Чернышевского, который когда-то потряс воображение молодого Владимира Ильича, повлиял на его выбор пути, Илью Сергеевича не пленил, он высказал к нему сдержанное отношение: «Прочитал Чернышевского „Что делать?“. Ничего, только обрывается…» Восторг вызвала прочитанная дважды «Война и мир»: «Как интересно, как чудно написано. Да?». Это слова в письме из Гребло в Ленинград тете, знавшей толк в литературе.
Илья не бросал карандаш и кисточки с красками. Часами с натуры рисовал баб, сидевших за прялками в длинные тихие деревенские вечера, когда они вместе пели и работали при свете лучины, как в далеком прошлом. Из окна делал наброски лошадей, людей. Нарисовал автопортрет: себя на рыбалке, Наполеона и Дубровского, кладбище, бойцов…
А также как Марфа Скородумова прядет шерсть. Запомнил навсегда ее дом, бор, озеро, ряженых, проводы в армию, пляски и частушки. Но быть во всем таким же, как деревенские ребята, не стремился. Ни разу не пригубил хмельного, хотя кругом напивались, особенно когда отправляли на фронт новобранцев, не успевших ни жениться, ни народить детей.
«В Ленинграде никогда не ругался. В Гребло мат слышал все время, но, чтобы сохранить свою ауру, не матерился, не пил и не курил», – так объясняет нежелание поддаться общему поветрию Илья Сергеевич.
Тогда же начал сочинять стихи, где в строчках не было войны и страданий.
На дворе мороз трещал,
Звездочки сверкали.
Зайчик серенький скакал,
Лапки замерзали.
Среди снега и деревьев светит огонек,
«Там уютно и тепло», – думает зверек.
Если бы Илья Сергеевич издал письма родным военной поры и проиллюстрировал их, то, я уверен, появилась бы книга, которая бы стала фактом не только его биографии.
Почти каждый день писал тете Асе, как когда-то матери, сестрам, поражая глубиной чувств, силой любви, потребностью, жаждой ласки, которой его щедро одаривала мать. Вся любовь сыновья досталась в этих письмах тете Асе.
«Возьмешь ли ты меня к себе? – писал ей Илья 18 июня 1942 года. – Я с Глазуновыми не хочу жить… Они не оставят меня рваным и голодным, но ласки, кроме поцелуев „с добрым утром“ и „спокойной ночи“, не вижу, а для меня ласка – самое главное в жизни. Ты будешь ласкать меня? Возьмешь к себе?»
Это пишет ребенок, которому в те дни исполнилось двенадцать лет. Я не знаю другого примера в мемуарной литературе, где потребность любви, ласки в таком возрасте была бы столь осознанна и столь ясно литературно выражена, как в письмах из Гребло Ильи Глазунова.
Спустя время он полюбит сварливую бабушку, поймет, что тетя Тоня и тетя Ксения очень хорошо к нему относятся. Подарили в день двенадцатилетия двенадцать подарков, как до войны. Дядя Миша души в нем не чаял. Но Илья в письмах будет по-прежнему называть его дядей, хотя тот разрешил обращаться к нему просто по имени. И документы выправил на племянника как на сына. Но любовь поделить ни с кем больше, как с тетей Асей, Атей, Атюничкой, Асюшей, осиротевший Илья не мог. Такой уродился. Однолюб.
Глазуновы сняли второй этаж бывшего господского деревянного строения, некогда выкрашенного в красный цвет. Это был типичный дом с мансардой, где вверху находились две небольшие комнаты, которых летом хватало на двоих, Михаила Федоровича и Ксению Евгеньевну. Теперь на этой жилой площади поселилось четверо – две тети, бабушка и Илья, оказавшийся на попечении трех женщин.
В день появления в Гребло деревенские мальчишки им заинтересовались, окружили стеной, любопытство переросло в желание померяться силой. В те времена оно выражалось в формах вполне корректных. Единоборство напоминало классическую борьбу, где ставилась задача повалить противника на землю, положив его на лопатки, как это делали в цирке профессиональные борцы. Нужен был только повод, чтобы сцепиться. Он не заставил себя долго ждать.
– Доходяга! – сказал кто-то из деревенских.
– Давай бороться! – принял вызов приезжий.
Первый сеанс борьбы произошел с Гришей Скородумовым, подробности схватки я сейчас изложу; пока замечу, что Гриша этот был сыном солдата, погибшего в самом начале войны, и молодой крестьянки Марфы Ивановны, красавицы кустодиевского типа. Но время она проводила не за чаепитием, а в постоянном труде, умея все делать по хозяйству. И пахать, и рыбачить, и управлять лошадьми, как мужик, и коров доить, и детей воспитывать, применяя для этой цели ремень покойного мужа.
Спустя месяц, как помнится Илье Сергеевичу, он бросил вызов победителю, вновь проявив характер.
– Давай бороться!
На этот раз победа досталась Илье, что свидетельствовало: здоровье блокадника полностью восстановилось, деревенская жизнь тому поспособствовала.
