи. — У меня не было бы нужды отдавать за него настоящее. Будущее мне не нужно, я в нем ничего не храню.
Я развернулся к окну. Бесконечную стену леса окутала светящаяся, искристая пелена. Только что была ночь, и вот, пожалуйста — утро пролило краски на картину, оживило, сменило настроение.
— Посмотрите, как замечательно, — сказал я. — Как спокоен и тих лес. Знаете, я люблю утро. Только в это время и веришь в то, что это всего лишь первый день остатка твоей жизни. Вечером все по-другому. Это ощущение уходит. Остается понимание, что день может оказаться последним. Как мало нужно для того, чтобы поменять себя: всего лишь встретить утро.
— И запахи поутру чисты и непорочны.
— Тоже заметили?
Он не ответил, продолжал смотреть в окно, словно там и нигде больше находилось его будущее, которое я обещал не трогать, когда отниму прошлое. Артур сидел и был недвижим как неодушевленный предмет. Жили лишь его глаза, карие, с остриями зрачков, сузившихся от пронизывающего света. Он будто впускал через них в себя утро. По капле, смакуя.
— Почему бы нам просто не попрощаться? — осторожно предложил я. — Поверьте, Артур, ваша смерть заставит меня страдать. Вы задумывались когда-нибудь о всепрощении?
— Только что.
— И что решили?
— Что даже Иисус не пощадил невинное дитя. Почему грешник должен простить самого грязного из убийц? — Он повернулся ко мне и надавил взглядом.
Я растер лицо руками.
— Мне вас будет не хватать.
— Не убивайтесь. Лет через тридцать я вас опять найду. Забейте мне там самый чистый котел.
Я посмотрел на часы. Впереди еще много, с избытком. Можно растеряться, думая, как им распорядиться…
— Знаете, зачем отец Михаил рассказал мне о де Моле и его отважных рыцарях? — вдруг спросил он тихо, словно готовясь к последнему слову. — Это был ответ священника, опередивший мой вопрос. Сто воинов, наполненных светом, ушли на тот свет, оставив жить своих детей. Те родили своих. Жизнь продолжалась. Кто знает, не течет ли во мне капля крови какого-либо рыцаря, а в Хармане — самого магистра?! Священник рассказал мне одну историю, а сколько их было на самом деле? Сотни, тысячи? Преследуя и унижая чужеземца, надо как следует подумать, не сошел ли ты с ума, не у родного ли человека отнимаешь последнее. Мы все здесь родственники, вот в чем дело. Все до одного.
— Как же быть нам с вами? — поинтересовался я. — Кажется, очень скоро мы поступим наоборот сказанному.
— Все дело в том, мой случайный знакомый, что в каждом из нас живут святой и зверь. — Он улыбнулся. — Они замечательно ладят друг с другом. Никто не знает, где заканчивается один и начинается второй.
Последний вагон, грохоча и поднимая клубы пыли, промчался мимо одинокой березы, покосившейся от постоянной тревоги. Еще некоторое время лес по обе стороны железной дороги молчал, ожидая исчезновения поезда и набирая в легкие крон воздух. И вот, наконец, этот момент наступил. Шепот листвы, сопровождаемый птичьим пением, заглушил все остальные звуки. С березы, что стояла неподалеку от рельсов, снялся и упал последний лист. Осенний наряд на деревьях в лесу еще держался.
Послесловие
Дорога от вокзала до парка выжала его без остатка. Приваливаясь к стенам и стараясь не привлекать косых взглядов, он брел в тени и каждую минуту останавливался, чтобы перевести дух. Самым трудным было пересечь площадь перед парком. Но, слава богу, машин не было, а те прохожие, которые с удивлением рассматривали прохожего, чьи ноги заплетались уже в десять утра, не узнавали его.
С трудом добравшись до лавочки, он завалился на нее боком. Ветер услужливо придвинул к его лицу десяток листков. Он в несколько приемов сел, неловко сгреб их, растер в мокрых, липких ладонях и поднес к лицу. Запах лета, покинувшего город. Когда еще представится возможность ощутить его?
Превозмогая боль и сплевывая кровь, он поднялся на локте и посмотрел между шеренг деревьев, в коридор аллеи, ведущий из парка к реке.
Он понял, что улыбается.
Вот здесь… да-да, именно в этом месте.
Он поднялся с лавочки, сделал несколько шагов, качаясь от ветра, боли и опустошения, а потом опустился на сухую спутанную траву. Здесь, на этом месте он с черемуховым суком в руке впервые заговорил с Галкой.
Здесь он был когда-то счастлив.
Осторожно, чтобы не расплескать остатки сил на донышке жизни, он перевернулся на спину и посмотрел прямо перед собой. На фоне безупречно голубого неба, пропитанного светом и взболтанного со сметаной облаков, он, как и тогда, видел ветви, сплетенные, узловатые, такие же кривые, как пальцы деда Пеши. Где-то там, за ветвями, за бесконечно долгим небом, за скопищами звезд и комками вселенной, была его мама. Быть может, она сейчас смотрела на него и улыбалась. Ее губы шептали слова, главнее которых в его жизни никогда не было.
Ощущая свет, разлившийся во мне, Артур улыбнулся ей в ответ.
Пусть так будет и дальше.
Ирреальная концовкаГлава 22
— Пусть так будет и дальше, — повторил он и поднес к кончику сигареты огонек зажигалки.
— Вы выехали из большого города, — сказал я, тоже закуривая. — Когда это случилось?
— Три часа назад. Еще сто двадцать минут езды, и я увижу папу. Я уже давно грелся бы в его объятиях, но мне вдруг понадобилось выговориться. — Его лицо внезапно просветлело, и он наморщил лоб. — Послушайте. Вы же едете в тот же город, в который и я! Зачем трястись на поезде? Сдайте билет и поедем вместе!
— А как же отец?
— Мы заскочим к нему в гости, и я вас познакомлю!
Я отодвинул в сторону рюмку и посмотрел на столик, за которым все это время сидели и тянули уже не кофе, а сок двое мужчин.
— Вы не можете познакомить меня со своим отцом, Артур.
Удивлению его, казалось, не было предела. Он был потрясен настолько, что на мгновение потерял дар речи.
Когда он к нему вернулся, Артур пробормотал:
— Почему?
— Потому что ваш отец умер двадцать два года назад.
Сигарета тлела в его пальцах. Рядом стояла пепельница, и самое время было опустить туда окурок. Но Артур делать это не собирался.
Когда он снова заговорил, голос его был жесток и груб:
— Это коньяк?
— Что? — не понял я.
— Это коньяк вас ошеломил?
Я вздохнул и растер лицо ладонями.
— Артур, твой отец умер в девяностом году от рака. Твоя мать пережила его на полтора года.
Мужчины поднялись и направились к нам. Их маневр Артур воспринял как угрозу. Он двинулся со стулом назад, отчего в кафе раздался неприятный скрип, положил руки на колени. Меж его пальцев по-прежнему тлела сигарета.
Мужчины подошли и сели таким образом, что каждый из них оказался между мной и Артуром.
— Что здесь происходит?
Я покусал губу, уставился в стол и сказал:
— Один из этих людей — твой дядя, Артур.
— Что за бред? — пробормотал он. — Я спрашиваю, что здесь происходит?
— Артур! — чтобы не волновать его, я постарался придать своему лицу выражение отеческого участия. — Этот мужчина — твой дядя. Родной брат твоего отца.
— А вы кто? — тихо спросил он, вглядываясь в мое лицо, безыскусно слепленное Господом.