в былины от элиты, исказил их до неузнаваемости, с другой — тот же народ с какого-то момента взялся трогательно оберегать былинную традицию! Такой подход был более естественным для советских ученых, отказавшихся от идеи об определяющем участии аристократии в сочинении эпоса и решавшихся робко говорить только о некой роли, которую могла сыграть в этом процессе так называемая младшая дружина, то есть ее демократическая часть — рядовые бойцы. В связи с этим и в XIX, и в XX веках особое внимание уделялось свидетельствам о бережном отношении сказителей к их репертуару и доверию слушателей к тому, о чем им пелось. Вот, например, А. Ф. Гильфердинг сообщал: «Множество признаков убедили меня, что северно-русский крестьянин, поющий былины, и огромное большинство тех, которые его слушают, безусловно верят в истину чудес, какие в былине изображаются». Далее следует рассказ, как во время исполнения длинной былины, которую «от скуки» затянул во время долгого переезда с Сумозера на Водлозеро один из сказителей, крестьяне так живо сопереживали эпическим героям и слушали «с такою же верою в действительность того, что в ней рассказывается, как если бы дело шло о событии вчерашнего дня, правда, необыкновенном и удивительном, но, тем не менее, вполне достоверном. То же самое наблюдение, — писал Гильфердинг, — мне пришлось делать много раз. Иногда сам певец былины, когда заставишь петь ее с расстановкою, необходимою для записыванья, вставляет между стихами свои комментарии, и комментарии эти свидетельствуют, что он вполне живет мыслью в том мире, который воспевает… Когда со стороны какого-нибудь из грамотеев заявляется сомнение, действительно ли все было так, как поется в былине, рапсод (сказитель. — А. К.) объясняет дело весьма просто: „в старину-де люди были тоже не такие, как теперь“. Только от двух сказителей я слышал выражение некоторого неверия: и тот и другой не только грамотные, но и начетчики: один перешедший из раскола в единоверие, другой — недавно „остароверившийся“. И тот и другой говорили мне, что им трудно верится, будто богатыри действительно имели такую силу, какая им приписывается в былинах; будто, например, Илья Муромец мог побить сразу сорок тысяч разбойников, но что они поют так, потому что так слышали от отца. Но эти скептики составляют самые редкие исключения. Огромное большинство живет еще вполне под господством эпического миросозерцания. Поэтому не удивительно, что в некоторых местах этого края эпическая поэзия и теперь ключом бьет».{171}
А. В. Марков также писал о том «почтении», с которым относятся сказители к содержанию старин. Особенно его впечатлила Аграфена Крюкова, которая «прямо говорила, что проклят будет тот, кто позволит себе прибавить или убавить что-нибудь в содержании старин». И далее: «Знание былин крестьяне считают признаком мудрости и как бы образованности: про людей, совсем не знающих старины, говорят, что они „ничему не учились“. Отношение к содержанию рассказа сказателей и других крестьян, слушателей — двоякого рода: с одной стороны, они хотят показать вам, как образованному человеку, что не верят всему, что поется в былине, и самый процесс пения называют враньем: „он много тебе наврет!“; но с другой стороны, во время сказывания у них с языка срываются замечания, показывающие, с каким доверием они относятся к содержанию старин. Чудесные свойства богатырей обыкновенно объясняются тем, что они были не такой народ, как теперешние люди: ели, спали, дрались не по-нашему».{172}
Как видим, многое в восприятии былин крестьянами оставалось неизменным и во времена Гильфердинга, и во времена Маркова, хотя их собирательскую деятельность разделял временной промежуток в несколько десятилетий, и один вел записи в Олонецкой губернии, а другой — в Архангельской. Примерно так же относился в 1938 году к старинам 67-летний сказитель Иван Фофанов, живший на берегу Купецкого озера в Карелии. Когда собиратель К. В. Чистов спросил старика Фофанова, как он может «согласовывать свою психологию человека XX века с верой в подлинность богатырей, побеждающих в одиночку целое войско татар, размахивающих палицей в „девяносто пуд“ и т. д.», тот ответил, что неправдоподобность богатырей лишь кажущаяся, «так как мы знаем нынешнюю жизнь. Но когда-то в старое время богатыри, безусловно, были. Иначе кто бы спас Русь от татарского нашествия? Тогда, при той жизни, существование богатырей было не только возможно, но и необходимо. Оно было возможно, потому что жизнь была гораздо более правильной и нравственной. Позже жизнь утратила первоначальную справедливость, баре придумали крепостное право, купцы стали безобразничать и людей притеснять, придумали пожизненную военную службу, стали случаться частые войны, появились такие свирепые цари, как Иван Грозный, в лесах завелись разбойники, а хлеб стал родиться хуже, рыбы стало меньше, дичи в лесах тоже. От общей безнравственности жизни перевелись и богатыри. Люди стали слабее, трусливее, стали больше надеяться на хитрость, чем на силу и победу в прямом бою. Однако не все еще потеряно. Если жизнь удастся сделать лучше и справедливее, могут опять появиться богатыри или какие-то справедливые и сильные люди, которые будут побеждать».{173}
