Если же типическое то, что нормально, идеально, значит, нельзя советским художникам вдохновляться образами прошлого, тем более церквями, религией, царями и патриархами, поскольку за норму брались другие образцы. Ленинских и Марксовых слов было мало, чтобы вдохновить тысячи творцов на обман, фальсификацию действительности, заставить не обращать внимания на калек, нищих, инвалидов, бедных, униженных и оскорбленных, все внимание сосредоточить на передовиках труда и ударниках великих строек, куда отправляли непременно на практику студентов художественных училищ и институтов, как в колхозы.
Поэтому пришлось второму лицу в партии выступать с докладом, где под громовые аплодисменты прозвучала ставшей крылатой фраза: «Нам Гоголи и Щедрины нужны».
Остряки тут же подхватили эти слова, дав им рифмованное продолжение:
…Но такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали!
Если до выступления Маленкова сглаживали любые конфликты и противоречия, «лакировали действительность», опровергая тем самым важнейшее положение философии марксизма, что жизнь есть борьба противоречий, то после речи вождя везде и всюду стали требовать конфликты в революционном развитии, насилуя творчество художников.
«На деле это был обывательский мещанский конфликт, ограниченный рамками ЖЭКа: сорванец-мальчишка, разбивший стекло, не выучивший урок школьник и т. п. На выставках появились: „Таня, не моргай!“, „Родное дитя на периферию“, „Разоблачили бракодела“, „На школьном вечере“ и другие. Мелкое зубоскальство подменяло подлинный драматизм».
Так сформулировал отношение к давившим душу обстоятельствам Глазунов спустя пятнадцать лет, но тогда, в последних классах школы и на первых курсах института, он не писал мемуаров, а молча, никому, даже друзьям, не высказывая своих чувств, страдал от сознания безысходности и одиночества.
Когда вызывали на партбюро юного Глазунова, все, кто творил, были ошарашены, пришиблены, унижены, запуганы карательными постановлениями партии о журналах «Звезда» и «Ленинград», травлей Анны Ахматовой, Михаила Зощенко, «безродных космополитов», театральных критиков, многих признанных мастеров культуры. Художники были парализованы, не знали, с какой стороны их ударят, за какие грехи, за какой уклон, правый или левый. Каждый жил в страхе, что снова, как до войны в тридцатые годы, во время чисток партии и массового террора, начнутся аресты.
С партбюро перешел я на комсомол, поинтересовавшись членством Ильи Глазунова в рядах ВЛКСМ, при каких обстоятельствах и когда вступил в его ряды, в 14 лет или позже.
– Нет, в комсомол меня принимали в шестнадцать лет…
– В душе вашей отозвалось это как?
– Никак. Я даже не помню. Взяли список всей группы. И спросили, кто не сдал фотографии на билет? Все сдали. Потом выдали всем комсомольские билеты.
Малому было четырнадцать лет.
Малый вступил в комсомол.
Дали ему комсомольский билет,
Взял он его и пошел…
Такими словами начинал в те сороковые годы стихотворение «Комсомольский билет» Сергей Михалков, будущий верный друг комсомольца Глазунова, описавший героические подвиги «малого», безымянного комсомольца, летчика, попавшего вместе с билетом в тыл врага, но вернувшегося в воинскую часть вместе с потерявшим вид и цвет комсомольским билетом.
Глазунову билет открывал дорогу к высшему образованию, в стройотряды, на целину, в партию, в Союз художников…
– На целину вы хотели ехать, мне сказал бывший комсорг Прошкин, даже характеристику просили у него.
– На целину? Я там не был. В Сибирь поехал сам, захватил там целину. Плакаты разные видел и надпись не для печати:
Кто похвалит целину,
Пожелаю х… тому!
Целинником не был.
– Расскажите о картине про Ленина, Виктор Прошкин вам холст натянул для нее, сказал он мне, что это первая ваша продажа ленинградскому Музею революции…
– Неправда. К сожалению, эту картину никто не купил.
– Почему взялись за Ленина?
– Так ведь объявили тему обязательную на втором курсе. Это учебная работа. Когда я приехал в Москву, у меня спросили, есть ли что-нибудь о Ленине. Я ее привез, она в Манеже выставлялась позднее. Надо бы ее найти… Я очень извиняюсь, она под Рембрандта сделана. Свет… Сверху над Лениным вагонная полка, сидит на ней мужик, слушает и ничему не верит. Мой друг Боря Вахтин картину одобрял…
– Кто такой Вахтин?
– Сын Веры Пановой, писательницы, Боренька, мой друг. Панова мне говорила, я очень рада, что вы дружите с Борей… Его отца посадили и расстреляли. Вот с Борей был на строительстве Пожарищенской ГЭС под Ленинградом. Оттуда сбежал через месяц.
– Сами поехали?
– Практика такого рода была обязательная. Боря позвал меня на эту стройку коммунизма местного значения.
– Кто он, этот Боря, художник?
– Нет, китаист, драматург. У него пьеса сейчас пошла в Москве, хочу посмотреть. Боря был начальником комсомольского отряда студентов университета.
