, и совсем другое — разучить с голоса колоссальную по объему былину! Сколько же раз нужно было прослушать олонецкому крестьянину выступление гастролировавшего здесь скомороха или пробиравшегося куда-то калики, чтобы запомнить былину?! Не на промысел же их с собой брали! Чтобы заучить старину, ее необходимо прослушать многократно, запомнить настолько, чтобы сначала лишь взяться «подтягивать» за певцом, а уж потом, еще не раз подпев, запеть самому. Певцы старин рассказывали собирателям, что они усваивали эпические тексты (редко много) в основном, если в семье были старики — дедушка или бабушка, частенько певшие одни и те же былины внукам (так было у М. Д. Кривополеновой), или если жизнь сводила молодого парня со стариком, с которым они долгое время были заняты совместным промыслом (так было у Т. Г. Рябинина). Для того чтобы усвоить текст старины, нужно вообще иметь молодую память! Вывод, кажется, напрашивается сам собой: может быть, былины удержались здесь не потому, что занесены из какого-то неведомого центра, а потому что Русский Север и был тем центром, откуда былины начали свое распространение — в ту же Сибирь или на Дон, где много позднее были обнаружены их жалкие остатки?!
О значении Новгородской республики в процессе распространения героического эпоса писал в дореволюционное время В. Ф. Миллер. В годы советской власти его предположения обрели вид стройной гипотезы в работах С. И. Дмитриевой. Она обратила внимание на то, что речь идет не обо всем севере Европейской России, а лишь о его северо-западной части (Заонежье и Поморье): «При рассмотрении составленных карт видно, что область распространения былин образует четкий ареал. Она вытянута с юго-запада на северо-восток, от Свири до Печоры. Это вовсе не весь русский Север, как неоднократно утверждалось в фольклористике, а северо-западная часть его. Общие границы былинного ареала таковы: наиболее отчетлива его западная граница, она совпадает с западной границей расселения русского народа на Севере — от южного Приладожья до Кандалакшской губы Белого моря. Северная граница проходит по Терскому берегу Белого моря, а затем идет от низовьев Мезени до низовьев Печоры. Менее отчетлива юго-восточная граница, которая идет от того же Приладожья к верховьям Онеги, Моши, среднему течению Ваги, верховьям Пинеги и подходит к среднему течению Печоры. Грубо говоря, область распространения былин на Севере можно представить в виде треугольника, углами которого будут Приладожье, Кандалакшская губа и нижняя Печора. Таким образом, вне этого ареала остается около половины северной России: течение Двины (за исключением низовья), почти все течение Ваги и ее притоков, течение Сухоны, Юга, Вычегды, Вятки и Камы, верхняя и средняя Печора».{156}
Объяснение тому факту, что в восточной части Русского Севера (бассейн верхней Двины с притоками и т. д.) былин обнаружено не было, исследовательница нашла в различии русских колонизационных потоков, которые шли в эти районы в период Средневековья. Запад, где были позднее обнаружены былины, заселяли новгородцы, а «пустой» с точки зрения сохранения эпоса восток — «низовские» переселенцы из Ростово-Суздальской, а позднее и из Московской земель. Получалось, что «распространение былин на русском севере можно связывать с новгородскими переселенцами», а тот факт, что «низовские переселенцы не принесли былины на Север, в свою очередь позволяет предположить, что населению Ростово-Суздальской земли, во всяком случае, ко времени усиленного переселения оттуда (XIV–XV вв.), былины не были известны».{157} Эти «низовские» переселенцы, получается, вообще были способны только всё портить — даже там, где происходило их смешение с переселившимися ранее новгородцами, былинные традиции отмирали. Правда, влюбленная в певучих новгородцев исследовательница тут же оговаривалась, что речь идет о былинах как специфическом северном жанре. То, что ростовские и московские переселенцы не пели былин, вовсе не означает, что им не были известны сюжеты о русских богатырях. Наверное, когда-то эти персонажи были известны и украинцам, и белорусам.