Что же дало исследователям былин изучение летописных текстов? Добрыня Никитич легко обнаружился в «Повести временных лет» под именем дяди Владимира Святославича — тоже Добрыни. А Никоновская летопись XVI века, являющаяся сводом разнородных материалов, упоминает еще двух Добрыней — какого-то «дивна богатыря» Добрыню Судиславича, убитого половцами во время знаменитого похода новгород-северского князя Игоря Святославича 1185 года, и некого Добрыню Рязанича Золотого Пояса, погибшего в Калкской битве в 1223 году вместе с Александром Поповичем и прочими семьюдесятью богатырями. Александр Попович — это, конечно, былинный Алеша Попович. Кстати, сообщение о гибели Александра Поповича с его слугой Торопом и семьюдесятью богатырями на Калке (правда, без упоминания Добрыни Рязанича) попало в целый ряд поздних летописей XV–XVI веков: Новгородскую Четвертую, Софийские Первую и Вторую, Воскресенскую, Ростовскую архивную, Ермолинскую, Типографскую, в Рогожский летописец, Тверской сборник и др. В Тверском сборнике помещены и другие сообщения о подвигах Александра Поповича, активно участвовавшего со своим слугой Торопом и каким-то Тимоней Золотым Поясом в княжеской усобице начала XIII века на стороне ростовского князя Константина Всеволодовича. При этом составителей летописи не смущало то, что чуть позже Попович погибает на Калке, будучи на службе уже у киевского князя Мстислава Романовича. А в Никоновской летописи Александр Попович вообще двоится — он и участник Калкского побоища, и неоднократно упоминается под 1000–1004 годами как герой времен Владимира Святославича, сражающийся против печенегов и половцев (!?). Последние, напомню, были врагами другого Владимира — Мономаха.
В Никоновской летописи Владимир Святославич окружен целой группой богатырей. Тут и какой-то Рагдай Удалой, «выезжавший» один на 300 воинов, скончавшийся в 1000 году и оплаканный князем Владимиром; и Ян Усмошвец, убивший печенежского богатыря (вероятно, юноша-кожемяка «Повести временных лет»), — приятель Поповича; и загадочный Мальвред Сильный, преставившийся в 1002 году (в «Повести временных лет» под 1000 годом сообщается о преставлении некой Малфриды); и храбрый Андрих Добрянков, которого в 1004 году «отравой окормили» его слуги; и «славный разбойник» Могута, раскаявшийся и посвятивший себя делам Церкви.{174} Все эти богатыри в дошедших до нас былинах не фигурировали, но сказания о них наверняка имелись. А под 1118 годом в Новгородской Первой летописи старшего (вторая половина XIII — середина XIV века) и младшего (середина XV века) изводов сообщается о заточении Владимиром Мономахом в Киеве каких-то новгородских бояр, среди которых выделяется по имени только сотский Ставр. Продолжения эта история в летописях не имеет, так что остается неясным, выпустили новгородцев из тюрьмы или сгноили их там. Первое вероятнее. Вот и в былине о Ставре Годиновиче повествуется о том, что музыкального, но неосторожного в словах Ставра освобождает из заключения его могучая и хитрая жена. Правда, о том, что они новгородцы, в былинах нет и намека. Под 1167 годом в новгородских, псковских летописях, в той же Никоновской летописи и ряде других упоминается о том, что какой-то Сотко Сытинич заложил каменную церковь Бориса и Глеба. В ряде поздних новгородских летописей XVI века к имени этого Сотко добавлено прозвище — «Богатый». Чем не былинный Садко? А Никоновская летопись упоминает еще и о кончине в Новгороде посадника Васьки Буслаевича (под 1171 годом).
После этого невольно и зарождается уверенность в том, что каждому былинному богатырю в летописях можно найти историческое соответствие, чем и занимались последователи «исторической школы» и во времена Миллера, и во времена Рыбакова. Правда, и тот и другой исследователь отказался от подобных попыток в отношении Ильи Муромца. В. Ф. Миллер изначально был уверен, что Илья «искони был чистым продуктом народной фантазии (в противоположность большинству других богатырей)» и «ничего исторического искони не было в Илье».{175} Одно время исследователь даже считал, что образ богатыря сложился под влиянием иранских сказаний о подвигах Рустема и сказки о Еруслане Лазаревиче.{176} Б. А. Рыбаков называл Илью Муромца «главным и синтетическим героем русского эпоса».{177} В летописях, действительно, нет исторического деятеля с таким или похожим именем, которого можно было бы счесть прототипом нашего богатыря. Попытку Н. П. Дашкевича разглядеть Илью Муромца в суздальском после Илье, присутствовавшем, наряду с послами киевским, переяславским и черниговским, на церковном диспуте в Константинополе, завершившемся плачевно для суздальского епископа Леона, обвиненного в ереси (как об этом сообщает Лаврентьевская летопись под 1164 годом), вряд ли стоит принимать всерьез. Никаких оснований для такого предположения, кроме совпадения имен, нет.