Ну а чем тот же Кирша Данилов не скоморох?!
Если даже согласиться с тем, что северных крестьян обучили былинам скоморохи, остается непонятным, почему именно здесь былинная традиция сохранилась до середины XIX века, почти исчезнув в областях, где она процветала ранее и откуда была вытеснена на периферию репрессиями властей? П. Н. Рыбников писал в связи с этим об особой поэтической восприимчивости северных крестьян. Правда, было непонятно, с кем и по какой шкале Рыбников — до момента ссылки сугубо городской житель — мог сравнивать «восприимчивость» тех или иных крестьян. Более прагматичный А. Ф. Гильфердинг выделял два условия, сделавшие Олонецкий край хранилищем нашей эпической поэзии, — свобода и глушь. Имелись в виду: 1) самостоятельность северного крестьянина, не знавшего частного крепостного права и потому более сопереживавшего подвигам свободных богатырей русского эпоса, нежели частновладельческий крестьянин Центральной России, и 2) удаленность, изолированность местного населения от культурных центров, что могло способствовать лучшему сохранению здесь неких древностей. Вероятно, эта «свобода» чем-то сближала северян с казаками и сибиряками, также сохранившими былины, пусть и не в таком объеме. А. В. Марков добавлял к этому немаловажное соображение о характере местной промысловой жизни, оставлявшей олонецким и архангельским крестьянам много свободного времени, которое нечем было заполнить. «Такой досуг, — писал он, — представляет, напр., ловля семги в промысловых избушках, рассеянных по берегу моря, зимний промысел морских зверей, охота на птиц и пушных зверей, сучение бечевок и плетение из них сетей». Особо он выделял и «малое развитие грамотности, которая, как известно, ослабляет память и, расширяя умственный горизонт, заглушает интерес к этим памятникам старины».{151} Коллега Маркова А. Д. Григорьев также писал об «уединенном положении» северного населения «среди природы и людей» («редкость поселений», «плохие пути сообщения», «слабая духовная или скорее, душевная связь с образованными классами, т. е. чиновниками и духовенством»), которое, «не давая широты ума, заставляет человека углубляться в себя, дает преимущество фантазии над умом и веру в возможность богатырских подвигов». Вовсе не случайным ему казалось, что «из крестьян наиболее знают о старинах не те, которые регулярно каждый год уходят на сторону на заработки, а те, которые проводят, по возможности, весь год дома». Второй причиной сохранения «старин» Григорьев считал якобы присущий русским северянам повышенный «интерес к прошлому». Отсутствие крепостного права он существенным фактором не признавал. Как и Марков, Григорьев был убежден, что сам уклад жизни северян играет немаловажную роль в сохранении старин. Опрашивая сказителей и сказительниц, он, в частности, выяснил, что «прежде старины пели 1) во время постов (в особенности Великого), когда петь другие песни неприлично, 2) на беседах, 3) на удбищах наваги; крестьяне учили друг друга старинам, между прочим, на море, когда приходилось без дела стоять на вахте». Рассказали ему и о крестьянине, который «пел свои старины на мельнице, по просьбе съезжавшихся туда на помол». Получалось, что «старины пели, когда становилось скучно, а в особенности во время постов».{152}
«Скучно» — здесь, пожалуй, ключевое слово. Былины, действительно, скорее будет петь и слушать человек, которому надо чем-то занять себя или во время нудной возни с сетями, или коротая долгие зимние вечера вдали от дома в компании охотников и рыболовов, или во время нескончаемого лодочного перехода по воде, однообразно гребя или сидя на руле, или еще при каких-то обстоятельствах, когда время течет невыносимо медленно. Былина с ее сотнями стихов здесь подходит идеально.
Былинное повествование замедлено до предела. Иногда основному содержанию предшествует «запев» — некий пролог или, вернее, прелюдия, вводящая слушателей в тему. Но это в особенно сложных вариантах. Более обычен «зачин» (вводная фраза) вроде: «во стольном во городе во Киеви, у ласкового у князя у Владимира…» и т. д. За зачином следует изложение самого действия — также довольно медлительное. Спешить некуда: там, где в былине встречается описание, оно детализируется по максимуму. Если князю Владимиру приходит фантазия жениться, то следует подробное описание, какой должна быть его «обручница» — «красна девица»:
Шчобы походочка у ей была павинная,
Тиха речь-то была у ей да лебединая,
Ишше брови-ти у ей да цёрна соболя,
Цёрна соболя у ей шчобы сибирчкого,
Ясны оци-ти у ей да ясна сокола,
Ясна сокола у ей да все заморьского,
Шчобы личико — порошки снежку белого,
Ягодиночки в лици да маку красного;
Шчобы ростом-то она была немала и умом свёрсна… и т. д.
А когда богатырь снаряжается в путь, процесс седлания им коня передается со всевозможной детализацией:
На добра коня кладывал потнички,
На потнички войлочки,
На войлочки седелко черкацкое,
Двенадцать подпружсков подтягивал
Шелку да шемуханского,
Не ради красы-басы, угожества,
А для ради закрепы богатырския.