Конечно, трудно себе представить, что песни о богатырях, пировавших в былинном Киеве с князем Владимиром, никогда не звучали в Киеве реальном, равно как и в других политических центрах Киевской Руси. Просто «по каким-то причинам эпос дольше сохранялся в Новгородской земле сравнительно с другими древнерусскими областями».{158} Причины эти, по мнению Дмитриевой, кроются в специфике общественной жизни Новгородской республики. Сказителями являются крестьяне, а восходят былины первоначально к культуре городских слоев населения. В военной организации Новгорода выделялись гриди, в которых «некоторые исследователи видят членов городской общинной дружины, слагавшейся по образцу древней родовой сельской общины и имевшей в Новгородской земле больший вес, чем княжеская дружина. Есть предположение, что в XII–XIII вв. гриди, осевшие на землю, вошли в состав средних землевладельцев».{159} На эти «предположения» сразу же водружаются новые: «Среди землевладельцев в Новгородской земле выделяется особая прослойка крестьян-собственников, известная под названием земцев или своеземцев, которая не встречается в других землях княжеской Руси. По роду занятий и размерам хозяйства своеземцы ничем не отличались от крестьян, но владели своими землями на правах полной собственности».{160} Видя в «своеземцах» горожан, осевших на земле, Дмитриева фактически ставит знак равенства между «гридями», которых могли волновать героические эпические традиции, и «своеземцами». Ну а дальше можно уже «предположить определенную роль своеземцев, занимавших промежуточное положение между городским и сельским населением Новгорода, в перенесении былевого эпоса в крестьянскую среду».{161} Всю эту пирамиду предположений венчает тезис, выводящий концепцию Дмитриевой на относительную современность: «Со своеземцами можно связывать мезенский обычай „круговых“ праздников… в котором важную роль играет сохраняющееся до сих пор представление о высоких и низких фамилиях, принадлежащих соответственно ранним и более поздним переселенцам на Мезень. Высота фамилии или рода часто ценилась выше богатства, например в выборе невесты. Прослеживается связь между представителями высоких фамилий и сказителями былин: большинство последних принадлежит к высоким фамилиям».{162}
Из предположения о былинах как творчестве исключительно новгородском логически следовало, что приток былин на новгородский Север прекратился к XVI веку, а значит, северная эпическая традиция сложилась в более раннее время (по мнению исследовательницы, это то время, «когда началось освоение русскими Севера (XI–XII вв.)»).{163} Что же касается записей былин, сделанных за пределами Олонецкой и Архангельской губерний, то и здесь, по мнению Дмитриевой, не обошлось без выходцев с Русского Севера. Расселяясь позднее по России, северяне, оказывается, принесли с собой былины и в Поволжье, и в Приуралье, и на Дон, и на Алтай; и даже те 11 былин, которые В. Г. Богораз записал в Нижнеколымском округе, являются наследием «севернорусских губерний, откуда пришли первые переселенцы на Колыму».{164} В общем, все дошедшие до нас былины «являлись в прошлом достоянием Новгородской земли, откуда они позднее распространялись с переселенческим потоком. Иначе говоря, известную нам былинную традицию можно рассматривать как новгородскую интерпретацию русского эпоса».{165}
Но тут уж С. И. Дмитриеву, что называется, «занесло», на что ей и было указано коллегами. Прежде всего, конечно, удивило желание записать в число потомков новгородцев донских казаков и русское население Колымы. Ведь если даже согласиться с тем, что новгородцы забрались так далеко на восток, неясно, почему на Колыме былины удержались, а, скажем, в Вятской и Пермской землях, бывших колониях Новгородской республики, через которые прошли новгородские переселенцы, — нет. Неясно, почему переселенцы из Ростово-Суздальской и Московской земель были настолько бездарными, что оказались неспособны воспринять у живших по соседству новгородцев хотя бы часть их эпоса, а карелы, ненцы и коми-зыряне легко перенимали русские эпические сюжеты, в том числе и в песенно-стихотворной форме. Почему, если Новгородская, Псковская и Петербургская губернии были колыбелью дошедшей до нас былинной традиции, сами эти губернии в эпическом отношении являются даже более «пустыми», чем районы расселения казаков? Кстати, то, что донские казаки, при всех оговорках, все-таки пели былины, явно противоречит тезису, согласно которому пение былин является спецификой древнего Новгорода, а в остальных землях сюжеты о богатырях сохранились исключительно в прозаической форме. Невысокое качество текстов, записанных и у казаков, и в губерниях Центральной России, их известная конспективность и фрагментарность скорее свидетельствуют о разрушении здесь эпической традиции, нежели о ее отсутствии в прошлом. Ведь и П. В. Киреевский, и прочие собиратели, несмотря на то, что в течение почти целого столетия им удавалось находить всё новые и новые источники пополнения коллекции былин, были не совсем неправы, когда писали о постепенном умирании былинной традиции. Когда во второй половине XX века советские исследователи принялись вновь прочесывать в поисках былин Карелию и Архангельскую область, их поразило почти полное исчезновение к тому времени былин как раз там, где эпическая традиция била ключом во времена П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга. Значит, можно предположить, что те губернии, где собиратели застали в XIX — начале XX века затухающую былинную традицию, вполне могли переживать свой былинный расцвет раньше, чем окраинные Олония и Архангелогородчина, куда фольклористы успели добраться вовремя. Наконец, не все идеально получилось у Дмитриевой и с наложением карты распространения былинных текстов на территории предполагаемого расселения новгородцев на Русском Севере: зачастую там, где точно должны были жить новгородцы, никаких былин обнаружить не удалось.