Помню, пели тогда:
…Наша песня труда,
И поют провода,
Провода Пожарищенской ГЭС…
Побыл тогда в той атмосфере, жил в отряде, как в концлагере. Потом сказал: «Боренька, больше не могу». – «На тебе это плохо отразится». – «Пусть. Как угодно, но больше не могу». – «Машин на станцию нет». Ранним утром встал и пошел по шпалам, тридцать километров пешком…
– Что так не понравилось?
– Атмосфера! Не люблю коллективы…
– Вы же на БАМ ездили?!
– Там я один был. А тут зачислили меня официально в отряд. Они утром шли на строительство, и я с ними, как в роте арестантской. Пели строем песни. Боря шел впереди, мне подмаргивал и запевал:
Э-э-эх, Сюзанна,
Любимая моя,
После долгих лет разлуки
Я пришел в свои края.
Э-э-эх, Сюзанна,
Наша жизнь полна химер,
Целый день стоит бананом
Наш видавший виды…
Комсомольские пели песни.
– Какие?
– Не помню. Есть у меня два-три рисунка тех дней, не ГЭС, людей я рисовал.
– Куда вы ездили на практику?
– В Югки, это деревня, колхоз под Ленинградом, практика здесь была обязательная.
– В Югках пейзажи писали?
– Колхоз! Там я написал «Рождение теленка». Потом через пять лет защитил как диплом.
– Как родилась такая странная тема?
– Мы должны были отразить колхоз, все и отражали: люди работают в поле, идут, песни поют, радостны все. Я иду один раз по Югкам, смотрю, ночью огонек горит во тьме. Шел мимо фермы. Рядом с нашим домом. Я зашел. Очень трогательная картина, действительно, и сейчас бы ее написал. Лежит сено. Коровушка родила маленького теленочка. Дедушка старый стоит рядом, закуривает. Прямо как у Христа в яслях. Тихо. Девочка заглядывает… Я никогда особенно не любил «малых голландцев» с их коровами, семнадцатый век. Но подумал, что эта сцена в их духе, она мне показалась очень хорошей, я ее сделал. Работа понравилась. Потом, когда меня терзали за выставку в Москве и за картину «Дороги войны», про отступление в 1941 году, да еще имел я наглость на диплом ее предлагать, мне вспомнили: «У тебя была на первом курсе прекрасная тема». Тогда я взял тот эскиз и написал «Рождение теленка», размером метр двадцать на метр. За работу мне поставили тройку. Никогда за все годы таких оценок на творческих экзаменах не получал.
Тому, кто не учился в художественных училищах и институтах, сообщу, что тройка по специальности выставляется тем, кого признают несостоятельным, бездарным, давая этой оценкой сигнал – уходить по собственному желанию.
После Углича следующее путешествие на Волгу состоялось через три года. К тому времени Илья изучил волжские альбомы рисунков Репина и Васильева. Его настольной книгой стало репинское «Далекое близкое». Теперь он сам рвался туда, куда устремлялся Левитан и другие художники.
На просмотре картины, где дипломник его академии представил «Жигули», Илья Сергеевич вспомнил свою поездку на Волгу, рассказал, что хотел уйти странствовать со встретившимися на пароходе цыганами.
На палубе увидел красавицу-цыганку по имени Роза, нагадавшую дальнюю дорогу, казенный дом и трефовую даму, напомнившую профилем фрески Аджанты. Но эта девушка с зелеными глазами в табор за собой Илью, как Алеко, не повела, не захотела даже получать от него писем. И, таким образом, студент продолжил путешествие по Волге, побывал не только в Плесе, но и в других городах.
В волжском Нижегородском музее впервые увидел «Русскую Венеру» Бориса Кустодиева. Пришел в восторг и к убеждению, что «тип русской женской красоты наиболее полно выразил этот волжанин». Как видим, проблема типического волновала и молодого художника, но трактовал он ее иначе, чем товарищ Маленков. Когда спустя годы создавал «Русскую Венеру», то писал ее с натурщицы, похожей на кустодиевскую героиню. На вопрос Марио дель Монако, заданный в Италии, кто из русских художников наиболее полно выразил тип русской красоты, ответил сразу – Кустодиев.
Забегая вперед, скажу, что, получив заказ издательства проиллюстрировать сочинения Мельникова-Печерского, Глазунов снова поплыл по Волге, чтобы увидеть «Кержецкую сторону», озеро Светлый Яр, куда, по преданию, опустился град Китеж.
«…Почти бегом побежал я по дороге, которая ведет к Светлояру… До сих пор, до наших дней называется эта дорога тропой Батыя… Многие прошли по ней, ожидая встречи с чудом. Пошел с бьющимся сердцем. За селом, как в сказке, три дороги круто расходятся – прямо, направо, налево. …Пошел прямо и не ошибся. Впереди за полем лес – вспомнил нестеровскую картину „Два лада“ – березы белые и нежные стеной стоят за полем на холме. И вдруг… Вот оно озеро…»
Цитирую, чтобы спросить, много ли советских художников совершали такие вояжи в поисках града Китежа?