Приведенные описания относятся к так называемым «общим местам» (другое название: «типические места»). «„Общие места“ — это устойчивые словесные формулы, которые почти дословно повторяются сказителями в одной или разных былинах в сходных эпизодах повествования или картинах описания».{153} Певцы по-разному комбинируют «общие места», ловко вплетая их в изложение. Умелое владение словесами в конце концов и определяло талант и опытность сказителя. «Общие места» облегчали создание былины — сказитель каждый раз не вновь создавал текст, а пользовался готовыми формулами. К числу «общих мест» относятся также: изображение пира у князя Владимира, похвальба гостей, выражение угроз врага, описание вражеской силы, поездка на богатырском коне, въезд в город, сражение с врагами и многое другое. По подсчетам специалистов, «общие места» составляют в былине от 20 до 80 процентов объема всего текста.{154}
Изложение замедляется всякого рода повторами. Каждый раз, когда в повествовании появляется новый персонаж, его как бы вводят в суть дела, пересказывая уже изложенное ранее. Так, например, происходит, когда спорящие по поводу разоренного шатра Добрыня и Дунай встречают Илью, а затем и Владимира. Несколько раз приходится Владимиру посылать за обиженным Ильей, резвящимся с голями кабацкими, или уговаривать его выйти из подвала и спасти Киев от татар. Поединку Ильи с Сокольником предшествует встреча враждебного наездника с коллегами отца по службе на заставе богатырской. Всякий раз (и дважды, и трижды) незадачливые товарищи рассказывают Илье о своей неудаче предельно подробно.
Тормозят течение песни, определяя ее ритм, повторяющиеся предлоги:
Во стольном во городе во Киеви,
У ласкова у князя у Владимира…
Впрочем, эти же предлоги имеют важное эстетическое значение: «Когда говорится: „брала его за рученьки за белые, за его за перстни за злаченые“, то в таком сочетании белизна изнеженных рук с золотыми перстнями выступает более резко и рельефно, чем при простом установлении в прозе: брала его за белые руки с золотыми перстнями. Для констатации факта достаточно одного предлога; для выделения красочных, ярких подробностей они отделяются одна от другой, благодаря чему выступают во всем их значении».{155} Каждое слово певец как бы стремится пропеть не по одному разу, если не буквально, то дополняя его синонимами: «на тую пору, на то времечко», «без бою, без драки великие», «пенье-коренье» и пр. Былинный текст щедро уснащен эпитетами: «поле чистое», «солнце красит», «честная вдова», «старый казак» и др. Завершает былину особого рода концовка вроде:
Да и тут де Сокольнику славы поют,
А славы поют Сокольнику, старины поют.
Исключительная роль, которую в сохранении былинного эпоса сыграл Русский Север, иногда вызывает у исследователей желание как-то особо выделить этот регион. Действительно, даже обидно: получается, что Олония и Архангельск — просто счастливый выселок, на территории которого сохранились остатки чего-то великого, недоступного для понимания местных хранителей, остатки того, что когда-то было щедро разбросано по всему русскому миру в огромных количествах, а здесь уцелело благодаря попрятавшимся в «медвежьих углах» изгоям-скоморохам или бродячим певцам-каликам, претендующим в трудах фольклористов XIX века на роль своеобразных конкурентов скоморохов в деле популяризации устного народного творчества. А ведь были в России земли, где также не было крепостного права (те же казачьи области)! И глушью Олония и Архангелогородчина были не сказать чтобы заповедной — все-таки Петербург близко, и мужички на заработки частенько ходили не только в столицу, но и в Петрозаводск и Новгород, привнося по возвращении в свои деревни приметы «городской жизни» в одежду, постройки и разговор. Да что там Петербург! Поморы, выросшие на берегах Белого моря, Мезени и Печоры, участвовали в плаваниях и в Норвегию, и в Данию, и в Швецию, и даже в Америку. И, как выясняется, доля безграмотных среди местного крестьянства была никак не больше сравнительно с другими губерниями Российской империи. И песни петь русские любят не только под Петрозаводском или Архангельском, но и повсеместно. И заняты русские крестьяне скучной, однообразной работой не только на Кенозере или берегах Белого моря. В конце концов, на что и способны-то были скоморохи и калики?! Наверняка только на всякую развлекательную пошлость (первые) или, другая крайность, распевание душеспасительных песен (вторые). И того и другого на Севере также сохранилось вдоволь, но вот величественные образы былин, особенно героических — об Илье, Добрыне, Алеше… Да и попадались так называемые скоморошины (шутливые старины, небылицы, прибаутки, потешки и др.) в основном на окраинах «Исландии русского эпоса», что, вероятно, свидетельствует о их позднем проникновении на Русский Север. И одно дело с ходу запомнить скабрезную шутку