В общем, ясно только, что проблема есть, но она по-прежнему далека от своего решения. Ученые пока не могут найти убедительное объяснение факту сохранения в XIX веке богатой былинной традиции на северных территориях, слабо связанных с содержанием былин киевского цикла. Упор здесь хотелось бы сделать на слове «пока».
Другой «больной» темой, над которой ломаются научные копья уже не одно столетие, является вопрос о былинах как историческом источнике. Чарующий аромат древности, исходивший от эпоса, о котором много писали на рубеже XIX–XX веков, с его мощными ингредиентами в виде мелькавших в былинных текстах «старинных» имен и географических названий, навевал исследователям мысли о том, что на героический эпос можно опереться в научных изысканиях по русской истории. Но насколько верно отразилась в былинах описанная в них древность? И что это за древность? К какому периоду из нашего прошлого можно отнести былинных князя Владимира и его богатырей?
Ответ на последний вопрос, кажется, напрашивается сам собой — в былинах отразилась Киевская Русь. Город Киев и князь Владимир упоминаются в большей части былинных текстов, а самым известным древнерусским князем является Владимир Святославич (ум. 1015), крестивший Русь. Хорошо известно, что Владимир искал себе невесту в Греческой земле, что любил советоваться с боярами и старцами, что строил много городов (как сообщает «Повесть временных лет» начала XII века под 988 годом: «по Десне, и по Остру, и по Трубежу, и по Суле, и по Стугне»), что воевал с печенегами, для чего ему, разумеется, были нужны богатыри, вроде известного юноши-кожемяки, одолевшего в поединке печенежского силача. То, что летописная история о событиях IX–X веков вообще излагалась на основе устных преданий, записанных где-то в первой половине XI века, только убеждало в верности избранного пути. Правда, былинный Владимир борется не с печенегами, а с татарами. Но это объяснили тем, что татары с течением времени «наслоились» на половцев и печенегов, да и сам образ Владимира в былинах является продуктом множества эпох и на исторического Владимира Святославича, как на печенегов — татары, наложились образы его потомков — знаменитого князя Владимира Всеволодовича Мономаха (ум. 1125), воевавшего с половцами, и популярного в свое время волынского князя Владимира Васильковича (ум. 1289), жившего уже под игом монголов.
Эти древние героические сказания о богатырях, жанр которых теперь довольно трудно представить, составлялись якобы при княжеском дворе дружинниками или придворными певцами (также членами княжеской дружины); какие-то из этих историй вошли в летопись, а другие так и остались дружинными песнями, но их подхватили скоморохи (которые тоже могли выступать в роли придворных артистов и сочинителей) и занесли в народ. Как писал уже неоднократно упоминавшийся В. Ф. Миллер, «воспевая князей и дружинников, эта поэзия носила аристократический характер, была, так сказать, изящной литературой высшего, наиболее просвещенного класса, более других слоев населения проникнувшегося национальным самосознанием, чувством единства Русской земли и вообще политическими интересами. Если эти эпические песни княжеские и дружинные доходили до низшего слоя народа, до земледельцев, смердов и рабов, то могли только искажаться в этой темной среде, подобно тому, как искажаются в олонецком и архангельском простонародье современные былины, попавшие к нему из среды профессиональных петарей, исполнявших их ранее для более богатого и культурного класса. Ведь основным мотивом этих песен было желание прославить то или другое лицо высшего класса, симпатичное слагателю песни. Быть может, в княжих певцах следует видеть даже придворных поэтов (в роде поэтов XVIII столетия), которые слагали хвалебные песни по заказу».{167}
Исследователю казалось, что если взяться за очищение былин от чужеродных (простонародных) многовековых наслоений, начав с верхнего, последнего по времени, современного ему слоя, постепенно продвигаясь вниз, и осторожно снимая слой за слоем (самый толстый слой, по мнению В. Ф. Миллера, отложился в XVII веке),{168} то можно, в конце концов, добраться до первоначального варианта — «архаического извода». Основное внимание при подобном подходе к эпосу предлагалось уделять географической, национальной и личной номенклатуре былин (то есть именам), предметам быта и событиям, о которых рассказывается в былинном тексте. При той бедности источниковой базы, которая известна каждому, кто когда-нибудь специально занимался историей Древней Руси, возникал большой соблазн «дополнить» летописную историю былинной. Любопытно, что рассуждая о былинах, Миллер активно использовал терминологию, принятую у специалистов по летописанию. Судя по всему, он был склонен сближать эти жанры. Казалось, удалив «наслоения», можно обнаружить прототипы большинства былинных героев в летописях и иных письменных источниках.
