Вслед за похоронами состоялся вернисаж. Произошел третий триумф в Манеже. Но и этот праздник не повлиял на поведение искусствоведов. Ни одного профессионального разбора картин не появилось в прессе, как будто в природе не существовало художника Глазунова, как будто не на его выставку шли с утра до вечера толпы людей, часами простаивая перед «Мистерией», «Прощанием»…
Суть происходившего можно было узнать из сообщений иностранных корреспондентов, передававших в разные страны подробные отчеты.
«Между славой и сплетнями Илья Глазунов возвышается над невероятным московским логовищем и старается вернуть московских марксистов к их русским корням.
Бросалась в глаза интенсивность духовного интереса. Народ продвигался от одной картины к другой только в том случае, если давление толпы принуждало его к этому».
Через два года в Москве состоялась еще одна большая выставка, на этот раз в новом открывшемся на Комсомольском проспекте Дворце молодежи. И на этот раз вернисаж произошел не в сезон, летом.
Только тогда, убедившись, что наступила гласность и писать все можно без оглядки на инстанции, набросились искусствоведы, как в молодости, на Глазунова, не опасаясь ни умершего секретаря ЦК партии Михаила Суслова, ни здравствовавшего бывшего министра культуры СССР Петра Демичева… На профессора и народного художника СССР полился такой черный поток, что давняя критика Бориса Иогансона могла показаться похвалой.
Опять вышла статья, подписанная группой, тремя критиками, снова накинулись на одного стаей, как в дни первой выставки в Манеже. На этот раз «Несколько вопросов Глазунову» задали «Костин В., Чегодаев А., Якимович А.». Первый в этом ряду подписантов сам когда-то в один день с художником попал под тяжелое колесо Бориса Иогансона, когда молодого критика основатель соцреализма придавил за выступления против «ложно традиционного искусства».
Теперь Глазунова обвиняли не в формализме, а в том, что «считает возможным, говоря о художниках-авангардистах, прославленных мастерах двадцатых годов, не только критиковать их творчество, но издеваться над ними, изобличать, называть „полигоном уничтожения“, именовать картины Малевича „дорожными знаками“ и т. п.».
Высказали критики все, что думали давным-давно, не имея возможности прежде свести счеты с автором портретов Л. И. Брежнева, М. А. Суслова, А. А. Громыко…
«За тридцать лет художественной деятельности Глазунова было опубликовано около десяти критических рецензий (несколько в первые годы его деятельности и несколько в связи с выставкой 1986 года) и многие десятки, если не сотни хвалебных, часто апологетических статей, не считая монографий, альбомов, фильмов, телепередач, публикаций работ в журналах и пр. Несколько лет до середины 1980-х годов ни один журнал, ни одна газета не принимали к печатанию материалы, содержащие критический разбор творчества Глазунова, да и в наши дни критическим высказываниям противопоставляются хвалебные выступления в центральной печати». Такой баланс составили три искусствоведа.
Сделаю и я под занавес подсчет, чтобы опровергнуть это устоявшееся ошибочное мнение. Как мы помним, действительно, в дни выставки в ЦДРИ появились три доброжелательные рецензии профессионалов. Четвертый отзыв искусствоведа содержался в описании международной выставки в дни фестиваля в Москве, где Илья Глазунов отлучался от соцреализма.
После удара Иогансона наступила гробовая тишина, будто художник умер.
Спустя три года последовал удар дубиной Германа Недошивина, который картины назвал «вопиющей пошлостью».
Только когда Глазунов выступил в газете, которую редактировал зять Хрущева, профессионалы немедленно отреагировали. Из опасения как бы чего не вышло. После пяти лет замалчивания появилась рецензия в «Советской культуре». Одна за пять лет!
Спустя два года МОСХ дал залп, напечатав письмо-донос четырех художников, где творчество объявлялось смесью «беспомощного подражания русской иконе с самыми дешевыми явлениями немецкого экспрессионизма». После насильственного закрытия выставки в Манеже последовал удар, появился «Сфинкс без загадок».
Продолжим подсчет.
На русском языке монография вышла в 1972 году. Она первая и последняя! Написана автором, в мире искусства не признанным. «Языковых у нас в списке много, но И. В. Языкова в нем не значится», – дали мне справку в секторе учета бывшего Союза художников СССР. Она не значится как профессиональный искусствовед. Что монографию чуть было не пустили под нож, читатель, надеюсь, не забыл. Никто эту монографию не отрецензировал, хотя перевели ее на несколько иностранных языков, и вышла она в Москве в издательстве «Изобразительное искусство» двумя изданиями.
Четырнадцать лет после «Сфинкса без загадок» критика молчала, набрав в рот воды. Только в дни триумфа в Манеже в 1978 году появились в «Советской культуре» дежурные «Заметки с выставки И. Глазунова» и крошечная информация о вернисаже.
Затем снова наступила тишина на десять лет!
