Экспедициями 1920-х годов открывается новый, советский этап в собирании и изучении эпоса, сопровождавшийся систематическими поездками ученых за былинами. Эти поездки довольно щедро финансировались государством, стремившимся опекать и собирателей, и сказителей, со всеми вытекающими отсюда положительными и отрицательными последствиями. Ну, об этом речь еще будет. Пока же отметим, что к концу 1920-х годов в распоряжении любителей русского фольклора имелось свыше двух тысяч текстов былин, раскрывающих 70–80 эпических сюжетов.{58} Благодаря самоотверженной работе собирателей образованная русская публика и узнала про благодушного, хотя и не всегда справедливого князя Владимира, про вежливого и благородного Добрыню Никитича, про непорядочного и нахального Алешу Поповича (среди «подвигов» которого поединок со страшным Тугарином кажется исключением), про женолюбивого франта Чурилу Пленковича, про страстного и цельного Михайлу Потыка, про отчаянного Василия Буслаева, про несчастного Дуная Ивановича, про богатого провинциала Дюка Степановича, про неразумного Ставра Годиновича и его умную жену и про многих других. И среди этих замечательных героев особо выделяется старый казак и крестьянский сын Илья Муромец, никогда не изменяющий своему типу — «типу спокойной, уверенной в себе, скромной, чуждой всякой аффектации и хвастовства, но требующей к себе уважения силы» (А. Ф. Гильфердинг).{59} Теперь, поняв, «откуда что взялось», обратимся к этому центральному герою русского эпоса и попытаемся для начала составить его былинную биографию.
Глава втораяЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ РУССКОГО БЫЛИННОГО ЭПОСА
Между тем настает великий день, посвященный играм богатырским…
Славное богатырское прошлое Руси — эпоха стольнокиевского князя Владимира. При дворе этого эпического правителя — который, как известно, сам никаких подвигов не совершает — собираются разные по характеру и облику герои, обладающие колоссальной физической силой. В былинах так называемого киевского цикла богатырская биография молодца начинается с того момента, когда он отправляется в Киев, или оказывается в самом Киеве, или же выезжает из него. Слова о том, что «во стольном во городе во Киеве, у ласкового князя у Владимира заводилось пированье-столованье, почестен пир», служат началом значительной части былин. На богатом пиру в гридне княжеской находится место и для князей, и для сильных могучих богатырей, и для бояр толстобрюхих, и для купцов пребогатых, и для крестьян православных (вариант: мужиков деревенских). Гости вволю наедаются и напиваются, становятся «пьянёхоньки и веселёхоньки», шумят и хвастаются: богатый — золотой казной, богатырь — могучей силой, умный — отцом, матерью, а безумный — молодой женой. Кто хвастает своей «удатью», кто своей «участью», кто добрым конем, а кто цветным платьем. Скоро-скоро наступит апогей праздника — по палате между пирующими начнет похаживать сам Владимир-князь: «с ноги на ногу он переступыват, сапог-то о сапог поколачиват, желтыми кудрями принатряхиват, белыми-то ручками розмахиват, золотыми персьнями принашшалкиват». Тут уж самое время Ставру Годиновичу сделать неосторожное заявление или, например, сцепиться повздорившим за столом Офимье Чусовой вдове и Овдотье Блудовой вдове — и пойдет развитие былинного действа. Бывает, и сам Владимир, пройдясь среди людей, привяжется к тоскливо уставившемуся в свою тарелку Ивану Годиновичу с вопросом: почему тот «не пьет, не кушает, белой лебедушки не рушает»? Или вдруг примется князь не к месту скучать и жаловаться, что в Киеве-де добры молодцы все поженены, а красны девушки все замуж «подаваны», а холостым живет и таковым слывет только он один — киевский владыка. Тут-то богатыри Дунай Иванович с Добрыней Никитичем и получат от князя трудное задание…
Вариантов, как бы могло начаться эпическое действо, мало. Но в былинном сюжете, интересующем нас в рамках предмета настоящей книги, праздничный пир прерывается появлением некого дородного доброго молодца, который, въехав в Киев, сразу направляется на широкий княжеский двор, «становит» посреди двора своего коня и, привязав его к «дубову столбу» за серебряное кольцо, смело идет в «палаты белокаменные», входит в столовую, размахивая дверь «на пяту», кладет крест «по-писанному», все поклоны совершает «по-ученому» — князю с княгинею (в тех вариантах былин, где Владимир уже обзавелся супругой, красавицей Опраксеей) и «на все на три на четыре на сторонки» низко кланяется. Ему подносят чару зелена вина, молодец принимает ее «единой рукой» и выпивает «единым духом». Теперь с гостем можно и заговорить. На вопрос князя о том, каким именем пришедшего звать, каким отчеством величать, вошедший представляется старым казаком Ильей Муромцем Ивановичем. Далее Илья сообщает князю, что проехал в Киев из Мурома «дорогой прямоезжею». Гости, могучие богатыри, или сам Владимир-князь, пытаются уличить «детину» (или, вариант, «мужичищо-деревенщину») во лжи: ведь указанным маршрутом «и на добром коне никто да не проезживал» и «туда серый зверь да не прорыскивал», даже «птица черный ворон не пролетывал» — слишком опасно, ибо засел там Соловей-разбойник Одихмантьев сын:
То как свищет Соловей да по соловьему,
Как кричит злодей разбойник по звериному,
То все травушки-муравы уплетаются,
А лазуревы цветки прочь отсыпаются,
Темны лесушки к земли вси приклоняются,
А что есть людей, то вси мертво лежат.{60}
Так сказано в варианте былинного сюжета, исполненного знаменитым кижанином Трофимом Рябининым, в записи А Ф. Гильфердинга.[2]
Илью Муромца не смущает грубость собравшихся, ведь он уверен в своей правоте — страшный Соловей-разбойник висит «прикованной» к стремени булатному богатырского коня. Сведав об этом, потрясенный князь встает «скорешенько да на резвы ножки» и, накинув «кунью шубку на одно плечко», а «шапочку соболью на одно ушко», в сопровождении гостей выходит на свой широкий двор. Так и есть — перед ними связанный Соловей-разбойник. Владимиру приходит фантазия потешиться, он требует, чтобы захваченный злодей засвистал по-соловьему, зарычал по-звериному (в варианте сборника Кирши Данилова: по-туриному, а еще, вдобавок, и зашипел по-змеиному). Разбойник соглашается только после того, как сам Илья повторяет просьбу князя, присовокупив к ней требование: пусть его пленник в целях безопасности первых лиц государства засвистит в «пол-свиста соловьего», а зарычит «во пол-крыку звериного». Раненный богатырем Соловей (Илья выбил у него правый глаз), утомленный переездом в Киев в некомфортных условиях, просит поднести ему чару зелена вина — тогда его «раночки кровавы порозойдутся», «уста сахарнии поросходятся» (в варианте Трофима Рябинина). Владимир самолично поспешает в «горенку», наливает чару зелена вина в полтора ведра и даже разводит ее «медами стоялыми». Соловей выпил «чарочку», как полагается, одним духом и засвистал, и зарычал, и зашипел. Правда, злодей не выполнил условие Ильи, так что от его свиста и рыку
…князи-бояра испугалися,
На корачках по двору наползалися,
И все сильны богатыри могучие.
И накурил он беды несносныя:
Гостины кони со двора разбежалися,
И Владимир-князь едва жив стоит
Со душой княгиней Апраксевной.
Так описано произошедшее в сборнике Кирши Данилова.{61} Вообще, сказители любили посмаковать те негативные последствия, которые имел соловьиный свист-рык-шип. В варианте, записанном в селе Павлове Нижегородской губернии и дошедшем до нас в составе сборника П. В. Киреевского, Киеву нанесены большие убытки:
Сняло у палат верьх по оконички.
Разломало все связи железные,
Попадали все сильны могучи богатыри,
Упали все знатны князи-бояря,
Один устоял Илья Муромец.{62}
Князь с княгиней выжили только потому, что Илья проявил о них заботу и на всякий случай заранее предложил князю («Не во гнев бы тебе, батюшка, показалося») схоронить его «под пазушку», а княгиню «закрыть под другою». Трофим Рябинин сгустил краски еще больше:
Маковки на теремах покривились,
А околенки во теремах рассыпались
От него, от посвисту соловьяго,
А что есть-то людюшок, так вси мертвы лежат;
А Владимир-князь-от стольнё-киевской
Куньей шубонькой он укрывается.{63}
(Здесь Владимир-князь пока еще холостяк.)
Выпустив государя с супругой «из-под пазушок», Илья тут же (в варианте из сборника Киреевского) взял коварного «Соловейку за вершиночку, вывел его за княженецкой двор, кинул его выше дерева стоячего, чуть пониже оболока ходячего», так что, долетев до «сырой земли», «расшиб Соловейко свое все тут косточки». В варианте, записанном в 1928 году в деревне Семеново на реке Шале Пудожского района от 58-летнего Павла Миронова комиссией фольклористов, возглавляемой Б. М. Соколовым, Илья хватает Соловья «за резвы ноги»:
А ударил ли его трупушку о корпитов пол, —
А разлетелось на дребезги;
А ён собрал его ли в кучу великую,
А ён наклал ли дров ли огня горюцего,
А сожгал его да на цистом поли.{64}
От Соловья, таким образом, не остается ничего. Эти шокирующие описания полного уничтожения трупа или его рассеивания на отдельные косточки достаточно любопытны. В них отразилось народное представление о том, что смерть физическая еще не означает полного исчезновения. Отлетевшая душа может вернуться в свое прежнее вместилище, и тогда тело оживет. Представление об этой где-то пребывающей «внешней» душе отразилось в известной сказке о Кощее Бессмертном, у которого «смерть» в игле, игла в яйце, яйцо в утке и т. д. Вот чтобы не произошло нежелательного оживления, вместилище (тело) необходимо уничтожить — в данном случае разнести на мелкие кусочки и сжечь где-нибудь подальше.