Всеволод Федорович Миллер (1848–1913) и стал главным деятелем дореволюционной «исторической школы», пытавшейся рассматривать былины в качестве источника по русской истории. Накануне революции 1917 года «историческая школа» была, пожалуй, самой популярной в отечественной фольклористике. В советское время В. Ф. Миллеру не простили «аристократического» характера былин, критики начали писать о «реакционной сущности» его работ. Замечу, что эта критика, пусть и довольно политизированная, не может объясняться лишь потребностями идеологии, установившейся при новом политическом режиме. Задолго до того, как Всеволодом Федоровичем были написаны его главные труды по русским былинам, другой Миллер — Орест Федорович, сыгравший в истории изучения нашего эпоса не меньшую роль, писал о том, что «земский характер нашего богатырского эпоса с главенством в нем крестьянского сына, при остающемся совершенно в тени, даже не предпринимающем походов, а только пирующем князе, — заставляет приписывать создание древних эпических песен не той части населения, которая „превосходила другие в творчестве песен политического характера“, не этой, якобы передовой дружине, а простому народу».{169}
Поколения в науке менялись; идеи когда-то главенствующие уступали место новым, а потом возвращались уже в другой модификации. Однако полностью свои позиции «историческая школа» не сдала. Среди учеников и последователей В. Ф. Миллера были и знаменитые братья Соколовы, и другие яркие исследователи русского эпоса, также имевшие учеников, поэтому сочинения в духе «исторической школы» — разумеется, с необходимыми оговорками, похожими на те, что приходится делать в обществе человеку, все время извиняющемуся и отрекающемуся от преступного родственника, — появлялись и в 1940-х, и в 1950-х годах. А в начале 1960-х за былины взялся неоднозначно ныне оцениваемый академик Б. А. Рыбаков, который, поругав, как и принято, дореволюционных ученых за пресловутый «аристократизм» и выдвинув на первый план творческую силу простого люда, полностью перешел на позиции «исторической школы» и занялся ее пропагандированием. При этом Б. А. Рыбаков, к тому времени прославившийся, прежде всего, своими трудами по материальной культуре Древней Руси, «ухватил» из наследия дореволюционных фольклористов то, что можно (и то условно) назвать лишь общими контурами учения. Усвоенное историк довел до крайности и развил так, что получившееся мало походило на то, о чем писали В. Ф. Миллер и Соколовы. К былинному фонду Борис Александрович подошел «потребительски» — принимая былины, как дошедшую до нас «устную летопись» (здесь идея Миллера приобрела, надо сказать, характер абсурда). Попытавшись применить к эпосу методы исследования письменных источников, Рыбаков неминуемо скатился к отбору из огромного массива былин цитат, так или иначе подкрепляющих его видение Древней Руси.
А дальше сыграли свою роль не только академический вес Рыбакова, но и всё та же привлекательность идеи дополнить летопись былинами. Не стоит забывать и о времени, в которое писались и публиковались сочинения Бориса Александровича. Это был рубеж 1950–1960-х годов — период «оттепели». К этому времени исследователи устали от еще недавно господствовавшего догматизма. Всех охватила жажда факта, желательно нового факта, получить который можно было только из источника также нового или по-новому прочитанного. И это казалось вполне возможным. В 1951 году в Новгороде была найдена первая берестяная грамота, потом находки пошли одна за другой. На глазах рождалось новое направление в исторической науке. Не случайно тогда же возникла Группа по изданию Полного собрания русских летописей Института истории Академии наук СССР, и в 1960-х годах не только вышло репринтное переиздание собрания, но и начался выпуск новых томов. В 1962 году начинается публикация «Истории Российской» В. Н. Татищева, не издававшейся с XVIII века, которую многие были склонны рассматривать в качестве резерва еще не использованных в науке данных. В известной степени поиск новых источников привел и к созданию в 1969 году в Институте истории АН СССР сектора «Древнейшие государства на территории СССР», задачей которого было не только изучение наиболее ранних государственных образований Восточной Европы (прежде всего — Древнерусского государства), Юго-Восточной Прибалтики, Кавказа, но и систематическая работа над полным сводом зарубежных источников по истории этих регионов.{170} Былины казались еще одним нетронутым фондом данных о нашем прошлом.
У перспективного направления появились сторонники, в том числе среди фольклористов, и «историческая школа» в редакции Б. А. Рыбакова, накинув на себя «марксистские» одежды, как и во времена В. Ф. Миллера, приступила к поиску прототипов былинных героев. При этом, признавая факт «порчи» былин в ходе их многовекового бытования среди народа, как дореволюционные, так и советские сторонники «исторической школы» старались в своих изысканиях минимизировать результаты и затормозить процесс этой порчи. До революции получалось известное противоречие: с одной стороны, ученые предполагали, что народ, получи