Как же так, а десятки, если не сотни, как пишут составители баланса, «хвалебных» публикаций, разве они не свидетельствуют, что никакой травли не было?
Да, были статьи, очерки, тексты к альбомам писателей Сергея Смирнова, Николая Тихонова, Олега Волкова, Василия Захарченко, Сергея Высоцкого и других литераторов, журналистов разного калибра. Но не эти авторитеты делают погоду в искусствоведении. О выставке в Чили появилось десять хвалебных заметок! Все они сочинялись репортерами. Искусствоведы держали круговую оборону. Единственную монографию сочинила журналистка.
Разве доверял бы Глазунов тексты к альбомам друзьям, самым верным, разве прибегал бы к помощи публицистов, поэтов, если бы профессионалы-искусствоведы не обливали его помоями?
Автор множества очерков о художниках всех времен и народов в журнале «Огонек», единственном в СССР иллюстрированном еженедельнике, искусствовед Игорь Долгополов ставил себе в заслугу, что «никогда не обагрил свое перо в черноту Глазунова». Все статьи, иллюстрации, все, связанное с «чернотой» в «Огоньке», шло под напором главного редактора Анатолия Софронова. Именно он предложил, вопреки мнению главного художника журнала, проиллюстрировать собрания сочинений русских классиков, выходивших в издательстве «Огонек».
– Да он не справится с Мельниковым-Печерским, – даже во время заплыва в Черном море убеждал Долгополов барахтавшегося в воде тучного шефа. Только старым казачьим способом убеждал главный, посылая знатока изящных искусств на известное место.
Вице-президент Академии художеств искусствовед Владимир Кеменов попросил редактора альбомов «Илья Глазунов» Инну Березину провести его в Манеж, где перед воротами толпились люди, стремившиеся на выставку. Два часа ходил мэтр, бывший директор Третьяковской галереи, бывший заместитель министра культуры СССР, знаток Веласкеса, автор многих статей и книг, в том числе сборника «Против абстракционизма».
– Я еще раз убедился, что это большое явление. Существует феномен Глазунова. Надо бы обсудить и написать…
– Но, как все, не написал, – констатирует художник.
– Он вскоре умер, – оправдывает покойного Кеменова добрая Инна Ивановна.
Я уже называл ярлыки, которыми заклеймили лоб художника, начиная с «беспомощных декадентских кривляний», кончая тем, что он «придворный лизоблюд, рисовать не умеющий вообще», как это пишет ныне «Огонек», некогда не дававший художника в обиду.
– Да что вы все обвиняете искусствоведов, может быть, сам Глазунов виноват в сложившейся ситуации, все знают, у него несносный характер!
О плохом характере впервые помянул критик «Советской культуры» А. Байгушев в 1962 году, когда попытался объяснить сложившуюся тогда устойчивую ситуацию: с одной стороны, публика стремилась увидеть картины художника, с другой – критика их замалчивала.
«Говорят, во всем виноват он сам. С этим трудно не согласиться. Глазунову и сейчас, случается, недостает серьезности, большого достоинства, свойственного советскому художнику. Работа вне коллектива и поныне мешает ему… Но недостатки характера не снижают ответственности за его судьбу…»
Да, серьезности как тогда, так и сейчас не хватает профессору. Может Илья Сергеевич за круглым столом в гостиной в присутствии гостей заложить в рот два пальца и молодецки, как разбойник с большой дороги, свистнуть громко, таким образом заменяя иные сигналы домашним. Может сам выпроводить непрошеного гостя, не обращаясь за помощью к охранникам – их у него нет, а следовало бы иметь давно, практика подтверждает такую необходимость.
И работает поныне вне коллектива, хотя постоянно окружен людьми, поскольку не выносит одиночества.
«Гений труден в общении», – так высказался относительно Ильи Сергеевича его давний друг, мудрый классик детской литературы, знающий его почти сорок лет, Сергей Михалков.
Ведающий значительно меньше, автор этой книги хватался не раз за голову, испытывал желание бросить рукопись в огонь, выбросить в мусоропровод, когда неделями телефон героя ни в московской квартире, ни в Жуковке, ни в мастерской не отвечал, хотя хозяин был в Москве. Когда же трубка поднималась, то доверчивому автору предлагалось завтра созвониться в семь вечера. После чего история повторялась еще на неделю. Когда же встреча происходила наконец, то услышать ответы на подготовленные вопросы не удавалось. То вдруг начинал бить фонтан воспоминаний о событиях очень интересных, но далеких от рамок книги. Или же выплескивались отрицательные эмоции по разным адресам, где нанесли ректору академии очередные обиды, подвели, обманули, подставили и так далее. Между прочим, по поводу украденного «Мерседеса», угнанного от двери дома на Арбате, я не слышал ни словечка, словно хозяин обрадовался утраченной возможности самому ездить за рулем.
В связи со сказанным Михалковым я написал несколько рифмованных строк:
Гений труден в общении.