В дни, когда пишутся эти строчки, в конце 1995 года, в Москву приехал Григорий Скородумов и напомнил этот эпизод давнему деревенскому другу:
– Илюшенька, желанный, а помнишь, как ты со мной схватился, когда тебя привезли. Ты доходягой был, мы вокруг тебя столпились. Ты исподлобья смотрел на нас. Ну, мы и схватились. Стал с тобой бороться, да как шмякну тебя о землю, ну, ты встал молча и ушел. А через месяц как херакнешь меня! Ты тогда на поправку пошел…
Вместе они пасли скот, ездили на лошадях, отправлялись за сушинами в лес по дрова. Ходили, как мужики, с топорами. Однажды Гриша тяжелый топор не удержал, саданул себе по ноге, да так сильно, что идти сам не мог. Два километра нес на себе его Илья, и этот забытый эпизод всплыл в памяти Скородумова, с которым связь не прерывается полвека, хотя Гребло, как многих других «неперспективных деревень» Нечерноземья, больше нет. Извела их политика партии в области сельского хозяйства. Старики поумирали, молодые разъехались кто куда. Григорий переселился в соседнее село.
Нет больше ни изб, ни леса, поразившего Илью, как только он появился в Гребло; теперь о вековых соснах напоминают строчки из повести давнего жителя умершей деревни:
«Как поют птицы в северных новгородских лесах! Как бесконечен зеленый бор с темными заколдованными озерами. Кажется, здесь и сидела бедная Аленушка, всеми забытая, со своими думами грустными и тихими. Как набат, шумят, шумят далекие вершины столетних сосен, на зелени мягкого моха мерцают ягоды.
В бору всегда тихо и торжественно. Тихо было и тогда, когда я после мучительных месяцев, казавшихся мне долгими годами, вступил, как в храм, в сень заветного бора…»
Да, нет больше на свете бора, зеленого храма, отогревшего застывшую душу беженца с Большого проспекта. Боль этой утраты вдохновляет художника писать картины, призывая соотечественников спасать гибнущие деревни и старинные города, монастыри и церкви, заповедные леса, все, что зовется одним словом – Россия. Из Гребло восходит серия картин Глазунова, где изображены порушенные церкви со сбитыми куполами и крестами, брошенные избы посреди полей, нищенски одетые мужики и бабы на портретах, все это из его военного детства, Гребло.
Приезжал Григорий Скородумов в 1995 году в Москву не за песнями. Будучи на несколько лет моложе Ильи Сергеевича, выглядит глубоким стариком. Приехал, чтобы попросить деньги на сеть, старая совсем износилась, без рыбы есть нечего, кроме картошки, жить тяжело, как в годы войны… Дал ему Глазунов – на хорошую сеть, чему я был свидетелем.
Лет двадцать назад, создавая фильм, операторы засняли на пленку эпизод, как молодой Илья Сергеевич в белой рубахе сидит в лодке и гребет к берегу, где у озера Великого ждет его пожилая крестьянка. Она бросается к нему навстречу, широко раскрыв руки, горячо обнимая, как сына.
Конечно, это был эпизод инсценированный, подстроенный авторами фильма, но действующие лица, Илья Глазунов и Марфа Скородумова, сыграли как актеры, потому что им ничего не нужно было изображать, просто в момент съемки они забыли о свидетелях, каждый из них вспомнил о былом, давнем, пережитом.
О годах в Гребло Глазунов написал подробно: как работал пастухом, ходил по льду озера в школу, как ловили дезертира, на которого охотились, словно на волка. Сняв один сапог, загнанный дезертир, оттянув большим пальцем босой ноги курок винтовки, застрелился у всех на глазах. Илья увидел его крупную, белую, чистую, как после бани, ногу. Такая же белая, только маленькая нога у покойной Настасьи Филипповны высовывается из-под простыни на иллюстрации Ильи Сергеевича к роману…
Довелось в деревне зарабатывать «трудодни», колотить лен со взрослыми, получить в счет оплаты муку, насыпанную в две наволочки с инициалами «И. Г.», вышитыми рукой мамы.
Не приехала она к сыночку, как обещала. Последним ее произнесенным словом, как писала тетя Ася, было его имя.
Оглушенный известием, Илья не заплакал, пошел к озеру, сел в лодку, взял в руки весла и поплыл. Ему казалось, что утешает душу шепот тростника, шум волн, густые облака и птицы, чьи крики так похожи на человеческую речь.
Почти каждый день приходили в Гребло письма. «Духовная пуповина», как выразился Илья Сергеевич, не оборвалась. Как ни странно, но почта работала довольно исправно, из Ленинграда по «Дороге жизни» поступали посылки с книгами, среди них были «Божественная комедия», хрестоматия по русской литературе, много других. Эту хрестоматию попросил у ученика директор школы и не вернул, полагая, очевидно, что она должна служить не одному ученику, а всей деревенской школе.
И в этой школе Илья безнадежно влюбился, сразу в двух девочек. Одну звали Лена, другую помнит по фамилии – Смирнова. В любви не признавался. «Страдал молча». Чувства скрыть не мог в классе, где учились вместе мальчики и девочки. Ему выговаривали, наблюдая за реакцией: «А ты в Ленку влюбился!».
Однажды прислал дядя дорогой подарок – пневматическое ружье с пульками. Из него охотился на воробьев. Случайно в лесу попал в трясогузку. «Ты бы хоть на ворон охотился», – укорял в письме с фронта Михаил Федорович племянника, попрекая тем, что убил трясогузочку. Таким образом заочно воспитывал мальчика, советовал рисовать людей не только когда они позируют, но и в характерной их позе.